Ньюкомы.
Часть четвертая.
Глава XXI. Преисполнена чувствительности, но коротка.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть четвертая. Глава XXI. Преисполнена чувствительности, но коротка. (старая орфография)

XXI.
Преисполнена чувствительности, но коротка.

Безо всякого желания унизить чужеземную молодежь, я должен высказать свое мнение, что молодой благорожденный Англичанин имеет над нею то преимущество, что поведение его скромнее. Он не облекается с ранних пор во фрак и не усвоивает себе приемов возмужалого возраста; он умеет помолчать и выслушать старших; его душа покрыта таким же румянцем стыдливости, как и его щеки; он не отвешивает поклонов и не говорит комплиментов, как юный француз, не противоречит старшим, как американский юноша. Молодые люди, не выучивая ничего в наших публичных школах, выучиваются, по-крайней-мере; благородству приемов, или тому, что мы называем благородными приемами, и - что касается описываемого вами юноши, - все его знакомые, за исключением, может быть, любезного двоюродного братца Бэрнса Ньюкома, без сомнения признавали его откровенным, скромным, приятным и достойным молодым человеком. Мой приятель Уоррингтон находил страшное удовольствие в его сообществе: открытое лицо Клэйва, его забавный юмор и добродушный смех всегда встречали радушный прием в наших кельях. Честный Фрэд Байгэм был очарован Клэйвом и восторженно признавался, что и сам мог бы сложиться в подобного юношу, если бы нежный отец оберегал, а добрые друзья руководили молодые его лета. И в самом-деле, изо всех холостых друзей Клэйва, Фрэд был самым назидательным и преследовал молодого человека бесконечными советами, поучениями, предостережениями и примерами дурных последствий преждевременной праздности и расточительности. Джентльмены высшого полета принимали также участие в юноше. Капитан Джэк Бэльсайз с удовольствием приглашал его в общества на обеды гвардейских офицеров в Сент-Джемсе. Милорд Кью зазывал его в свой наследственный замок Кьюбори в Оксфордском графстве, где Клэйв наслаждался охотою, стрельбою и дружескою беседой. Мистрисс Ньюком роптала в душе на подобные проделки и неоднократно выражала боязнь, что несчастный юноша должен погибнуть; а Бэрнс Ньюком, со свойственною ему доброжелательностью, распускал слухи в своем семействе, что Клэйв погрузился в омут разврата: каждую ночь напивается пьяным, когда бывает трезв, занимается игрою в кости, держанием закладов на скачках, или предается другим еще менее позволительным удовольствиям, а сообщество Кью и Бельсэйза до того вскружило голову этому юному бездельнику, что его гордость и назойливость становятся решительно не выносимы. Этель сначала с негодованием отвергала эти обвинения, потом кое-чему поверила, встречала Клэйва грустными взорами, когда он посещал свою тетку, и, без сомнения, умоляла небеса - направить его на путь истинный. Сказать правду, юноша наслаждался жизнью так, как и следовало ожидать от всякого в его лета и с его складом ума; но очень дурных поступков за ним не водилось, дурных намерений - и того менее, и вообще он решительно не подозревал - какой репутацией наделили его нежные друзья.

Давно уже было положено, что Клэйв и его отец поедут на святки в Ньюком, и вероятно Этель задумала исправить "блудного сына", если только Клэйв был блудным сыном, потому-что с удовольствием принялась за приготовление комнат, в которых должны были остановиться её дядя и двоюродный брат на время пребывания их в Ньюкоме. Она с наслаждением обдумывала свой план и отложила все поездки по соседству и прогулки по живописным окрестностям до прибытия дяди и до-тех-пор, пока они будут наслаждаться всем этим вместе. А до приезда родственников, Этель, с одним из меньших братьев, отправилась навестить мистрисс Масон, представилась ей, как племянница полковника Ньюкома, и воротилась домой совершенно очарованная старой лэди, и с большей готовностью нежели когда-нибудь защищать Клэйва (при нападках Бэрнса на поведение молотого человека); но это очень понятно: разве она не видала нежнейшого посьма, написанного Клэйвом старой мистрисс Масон, и красивого рисунка, изображавшого его отца верхом, в мундире, с обнаженным палашом перед фронтом одного из неустрашимых полков бенгальской кавалерии, - тогь самого рисунка, который быль послан юным живописцем доброй старой женщине? Тот не может быть дурным человеком, думала Этель, кто так нежен и так заботится о бедных. От такого отца не может быть сына негодяя. Вот почему, когда мистрисс Масон, видя доброту и красоту Этели, и подумав в душе, что для Клэйва нет нечего на свете слишком доброго и красивого, ласково кивнула головою на мисс Этель и сказала, что была бы рада найдти ей жениха, - вот почему мисс Этель покраснела и стала еще красивее; а дома, рассказывая об этом свидании, никогда не упоминала об этой части разговора с мистрисс Масон.

Но упомянул о ней маленький Альфред, этот enfant terrible, объявив за дессертом всей компании, что Этель неравнодушна к Клэйву, что Клэйв приедет на ней жениться и что мистрисс Масон, старушка из Ньюкома, рассказала ему все.

и отличным знакомством наградил нас дядюшка! - В следствие этих слов возник горячий спор: Бэрнс был злей и насмешливей обыкновенного; Этель сначала высокомерно возражала, потом вышла из себя, не выдержала, залилась слезами и осыпала Бэрнса упреками в низости и злости за всегдашнее неблаговоление к двоюродному брату и за постоянное злословие, которым он оскорбляет лучшого из людей. Она встала из-за стола в большом волнении, ушла в свою комнату и написала окропленное слезами письмо, в котором просила дядю не приезжать в Ньюком. Вероятно, она отправилась осмотреть комнаты, которые убирала и готовила к его приему. За него-то она и разсердилась всего более: до встречи с ним она не знавала никого великодушнее, благороднее, честнее и не себялюбивее.

Лэди Анна очень хорошо знала женское сердце, и когда вечером Этель, все еще в большом негодовании и гневе на Бэрнса, объявила, что написала к дяде письмо и просила не приезжать на святки, лэди Анна утешила оскорбленную девушку кротким и нежным обхождением; а вместе с тем вразумила мистера Бэрнса, что, если ему угодно укоренить в сердце Этеди ту самую привязанность, которая его так раздражает, ему стоит только не изменять употребленных уже им средств, т. е. постоянно обвинять и оскорблять бедного Клэйва и поддерживать своим сопротивлением расположение Этели. Грустное письмецо Этели было вынуто из почтового ящика и принесено в её комнату не распечатанным: молодая девушка сожгла письмо, вполне убежденная спокойными доводами лэди Анны, что лучше избежать всяких намеков на случившийся досадный спор и пригласить на святки Клэйва и его отца, если таково было их намерение. Но когда они прибыли, Этель уже не было в Ньююкоме: она отправилась посетить свою больную тетку, лэди Джулию. Полковник Ньюком провел праздники скучно без своей молодой любимицы, а Клэйв забавлялся стрельбою фазанов с надсмотрщиками сэра Брэйана и еще более усилил нерасположение своего двоюродного брата Бэрнса, посадив на ноги его любимую лошадь. Скучно провели праздничное время отец и сын, и были рады возвратиться в свою скромную лондонскую обитель.

Томас Ньюком уже три года наслаждался блаженством, которого алкала душа его, и, если бы кто-нибудь из друзей спросил его - счастлив-ли он, полковник без сомненья ответил-бы утвердительно и отозвался бы, что пользуется решительно всем, чего может пожелать разсудительный человек. А все-таки, не смотря на полное благополучие, честное лицо полковника становилось печальнее и печальнее; широкая одежда сидела еще шире на исхудавших членах; обедал он без охоты; ночи его были безпокойны, и он по нескольку часов просиживал молча в своем семейном кругу. Мистер Бинни сначала отпускал шуточки на счет того, что полковник влюблен; потом не шутя стал думать, что его здоровье требует докторской помощи, и наконец решил, что для полковника всего вреднее праздность и что ему не достает военных упражнений, к которым он сделал такую многолетнюю привычку.

Полковник стоял на своем и уверял, что он совершенно счастлив и доволен. Чего ему еще не доставало - сообщество с сыном в настоящем и невозмутимый мир под старость? Бинни утверждал, что его другу еще рано думать о старости, что воздержный пятидесятилетний человек должен пользоваться совершенным здоровьем, но что Ньюком в три года, проведенные в Европе, постарел более, чем в четверть века на Востоке - все эти положения были справедливы, хотя полковник упорствовал в их опровержении.

Он не мог оставаться спокойно на месте. У него были вечные дела в отдаленных частях Англии. То ему следовало навестить Тома Бэркера, жившого в Девоншейре, то Гарри Джонсона, проживавшого, после отставки, в Валлисе. Он изумлял мистрисс Гонимен своими частыми приездами в Брэйтон и всегда уезжал оттуда, укрепив здоровье морским воздухом и постоянной охотой с борзыми. Он появлялся и в Бате, и Чельтенгэме, где, как мы знаем, много старых приезжих из Индии. Мистер Бонни с удовольствием готов был сопровождать полковника, "только с условием", говорил он, "чтобы вы оставили в покое юного надеждодавца: ему без нас гораздо лучше, а мы старые, темные люди будем наслаждаться вдвоем - как съумеем."

своей одинокой, пасмурной спальни, старый Ньюком мог слышать над своей головой, как его сын разговаривал, пел и веселился с друзьями. Некоторые слова были произносимы знакомым голосом Клэйва и тотчас же покрывались громким хохотом юного общества. У них были свои шутки, свои поговорки, свои проказы, которых отец не мог понимать ни остроты, ни загадочного смысла. Он жаждал принять участие в их беседе, но, при его входе, общество стихало - и он отправлялся назад с печалью в сердце, при мысли, что его присутствие было знàкoм для общого молчания и что сын не мог веселиться в его сообществе.

Но, не осудим Клэйва и его приятелей за то, что они ее могли шутить и быть свободными в присутствии достойного джентльмена. Когда они стихали при его входе, Томас Ньюком с грустным выражением лица глядел кругом, то на одного, то на другого, и будто спрашивал: "что же вы перестали смеяться?"

Общество стариков-друзей веселится и хохочет, но - войдет кто-нибудь помоложе - и веселый разговор прекратятся: почему-же, ежели пожилые люди чувствують некоторое стеснение при молодых, почему-же молодежи не иметь права быть молчаливой при старших? Мальчики всегда становятся немыми в присутствии наставника. Всякой родитель и всякая родительница, в каких-бы верных и дружественных отношениях они ни были со своими детьми, должны по временам чувствовать, что в головах их детей проходят мысли, не сродные ни ему, ни ей, что у детей есть желания и тайны, решительно не подлежащия родительскому контролю. Когда мать (по обычаю всех нежных матерей) ручается мне, что она знает всякую задушевную мысль своей дочери, я полагаю - не берет ли она на себя слишком многого?...

Наш добрый полковник принадлежал не к числу властолюбивых, но к числу любящих отцов; полюбив всем сердцем милого юношу, своего сына, он был наказан и, по моему мнению, именно так, как и следует быть наказанным за мирскую, самоугодливую любовь - целой сотней маленьких огорчений, обманутых ожиданий и тайных ран, которые заставляют жестоко страдать, хотя страдающие о них не упоминают. Иногда он находился в обществе с такими джентльменами, как Messrs Уаррингтон, Гонимэн и Пенденнис, когда после обеда случался разговор о литературе и достоинства современных поэтов и писателей подвергались критическому разбору за стаканом клерета. Гонимэн обладал достаточными сведениями в светской литераторе, особенно в легкой и, без сомнения, мог выдержать удовлетворительное испытание в произведениях Бальзака, Дюма и самого Поль-де-Кока, в произведениях, относительно которых, добрый полковник находился в совершенном неведении, точно также, как относительно книг более степенных и книг, написанных на-скорую руку, и вообще относительно книг: исключением из этого были, как мы сказали, немногия сочинения, составлявшия его походную библиотеку. Ему приходилось слышать суждения, которые пугали его и повергали в изумление. Он услыхал, что Байрон не был великим поэтом, не смотря на все свое искусство. Он услыхал, что на память и на славу мистера Попе было воздвигнуто несправедливое гонение, но что пришла пора возстановить и ту и другую; что его любимец, доктор Джонсон говорил удивительно, но писал не по-английски; что молодой Китс был гений и в грядущем станет на ряду с молодым Рафаэлем; что юный джентльмен из кэмбриджского университета, недавно издавший два тома стихотворений, может занять почетное место между величайшими поэтами. Доктор Джонсон писал не по-английски! Лорд Байрон - не один из первых поэтов мира! Сэр Вальтер-Скотт поэт второклассный! Мистер Попе подвергался обвинениям в посредственности и недостатке воображения; мистер Китс и этот молодой мистер Теннисон из Кэмбриджа - на челе современной поэзии! Что это за неслыханные приговоры, произносимые мистером Уаррингтоном из облаков табачного дыма, приговоры, безпрекословно подтверждаемые мистером Гонимэном и с удовольствием выслушиваемые Клэйвом? Подобные суждения не допускались в юное время полковника. Удивление к литературе прошлого столетия обратилось у полковника Ньюкома в какое-то религиозное поклонение, и сомнения молодежи казались ему богохульством. "Вы, наконец, начнете насмехаться над Шекспиром", сказал он. Молодые гости сначала не отвечали ему; а потом решительно смутили замечанием, что над Шекспиром издевался и доктор Гольдсмит, что доктор Джонсон не понимал его, и что Конгрэв, как при жизни, так и в-последствии, считался в некоторых отношениях, выше Шекспира. "Как вы оцените этого критика, сэр - вскричал мистер Уаррингтон - критика, который приводит следующие стихи мистера Конгрэва об одной церкви:

How reverend is the face of yon tall pile,

To bear aloft its vast and ponderous roof,

By its own weight made stedfast and immovable;

Looking tranquility. It strikes an awe

And terror on my aching sigt - et caetera *.

От храма веет спокойствием.. Благоговейный трепет проникает в мои болезненные очи... и т. д.

"Что вы подумаете о критике, который говорит, что эти стихи выше всего, написанного Шекспиром?" Темное предчувствие опасности для Клэйва, боязнь, что его сын нашелся в обществе каких-то неверующих, овладело душой полковника, но вскоре обычная скромность взяла верх и боязнь сменилась благородным смирением. Вероятно он заблуждается, а молодежь права. И кто такой он, чтобы выходит с своим приговором против мнения литераторов, воспитанных в коллегии. Для Клэйва гораздо лучше следовать их убеждениям, а не убеждениям человека, учившагося недолго и кое-как, и во всяком случае не имеющого своеобразной даровитости блестящих друзей его сына. Мы подробно следим за этими разговорами и за случайными маленькими огорчениями, которые приходилось выносить лучшему из людей, - не потому, чтоб эти разговоры были достойны упоминовения, но потому, что они оказали впоследствии значительное влияние на историю полковника и его сына.

Посреди художников бедный полковник находился также в темноте, порождаемой их разговорами. Они преследовали своими нападками то одного, то другого; смеялись над мистером Гэйдоном, издевались над мистером Истлэком, или - на одном конце стола - боготворили мистера Тёрнера, а на другом - пренебрегали им, как сумасшедшим: ни слова не понимал полковник из их темного языка. Какой-нибудь смысл должен же быть в их разговорах: Клэйв принимает в них горячее участие о пристает то к той, то к другой стороне? Но кчему весь этот восторг от этой темной, закоптелой картины Тициана, кчему приходить в такое восхищение от трех увесистых нимф Рубенса и т. д.? А прославленный антик и эльджинские мраморы - очень, может-быть, что этот избитый торс был когда-то чудом, а эти бюсты, с отбитым носом, были образцами красоты. Полковник выбивался из сил, чтоб убедиться собственными глазами в сказанной красоте. Он уходил тайком из дому и бродил по Национальной галлерее с каталогом в руках, проводил целые часы в музеуме перед древними статуями, отчаянно усиливаясь понять их совершенства, и ломал над ними голову, точно так, как в ребяческие годы ломал ее над греческими упражнениями, когда выкрикивал в школе ὁ και ἠ άληδης και το ἁληδης. А между-тем, когда Клэйв останавливался перед теми же художественными произведениями, его глаза загорались удовольствием, а на щеках разливался румянец восторга. Казалось, он упивался игрою цвета, как струею парного вина. Останавливаясь перед статуями, он водил пальцем по воздуху, следя за грациозными их линиями, и не мог удерживаться от восклицаний восторга и удивления.

"Отчего я не могу любить того, что он любит", думал полковник: "отчего я слеп перед красотами, которым он так удивляется? или я уже не способен понимать того, что так доступно его молодому пониманию"?

как они вместе читали, работали, думали, веселились, - болезненное и уничижительное сознание действительности сдавливало ему сердце: какая грустная разница между этой действительностью и былыми нежными грезами. Теперь - он вместе с сыном, но все-таки одинок. Его мысли - не мысли сына; на всю полноту его чувства, молодой человек отвечает не всем сердцем. Очень легко может быть, что и другие влюбленные испытывали такое же страдание. Многие мужчины и женщины, которым кадили, которым поклонялись, как идолам, остались безчувственными, как идолы. Молодой человек рос, и его отцу казалось, что каждый новый день разделяет их более и более. И он сам становился печальнее и молчаливее. Его друг - законовед заметил эту грусть и объяснил ее обычными шутками. Иногда он объявлял в клубе, что Том Ньюком влюблен; иногда доказывал, что у Тома поражено не сердце, а печень, и советывал ему принимать пилюли. О, безумец! кто ты, чтобы знать другое сердце кроме твоего? Для чего сотворены крылья и растут перья, как не для того, чтобы птицы могли летать? Инстинкт, заставляющий тебя любить родимое гнездо, заставляет и птенцов отыскивать свое дерево, свою подругу. Как-будто Томас Ньюком, - как-бы ни пристально вглядывался он в поэмы и картины, - может глядеть на них глазами Клэйва! Как-будто сидя в молчаньи за стаканом вина и поджидая, пока юноша возвратится домой с карманным ключем от квартиры (при чем полковник прокрадывается в чулках к своей спальне), как-будто неисчерпаемой щедростью, затаенной любовью, всевозможными планами и мольбами - полковник мог купить себе право на первое место в сыновнем сердце! Однажды он вошел в мастерскую Клэйва: юноша был так занят, что не слыхал шагов отца. Томас Ньюком застал сына, с карандашом в руке, над листком бумаги, которую он, едва увидал посетителя, поспешно спрятал в боковой карман и при этом весь вспыхнул. Отец очень оскорбился и огорчился. "Я., я сожалею, что у тебя есть от меня тайны, Клэйв," с трудом проговорил он напоследок.

"Вот моя тайна, папа, поглядите!" и он вытащил из кармана листок, на котором было начертано очень цветистое послание в стихах к одной молодой лэди, занявшей в сердце Клэйва (после Бог-знает скольких предшественниц) место prima donna assoluta. Будьте благосклонны, милэди, не произносите слишком строгого приговора и не воображайте, чтобы мистер Клэйв или его летописец имели в мыслях что-либо дурное. Позвольте мне предположить, что вам самим случалось быть раза два неравнодушной до вашего замужства: что тот капитан, или тот викарий, или тот занимательный молодой иностранец, с которым вы танцовали, были причиною того, что ваше сердце билось еще прежде, чем вы пожаловали это сокровище мистеру Кэндору. Клэйв поступал так, как будет поступать собственный ваш сын, когда ему исполнится восемьнадцать-девятнадцать лет, - разумеется, если из него выйдет юноша с сердцем и достойный сын такой восхитительной лэди, как вы сами.