Ньюкомы.
Часть четвертая.
Глава XXIII. Где услышим сопрано и контральто.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть четвертая. Глава XXIII. Где услышим сопрано и контральто. (старая орфография)

XXIII.
Где услышим сопрано и контральто.

Гостеприимнейший, вежливейший из полковников и слышать не хотел, чтобы мистрисс Мэккензи и её дочь выехали из его дому, когда он возвратился на родину, после шестинедельного приятного пребывания в Париже; да и прекрасная гостья не обнаруживала ни малейшого желания или намерения удалиться. Мистрисс Мэккензи была нраву превеселого. Как жена старого служаки, говорила вдовушка, она очень хорошо умела ценить удобства квартиры; а мне кажется, что, начиная с медового месяца, когда капитан повез ее на почтовых в Гаррогэт и Чельтенгэм, изредка останавливаясь в гостиницах, ей никогда не доводилось жить так комфортабельно, как в просторном доме близ Тоттенгэмской дороги. О доме матери её в Мюссельбурге она дала отчет довольно забавный, но жалкий. "Ах, Джэмс, говорила она: если б ты приехал к матушке, то не долго бы погостил у ней. Скука смертельная. Моя малютка Джоси привыкла к такой жизни и я оставила ее, бедняжку, дома. Не ловко же было приехать нам троим и совсем завладеть твоим домом, дорогой Джэмс, но бедняжка Роза совсем-было зачахла. Милому ребенку полезно посмотреть немножко на свет и на доброго дядюшку, который перестал пугаться нас, с-тех-пор, как нас увидел, не правда ли?" Добрый дядюшка Джэмс вовсе не пугался маленькой Розы. Её личико, кротость, сладкия песни и голубые глазки утешали и веселили старого холостяка. Не менее приятна и забавна была и матушка Розы. Она вышла замуж за капитана в ранней молодости и надо заметить: по любви и против желания родителей, которые прочили ее в третьи супруги старику, доктору М. Мёллю. Много перетерпела она горя, включая бедность, арест мужа за долги, и наконец, его смерть; но сохранила веселость и бодрость духа. Ей было тридцать три года, а на взгляд дали бы ей не больше двадцати пяти. Она была жива, бойка, весела и так хороша собой, что удивительно, как не нашла преемника капитлну Мэккензи. Джэмс Бинни предостерегал друга своего, полковника, от прелестей сирены, и с улыбкой спрашивал Клойва, желал-ли бы он назвать мистрисс Маккензи матушкой?

не раз выкупал расточительного капитана из беды, и, не смотря на семейные несогласия, никогда не переставал поступать великодушно в отношении сестры и её семейства. "Но, мистер Клэйв, - говорил он, - как мисс Роза очень милая барышня, а у тебя в мастерской есть свободная комната, то, мне кажется, ты лучше бы сделал, еслиб перебрался в Чарлоттскую улицу, на время, пока дамы будут гостить у нас". Клэйв был не прочь от того, чтоб жить отдельно и независимо, но явил себя добрым, привязанным к своему дому, юношей. Он каждое утро приходил домой завтракать, нередко обедал и проводил вечера в семействе. Действительно: в доме стало гораздо веселее, благодаря присутствию двух милых дам. Смотреть было любо, как матушка, обхватив прекрасной ручкой прекрасную талию Розы, ходит с нею легкими шагами по комнатам. Матушка безпрестанно толковала о Розе, которая была всегда счастлива. Она пробуждалась с улыбкой на лице; видеть ее было отрадой. Даже дядя Джэмс осмелился сказать, что Роза премиленькая девица. - "Убирайся, старый проказник, доброй дядюшка Джэмс! - вскрикнула матушка Розы. Вы, старые холостяки - бедовые люди!" Дядюшка Джэмс за частую целовал Розу очень нежно. Она так была скромна и мила, так старалась угождать полковнику Ньюкому, как редкая девочка. Бывало загляденье, как она идет по комнате с чашкою кофе для него или после обеда лупит для него каштаны своими беленькими, пухленькими пальчиками.

Мистрисс Эйрон, ключница, по естественному порядку вещей, ненавидела мистрисс Мэккензи и завидовала ей, хотя последняя делала все, чтоб умилостивить управительницу хозяйства обоих джентльменов: хвалила приготовленные ею обеды, восхищалась её пуддингами, умоляла мистрисс Эйрон показать, как эти чудесные пуддинги приготовляются, и написать их рецепт, чтоб мистрисс Мэккензи могла наслаждаться ими дома. Мистрисс Эйрон питала убеждение, что мистрисс Мэккензи вовсе не намерена отправляться домой. Она не могла допустить мысли, чтобы барыни приходили к ней на кухню. Служанки утверждали, что сами были свидетельницами, как мисс Роза в спальне плачет, а матушка ворчит на бедняжку без пошады; а еще говорят, что матушка такая добрая дама! Кто разбил кружку, кто изломал стул в тот день, как на верху был такой страшный шум?

Мистрисс Мэккензи играла превосходно, хоть и по старинному, танцы, хороводы, шотландския и ирландския песни, из которых первые наполняли душу Джэмса Бинни наслаждением. Добрая матушка очень желала, чтобы дочь её, пока оне в Лондоне, взяла несколько уроков на фортепьяно у хорошого учителя. Роза вечно бренчала на инструменте, который нарочно для нея был перенесен на верх, и полковник, всегда готовый на услуги друзьям, вспомнил о мисс Кан, гувернантке в доме Ридлея, и стал рекомендовать ее в учительницы. "Кого бы вы ни рекомендовали, любезный полковник, мы всяким будем довольны, - сказала мистрисс Меккензи, побледнев от злости, потому-что ей вероятно хотелиг бы иметь какого-нибудь мосье Катрмэн или синьора Твайксидилло. Гувернантка явилась к своей ученице. Мистрисс Мэккензи приняла ее чрезвычайно сухо, даже грубо; но, услыхав игру мисс Кан, вдовушка умилостивилась, даже пришла в восхищение. Мосье Катрмэн потребовал бы гинею за четверть часа, тогда как мисс Как с благодарностью взяла пять шиллингов за полтора, и разность от двадцати уроков, за которые платил добрый дядюшка Джэмс, перешла в карман мистрисс Маккензи, а оттуда вероятно на её хорошенькия плеча и голову, в виде прекрасного шелкового платья и изящной французской шляпки, в которых, как божился капитан Гоби, она казалась двадцатилетнею.

Гувернантка, возвращаясь после урока домой, часто заглядывала в мастерскую Клэйва, в Чарлоттской улице, где работали два её сынка, как называла она Клэйва и Д. Д. Когда мы подсмеивались на счет вдовушки с дочерью, Клэйв, обыкновенно принимался хохотать и рассказывал, что говорит о них мисс Кан. Мистрисс Мэккензи, как видно, была не совсем агнец. Если Роза брала фальшивую нотку, матушка подбегала к ней с запальчивостью и, порой, била ее по спине; она заставляла Розу носить узкия ботинки и больно наступала на её ножки, когда оне отказывались входить в ботинки. Я краснею за нескромность мисс Кан; но она только-что сегодня рассказывала Д. Д., что матушке непременно хотелось заснуровать Розу так туго, что бедная девочка чуть не задохлась. Роза никогда не спорит, всегда уступает, и лишь только брань унялась и слезы осохли, бежит вниз, рука об руку с матушкой, и всех приветствует своей добродушной, счастливой улыбкой. Кроме шотландских песен без музыки, она очень мило пела баллады с аккомпанементом фортепьяно. Матушка обыкновенно плакала, слушая эти песни. - "Голос ребенка извлекает у меня слезы из глаз мистер Ньюком, - приговаривала она. Роза не испытала еще никакой горести. Дай Господи, чтоб она была всегда счастлива! Но что будет со мной, когда я лишусь её?"

Вдовушка хохочет непритворно и от души; зажимает себе рот платком, устремляет на брата пару плутовских глаз и говорит: "Ах, дорогой Джэмс, ты не знаешь, что такое чувства матери."

-- Я немножко понимаю их, говорит Джемс. Роза, спой мне эту французскую песенку.

Внимательность мистрисс Мэккензи к Клэйву была умилительна. Если кто из его друзей зайдет в дом, она отзывает его в сторону и начинает хвалить ему Клэйва. Полковника она обожала. Она никогда не встречала такого человека, никогда не видала подобного обращения. Правда, прекрасны были манеры у епископа Тобого, и руки у него были белы и нежны до чрезвычайности, но все не то, что у полковника Ньюкома. - Посмотрите, что у него за нога? - и она выставляла свою ножку, необыкновенно прелестную и в ту же минуту прятала ее, с лукавой улыбкой, заменявшей стыдливое смущение: моя ботинка ему впору. - Когда мы были на острове Ковентре, сэр Перегрин, наследовавший бедному сэру Раудону Кроулею - я читала на прошлой неделе в газетах, что сын его произведен в подполковники гвардии - сэр Перегрин, один из самых коротких друзей принца Валлийского, слыл первым из современных вельмож по манерам и представительности, и, нечего сказать, осанка его была самая благородная и величественная, однакожь не думаю, чтоб он мог равняться полковнику Ньюкому; решительно не думаю. Как вы полагаете, мистер Гонимэн? Какую прекрасную речь произнесли вы в прошлое воскресенье! Я знаю, что две пары глаз в кирке заливались слезами; других я не могла видеть от слез. Что, если б вы были в Мюссельбурге! Я воспитана в пресвитерианской вере; но, объехав целый свет с моим незабвенным мужем, я наконец полюбила его церковь. Дома, мы слушаем доктора М'Крау, но он страшно как утомителен. Четыре часа битых каждое воскресенье, утром и пополудни! Это просто убивает мою Розу. Слышали вы её голос в вашей кирке? Милая девочка страсть любит церковное пение. Роза, не правда-ли, что ты была в восхищении от церковного пения?

Если Роза восхищается церковным пением, за то Гонимэн в восхищении от певицы и её матушки. Он откидывает со лба волосы; садится за фортепьяно, но и играет один или два духовных гимна, чуть слышно аккомпанируя их голосом и как бы готовясь воспарить со стула под потолок.

Помните, Гоби?

-- Как же не помнить; я еще обещался учить ее катихизису, и не сдержал слова, говорит капитан Гоби. Мы стояли три года между Монреалем и Квебеком с сотым и сто двадцатым полками Горцев; несколько времени с тридцать-третьим гвардейским драгунским; командовал ими Финлей. И славное было житье; совсем ее то, что в Вест-Индии, где, чорт побери, нашему желудку питаться нечем. Мэккензи был удалая голова, шепчет капитан Гоби своему соседу - настоящему биографу - а супруга его - чудо-женщина, какую редко встретишь. - Капитан Гоби, говоря это, подмигивает и глядит прелукаво. - Наш полк стоял не на вашей стороне Индии, полковник.

В обмене таких приятных заметок, среди пения и музыки, проходит вечер. - С-тех-пор, как этот дом украсился милым присутствием мистрисс Мэккензи и её дочери, сказал Гонимэн, всегда изящный в обращении и известный выражениями, нас будто весна посетила. Гостеприимство хозяина облеклось новою прелестью; всегда приятные, маленькие вечера стали вдвое приятнее. Но к чему приехали сюда эти милые дамы, если оне должны опять уехать? Как - чем мистер Бинни утешит себя - не говоря ужь о других - когда оне оставят его в одиночестве?

-- Мы вовсе не желаем оставлять брата Джэмса в одиночестве, вскрикивает мистрисс Мэккензи, с добродушным смехом. Лондон нравится нам больше, чем Мюссельбург.

-- Ах, это правда! восклицает Роза, краснея.

-- Он был бы зверь, дикарь, если б это сделал! кричит Бинни, бросая восторженные взгляды на два милые лица. Все их любили. Бинни принимал их ласки необыкновенно радушно. Полковнику нравилась каждая женщина под солнцем. Клэйв смеялся, шутил и вальсировал то с Розой, то с её мамашей. Последняя была самая бойкая танцорка из них двух. Не подозревающая ни в чем худого, простодушная вдовушка нередко оставляла свою дочь в мастерской, а сама отправлялась по магазинам; но в мастерской обыкновенно работал Д. Д., занятый второю картиной: его почти одного из всех знакомых Клэйва не любила вдовушка и решила, что этот скромный художник - создание дерзкое, навязчивое, и неблаговоспитанное.

Словом, мистрисс Мэккензи так открыто вела аттаку на Клэйва, что каждый из нас видел её замыслы, но эти безхитростные маневры столько же забавляли Клэйва, сколько и других. Что за забавная была эта женщина! Мы угощали ее и её миленькую дочь завтраком в подворье Ягненка, в Темпле, - у Сибрейта: завтрак брали из кофейни Дика, а мороженое и дессерт у Партингтона. Мисс Роза, мистер Сибрейт, наш сосед по подворью, и достопочтенный Чарльз Гонимэн очаровательно пели после завтрака; на дворе стояли и слушали наше пение толпы привратников, прачек и ребятишек; шум, который мы производили, бесил мистера Палея: одним словом, наша partie de plaisir была вполне удачна. Мы все любили вдовушку, и, если она сняла с себя ленточку и наколола ее на Клэйва, то что-жь тут худого? В прошлое воскресенье, когда мистрисс Мэккензи с дочерью вошли в темпельскую кирку, то даже черствые старики-адвокаты от удовольствия заморгали глазами, увидя этих необыкновенно-милых, нарядных дам. Лэди, ходите почаще, в темпельскую кирку: там встретите гораздо больше внимания и почтения, чем где-нибудь, разве только исключить Оксфорт и Кембридж. Ходите в темпельскую кирку - разумеется, не ради удивления, которое вы непременно возбудите, безо всякой с вашей стороны вины, а ради того, что там произносят прекрасные проповеди, что хоральное пение там превосходно, да и самая кирка чрезвычайно. интересна, как памятник XIII столетия и как место успокоения незабвенных рыцарей храма!

Мистрисс Мэккензи умела быт степенной или веселой, смотря по компании, и едва-ли бы другая женщина могла поспорить с ней в благоприличии, когда случайно приезжал к ней какой-нибудь знакомый Шотландец с письмом от мисс Джоси, или с рекомендательной запиской от Джосиной бабушки. Мисс Кан бывало улыбается и лукаво подмигивает, приговаривая: Не владеть вам больше, мистер Клэйв, нашей спальней. Попомните мое слово - месяца через два, через три, сюда пожалует и мисс Джоси, а может статься и сама старуха мистрисс Бинни; только нет сомнения, что она не поладить с дочерью. Но уж вдовушка-то совсем прибрала к рукам дядюшку Джэмса, и, если не ошибаюсь, приберет к рукам и кой-кого другого". Чего бы вы лучше желали, мистер Клэйв: мачеху или жену?

эта чародейка искушала его не больше, чем дюжина других чародеек, испытывавших над ним свои чары. Если она и делала подобные попытки, то наверное без успеха. Она была женщина себе на уме, откровенная на словах тогда только., когда откровенность вела ее к цели. Раз она сказала мне: Полковник Ньюком, я убеждена, - был на своем веку влюблен страстно, и сердце его отдано безвозвратно. Счастлива женщина. которая обладала этим сердцем; но, думаю, или она не умела ценить его, или смерть не дала ей насладиться им, или - или что нибудь другое". Еоть лица, на которых читаешь целые трагедии. Я помню, когда мы жили на острове Ковентри, там был капеллан, мистер Белль, человек предоброй души. Жена его, премилая дама, умерла. С первого взгляда на него, я сказала: этот человек понес великое горе в жизни. Я уверена, что он оставил свое сердце в Англии. - Вы, господа сочинители, мистер Пенденнис, которые пишите книги и останавливаетесь на третьем томе, очень хорошо знаете, что настоящая-то история начинается позже. Мой третий том кончился, когда я была шестьнадцати лет и вышла за-муж за своего незабвенного. Неужели вы думаете, что тут и кончились все наши похождения, и что мы потом жили без горя и печали? Теперь я живу для дочерей. Мое единственное желание - видеть их счастливыми. Ничто не может сравниться с великодушием моего любезного брата Джэмса. Вы знаете: я ему не родная, а сводная сестра, и была еще ребенком, когда он уехал от нас. Он имел неудовольствия с капитаном Мэккензи, человеком упрямым и взбалмошным, и сознаюсь, что вина была на стороне моего бедного мужа. Джэмс не мог ужиться с моей матушкой, да и я сама, сознаюсь вам, нередко замышляла переселиться к брату и заведывать его хозяйством. Его дом, общество людей даровитых, как Уаррингтон и - но к чему перебирать имена или говорить комплименты человеку, который так хорошо знает человеческую натуру, как автор Вальтера Лоррэня: этот дом, повторяю, в тысячу раз приятнее, чем Мюссельбург, - приятнее для меня и для моей дорогой Розы, которой нежная натура блекла и чахла в обществе матушки. Она только и была счастлива, что у меня в комнате, бедный ребенок! Она вся - любовь и смирение. Она только не показывает этого, а в изумительной степени умеет ценить ум, гений и дарования всякого рода. Она вечно скрывает свои чувствования от всех, кроме нежнолюбящей ее старухи матери. Вчера я вошла к ней в комнату и застала ее в слезах. И не могу видеть у нея заплаканных глаз, не могу переносить мысли, что она страдает. Я спросила - что с ней и поцеловала ее. Она такое нежное растение, мистер Пенденнис! Одному Богу известно, с какою заботливостью я растила ее! - Она взглянула на меня с улыбкой. Как она была мила в эту минуту! - Мамаша, - сказала она, не могу удержаться: я плачу над Вальтером Лоррэнем! - Тут входит Роза. - Роза, дружочек мой! Я только что рассказывала мистеру Пенденнису, какой ты была вчера упрямой - преупрямой ребенок, и как ты читала книгу, которую я запрещала тебе читать: это предурная книга; правда, в ней много мыслей, но за то через-чур много и мизантропического: то ли слово я употребила? Ведь я жена старого служаки, не ученая, вы знаете - через-чур много горести. Пускай хвалят ее журналы и люди ученые, а мы, простые провинциалы, мы не можем восхищаться ею. Спой-ка, душечка, ту песенку - на Розу сыплется град поцелуев - ту хорошенькую песенку, что так любит мистер Пенденнис.

-- Я готова петь все, что нравится мистеру Пенденнису, говорит Роза, скромно потупив светленькие глазки, и, усевшись за фортепьяно, щебечет свеженьким и нежным голоском: Batti, Batti.

Следуют новые лобзанья. Мамаша в восторге. Как оне милы, эти матушка и дочь, эти две сплетенные вместе лилии. Необходимость угощения в Темпле - завтрак от Дикка, как и прежде было упомянуто, дессерт от Партингтона, ложки от Сибрейта, мальчик в помощь нашим от него же, да ужь за одно и сам Сибрейт и его комнаты, которые гораздо роскошнее наших, в которых есть и фортепьяно и гитара - все эти мысли в быстром и блистательном сочетании несутся в голове мистера Пенденниса. В каком дамы восторге от этого предложения! Мистрисс Мэккензи хлопает прелестными ручками и снова целует Розу. Если лобызанье - знак любви, то мистрисс Мэккензи - лучшая из матерей. Без приторной скромности скажу, что наша partie de plaisir удалась, как нельзя больше. Шампанское было заморожено в самую пору. лэди и не заметили, что наша прачка Флэнаган напилась до обеда. Перси Сибрейт пел удивительно и с величайшим воодушевленьем разные арии на нескольких языках. Я уверен, что мисс Роза сочла его за одного из обворожительнейших молодых людей во всем городе и - не ошибается. Под аккомпанимент мамаши, Роза пропела свои любимые песни: - запас небольшой - всего, думаю пять. Потом отодвинули в угол стол, на котором дрожащия формы желе казалось, били такт под музыку. Перси сел за фортепьяно и две пары вальсёров закружились по маленькой комнате. Что ж удивительного, что двор был набить любопытными, что чтец Палей бесился, а мистрисс Флэнаган не понимала себя от восхищения. О, прекрасные дни, о, счастливые, темные, старинные комнатки, озарявшияся солнцем юности, веселые песни и милые лица - об вас и вспоминать отрадно! Многия из тех ясных очей ужь не блестят; многия из тех улыбавшихся губок ужь безмолвны. Многия и теперь еще не меньше любезны, но ужь грустны и печальны, не то-что в белые дни, о которых воспоминанья посещают нас на мгновенье, и снова утопают в седом прошедшем, Добрый старик полковник в восхищении бил такт под песни; вдовушка собственными ручками зажигала для него сигару. Только ему и позволено было курить: сам Джордж Уаррингтон не смел запалить своей трубки, хотя веселая вдовушка говорила, что она привыкла в Вест-Индии к табачному дыму, и говорила, я думаю, правду. Наш пир продолжался до самых сумерек: мальчиком мистера Бинни нанят был хорошенький кэб и мы, как водится, проводили дам до экипажа: не один юноша, возвращавшийся в этот вечер домой из скучного клуба, мог бы позавидовать нам, имевшим удовольствие провести день с такими двумя красавицами.

Баккалавр богословия не мог уступить господам адвокатам, и, за угощением в Темпле, последовало угощение в квартире Гонимэна, которое, надо сознаться, далеко превзошло наше, потому-что Гонимэн заказывал завтрак у Гентера, и еслиб даже Гонимэн был матерью мисс Розы и давал стол на её свадьбе, то и тогда бы нельзя было придумать что нибудь лучше и элегантнее. У нас было всего два букета: у него на столе стояло четыре, да еще огромный ананас, который наверно стоил ему трех или четырех гиней. Его тщательно разрезал Перси Сибрейт, Роза нашла ананас удивительно-вкусным.

-- Дружочек не помнит ананасов в Вест-Индии! восклицает мистрисс Мэккензи, и рассказывает нам целые истории о завтраках, обедах и ужинах, на которых ей довелось быть у губернаторов колоний. После завтрака хозяин выразил надежду, что гости займутся немножко пеньем. Танцов, разумеется, нельзя было допустить. - Это, говорит тоненьким голоском Гонимэн, - развлечение слишком светское; притом же, ведь вы в эрмитаже и должны - тут он окинул взором стол - довольствоваться трапезой отшельника. - Трапеза, как я сказал, была отличная, но вино плохое, в чем согласились и Джордж, и я, и Сибрейт: в этом отношении мы льстили себя, что наш пир далеко превосходил стол пастора. Особенно шампанское было такая дрянь, что Уаррингтон не удержался и заметил это своему соседу, смуглому джентльмену, с пучком волос на подбородке, в великолепных кольцах и цепочках.

браслетом блеснут лучше, чем другая золотым с изумрудами, был ничто в сравнении с шелком и бриллиантами этой дамы. Пальцы у ней горели безчисленными кольцами. Головка её флакона была величиной с золотую табакерку мужа и из того же материала. Наши дамы, надо сознаться, приехали в скромном кэбе с Фицройского сквера; а эти в щегольской коляске, запряженной белыми пони. Мистрисс Маккензи, которая стояла у окна, обхватив талью Розы, смотрела на всех приехавших гостей, может-быть с завистью. Милый мистер Гонимэн, вскрикивает Роза, с восторгом: скажите, чьи это такия прекрасные лошади?

Пастор отвечает с легкой краской на лице: Это - ах! - это мистрисс и мисс Шеррик, которые сделали мне честь пожаловать на завтрак.

-- А, винный торговец! думает про себя мистрисс Мэккензи, которая видела медную дощечку Шеррика на дверях погреба в часовне лэди Уиттльси; и вот, может-быть, почему она говорила в этот раз напыщеннее обыкновенного и угощала нас историями о губернаторах колоний и их супругах, не упоминая ни одного имени, при котором, как говорится, не было бы подвески.

Хотя Шеррик сам поставил шампанское, которое разбранил ему конфиденциально Уаррингтон, однакож винный торговец не обиделся; напротив, он захохотал во все горло при этом замечании, и многие из нас, поняв в чем дело, также не могли удержаться от улыбки. Что касается Джорджа Уаррингтона, он едва-ли знал кого в городе, и кроме дам, которые сидели против него, и, простодушные более самого Джорджа, находили шампанское очень хорошим. Мистрисс Шеррик, во все продолжение завтрака, хранила молчание, безпрестанно поглядывая, словно запуганная, на своего супруга, который бросал на нее какие-то дикие взгляды: из этого я заключил, что дома он держит жену в ежевых рукавицах. Мисс Шеррик была чрезвычайно мила, когда глаза её, постоянно потупленные и осененные длинными ресницами, поднимались и устремлялись на Клэйва, который был весьма внимателен к ней - проказник до-сих-пор продолжает прежния проделки, лишь только встречает красивую женщину - когда она взглядывала и улыбалась, нельзя было довольно налюбоваться этим прелестным юным созданием, с белым, как мрамор, лбом, густыми бровями дугой, кругленькими щечками и полными губками, слегка оттененными, - как бы лучше сказать? - слегла оттушеванными как-бы в роде губок гувернантки француженки, m-lle Леноар.

Перси Сибрейт занимал мисс Мэккензи с обыкновенною ему любезностью. Мистрисс Мэккензи употребляла все старание, чтобы казаться привлекательною; но по всему было видно, что общество не в её вкусе. Бедный Перси, о средствах и видах которого она, как очень натурально, осведомилась от меня, не мог считаться слишком завидным поклонником милой Розы. Она не знала, что для Перси - любезничать с дамами, то же, что солнцу светить. Лишь только Роза доела свой кусочек ананаса, простодушно сознаваясь, - в следствие распросов Перси Сибрейта, что предпочитает этот плод малине и крыжовнику в бабушкином саду: - Ну, душечка Роза, вскрикнула мистрисс Мэккензи, спой-ка нам что-нибудь. Гонимэн, в одно мгновение ока, открывает фортепьяно. Вдовушка снимает чищенные перчатки - у мистрисс Шеррик перчатки были с иголочки и самой лучшей нарниской работы - и Роза поет No No 2, при громком одобрении. Матушка и дочь, удаляясь от фортепьяно, сплетаются руками.

-- Браво, браво! восклицает Перси Сибрейт. Неужель мистер Клэйв Ньюком не промолвит ни слова? Он стоит спиной к фортепьяно и смотрит изо всей силы в глазки мисс Шеррик.

Перси поет испанскую сегидилью, или немецкую песенку, или французский романс, или неаполитанскую капцоннету и возбуждает, надо сознаться, очень мало внимания. В этих обстоятельствах, мистрисс Ридлей присылает кофе, от которого мистрисс Шеррик не отказывается, точно также, как прежде не отказывалась ни от цыпленка, ни от яичницы, ни от морских раков, ни от зелени, ни от желе, ни от кремов, ни от винограду, ни от другого прочого. Подходит мистер Гонимэн и с глубочайшим почтением спрашивает - не соизволят ли мистрисс и мисс Шеррик что-нибудь спеть? Мистрисс Шеррик встает, снимает в свою очередь французския перчатки, выказывает белые ручищи с кольцами, и, подозвав дочь Эмилию, идет с нею к фортепьяно.

-- Может-ли она петь? шепчет мистрисс Маккензи: может ли петь, когда она столько ела? Может ли петь? Вот хорошо! Ах, мистрисс Мэккензи, да вы решительно ничего не знаете. Когда вы жили в Вест-Индии, уже ли вы не читали английских газет, а если читали, так как же не знать о мисс Фольторп? Мистрисс Шеррик не кто иная, как эта знаменитая артистка, которая после трехлетних блистательных триумфов на сценах Скала, Пергола, Сан-Карло, в оперных театрах Англии, отказалась от своей профессии, отказала сотне женихов, и вышла замуж за Шеррика, который был адвокатом у Кокса, который, как всякому известно, обанкрутился, управляя Дрюри-Ленским театром.

за фортепьяно, и обе поют так дивно, что все присутствующие, за единственным исключением, восхищены, изумлены: сама мисс Канн ползет на-верх и, остановясь у двери, с мистрисс Ридлей, слушает музыку. Мисс Шеррик вдвое прекраснее, когда поет. Клэйв Ньюком в восторге; тоже самое с добродушной Розой; сердце у ней бьется от удовольствия и она, без малейшого притворства, с выражением благодарности в голубых глазах говорить мисс Шеррик: Зачем же вы просили меня петь когда сами поете так прекрасно, так удивительно? Не отходите от фортепьяно; сделайте одолжение, спойте еще что-нибудь. - И Роза протягивает свою нежную ручку к превосходной артистке и, краснея, приводит се опять к инструменту. - Извольте, я и моя Эмилия готовы петь для вас, сколько угодно, моя милая, говорит мистрисс Шеррик, добродушно кивая Розе головой. Мистрисс Мэккензи, которая все время кусала себе губы и била по столу такт, перестает наконец досадовать на то, что она побеждена, и сама начинает удивляться победительницам. - Не безчеловечно ли было с вашей стороны, мистер Гонимэн, говорит она, не предварить нас о сюрпризе, который вы нам готовили? Я никак не воображала, что встречу записных артистов; пение мистрисс Шеррик, в самом деле, восхитительно.

-- Если вы заедете к нам, в Реджент-Парк, мистер Ньюком, говорит мистер Шеррик, жена моя и Эмилия будут для вас петь, сколько угодно. Как вам нравится дом на Фицройском сквэре? Я добрый хозяин для доброго жильца. Я не жалею тратить деньги на свои дома. Иногда бросаю их даром. Назначьте день, когда приедете к нам, и я дам стакан доброго вина; похвалите - и винный торговец улыбается, может-быть вспоминая о шампанском, которое опорочил мистер Уаррингтон. Я велел за женой приехать вечером крытому экипажу, продолжает он, выглядывая в окно на щегольскую карету, которая только-что въезжала во двор. - Как вам кажется эта парочка? Любите вы лошадей? Знаю, что охотник. Я видаю вас в парке, когда вы проезжаете мимо нашего дома. Полковник сидит на коне необыкновенно искусно; вы тоже, мистер Ньюком. Я часто говорю: что бы им сойдти с коней, да сказать: Шеррик, мы к тебе, закусить да выпить по рюмке хересу? Назначьте же день, сэр. Мистер Перси, хотите и вы сделать компанию?

Клэйв назначил день и вечером пересказал об этом отцу. Полковник задумался. - В Шеррике что-то есть, что мне не слишком нравится, сказал этот проницательный наблюдатель человеческой натуры: сейчас видно, что Шеррик не настоящий джентльмен. Чем ни торгуй, мне все равно. Дело не в том. Ведь мы не такие знатные люди, чтоб могли чваниться перед другими, разбирать их родословные. Но если я уеду, Клэйв, и с тобой не останется никого, кто бы знал людей так, как я их знаю, ты можешь попасться в руки злонамеренных негодяев, которые, пожалуй, втянут тебя в беду: держи же ухо востро, Клэйв, да смотри в оба глаза. Вот мистер Пенденнис знает, что есть такие злонамеренные люди - и добрый старик многозначительно подмигивает при этих словах. - Когда я уеду, поберегите мальчика, Пенденнис. - Между-тем мистер Шеррик до-сих-пор был хозяин добрый и обязательный; а человек, который торгует вином, может и приятелю предложить бутылочку. Я рад, что вы, друзья мои, провели вечер приятно. Лэди! надеюсь, что и вам было но скучно. Мисс Роза, вы пришли делать чай для нас стариков? Джэмс начинает ходить, как следует. Он побывал на Ганновер сквэре, мистрисс Мэккензи, не почувствовав ни малейшей боли в ноге.

-- Мне почти досадно, что он поправляется, говорит простодушно мистрисс Мэккензи: мы будем ему ее нужны, когда он совсем выздоровеет.

я уеду в Индию, кому-нибудь да надо с ним остаться; а моему сыну - сыну моему нужен уголок, где бы приютиться, говорит добрый служака, дрожащим голосом: я надеялся, что родные его будут к нему внимательнее... Бог с ними! вскрикнул он несколько веселее: может-быть я не останусь там и году; может статься, и совсем туда не поеду. Я второй по линии. Стоит двум старикам генералам выбыть из списков, я получу полк, ворочусь домой и заживу на славу; а до того, моя милая лэди, вы уж поберегите Джемса; да не забудьте и моего сынка.

-- Можете на меня положиться! сказала вдовушка, просиявшая от удовольствия. Она взяла руку Клэйва, пожала ее с минуту, и на его добром лице можно было прочесть благословение, которое в глазах моих всегда делало его одним из прекраснейших лиц человеческих.