Ньюкомы.
Часть пятая.
Глава XXV. Действие происходит в трактире.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть пятая. Глава XXV. Действие происходит в трактире. (старая орфография)

XXV.
Действие происходит в трактире.

В этот вечер я уже не имел стучая говорить с мисс Ньюком, которая забыла прежнее любопытство на счет образа жизни художников и их обычаев. Кончив болтовню с мисс Мэккензи, она посетила остальные часы вечера дядюшке Ньюкому и заключила словами: И так, дядюшка, вы будете у нас завтра и поедете со мной кататься верхом, не правда ли? Полковник обещал в точности исполнить. Потом мисс Ньюком дружески пожала руку Клэйву, подала руку и Розе также приязненно, но несколько с покровительственным видом; очень важно раскланялась с мистрисс Мэккензи и отправилась с отцом и матерью. Лэди Кью уехала раньше. Мистрисс Мэккензи в последствии уверяла нас, что графиня отправилась заснуть после обеда. Если виною тому была история вдовушки о бале у тобагосского губернатора и о споре за первенство между супругой господина епископа, мистрисс Ротчет и женой главного судьи, лэди Баруэйз, это не изумило бы нас ни мало.

Красивая карета увезла барынь Фицройского сквэра и обоих индийских джентльменов с компанией; Клэйв и я поплелись домой пешком, как водится, с сигарою во рту. Клэйв заметил, что между отцом его и банкирами вероятно существовала разладица, потому-что они столько месяцев не бывали друг у друга, и полковник призадумывался, когда напоминали ему о братьях. - Мне кажется, говорит проницательный юноша, что они вообразили, будто я влюблен в Этель - полковник действительно спит и видит, чтоб я женился на ней - и это-то причина всей суматохи. Теперь, они полагают, как заметно, что я влюблен в Розу. Что они так торопятся женить меня?

Спутник Клэйва заметил, что женитьба - похвальное дело, и что благородная страсть предохраняет молодого человека от пороков; Клэйв отвечал: зачем же вы сами не женитесь?

Мистер Клэйв расхохотался. - Роза - чудное создание, сказал он. Она всегда весела и незлобна, не смотря на суровое обращение мистрисс Маккензи. Не думаю, чтоб она была слишком умна; но она необыкновенно мила и красота её очаровывает всякого. Что касается Этели, после великанши француженки, я не видывал женщин выше и величавее. Выезды ко двору и каждый вечер в собрания, где вокруг нея увивается толпа молодых безумцев, совершенно избаловали ее. А между тем, как она хороша собой! Как она держит головку, как смотрит из под черных бровей! Если б я писал её волосы, я сделал бы их со всем синими и потом навел бы еще баканом. Да, волосы у ней с синим отливом. А как изящно головка соединена у нея с плечами! - Тут Клэйв проводит в воздухе своей сигарой воображаемую линию. - Вот бы модель для Юдифи! Или как бы величественна она была в образе Иродиадиной дочери: она сходит с лестницы, в Поль-Веронезовом золотистом наряде; в белых руках держит блюдо; мускулы рук напряжены как у парижской Дианы; на лице играет дикая улыбка; на блюде, в крови, лежит бледная голова: я вижу эту картину, вижу ее, сэр. И Клэйв принимается крутить свои усы, ни дать ни взять, как его добрый батюшка.

Заметив это сходство, я не мог удержаться от смеху и сказал об этом Клвйву. Клэйв, по обычаю, пустился в похвалы своему отцу, говорил, что желал бы походить на него; пришел в какое-то восторженное состояние и в этом состоянии сознался, что, еслибы отец велел ему жениться, он женился бы ту же минуту. Отчего ж не взять Розы? Она такое миленькое создание. Или отчего бы не выбрать мисс Шеррик? Что за головка! Точно Тицианова! В день завтрака у дядюшки Гонимэна я наблюдал разность в колорите той и другой. Тени на лице Розы наведены жемчужной краской. Портрет её пишите молоком, сэр! восклицает восторженный юноша. Замечали ли вы у нея тень около глаз и пурпурный румянец на щеках? Один Рубенс мог бы подобрать краски; но я не смею и вообразить ее вместе с этим сластолюбцем. Я смотрю на нее, как на дикий цветок в поле, как на играющого ребенка. Это - милый, нежный младенец. Когда я вижу ее на улице, мне бы хотелось, чтоб какой-нибудь урод задел ее, для того только, чтоб я мог иметь удовольствие приколотить его. Она похожа на певчую птичку, трепещущую, порхающую конопляночку, которую хотелось бы взять в руки, pavidam quaeretem matrem; погладить ей перушки, посадить на палец и заставить петь. Меррик возбуждает совершенно другое чувство - Шеррик блистательна, величествена, сонна...

-- Глупа, намекает спутник Клэйва.

-- Глупа? Что жь за беда! Иным женщинам это очень идет. Что на ваши глаза глупость, я называю спокойствием. Дайте мне спокойную, тихую женщину, женщину бездейственную, величественную. Покажите мне прелестную деву, с лилией в руке, а не резвую прыгунью - хохотунью. Живая женщина для меня - смерть. Взгляните, на мистрисс Маккензи; посмотрите, как она вечно кивает головой, подмигивает, усмехается, подает сигналы, на которые не успеваешь и затрудняешься отвечать. Дня три она мне нравилась; я чуть не влюбился в нее, то есть, как только мог влюбиться после того - но что прошло, то прошло: я чувствую, что ужь больше не влюблюсь. Почему же этой Шеррик не быть глуповатой, спрашиваю? Вокруг великой красоты всегда должно царствовать безмолвие. Когда вы смотрите на звезды, на безпредельный океан, на любую из великих картин природы, вы молчите. Вы смеетесь в пантомиме, но вы молчите в храме. Любуясь великой Луврской Венерой, я думал: еслиб ты ожила, богиня, твои милые уста не раскрылись бы иначе, как только для речи медленной и тихой; ты не сошла бы с своего подножия иначе, как для того, чтобы величественно шествовать к близкому ложу и принять новую позу прекрасного спокойствия. Выть прекрасной - этого уже довольно. Если у женщины есть красота, кто может требовать от нея больше? Ведь вы не требуете от Розы, чтобы она пела. Я думаю: где великая красота, там ум не к месту. Послушайте, Пенденнис, перебил сам себя восторженный юноша: есть у вас еще сигара? Не пойдти-ли к Финчу и несыграт-ли партию на биллиарде? Только одну - ведь еще рано. Или пойдем в "Притон"? Сегодня середа; там найдем всех наших. - Мы стучимся в дверь в одной старинной, престаринной улицы Coro; старая служанка с добрым, комическим лицем, отворяет дверь, приветливо кивает нам и говорит: как вас Бог милует, сэр; целый век вас не видать, как поживаете, мистер Ньюком. - Кто есть у вас? - Многое множество. - Мы проходим мимо уютной конторы, за которой сидит нарядная пожилая дама, подле большого огня; на огне кипит огромный котел; два джентльмена усердно трудятся над куском холодной баранины с вест-индским консервом; рядомес мистрисс Покс, хозяйкой, мы узнаем Гиксона, скульптора, и Моргана, неустрашимого прландского вождя, сотрудника газеты Morning Press. Проходим через корридор в заднюю комнату, и нас встречает, громким приветствием, толпа людей, невидимых из-за дыму.

воинов на академию. Видно, ты испугал мирную школу варварскими лицами твоего кровавого побоища. Пенденнис, что ни говори, тебя мучит жажда. Блистательный щеголь! развяжи-ка белый галстух, он тебя душит. Вот, я подам тебе стакан грогу, или, пожалуй, хоть ты вели подать стакан себе, да и мне, и поразскажи нам, что знаешь о большом свете. - Так говорил Том Сэрджент, также один из старых товарищей, и также сотрудник по газете Morning Press, малый добрый, у которого была славная библиотека и который, лет сорок назад, частенько сидел у камина в этом старинном собрании, где обыкновенно сходились живописцы, скульпторы, литераторы, актеры, и проводили приятные часы в беседе на распашку: не редко, утреннее солнце уже озаряло румяную улицу, а они еще не расходились, и Бетси, потушив безполезную лампу, долго еще не запирала дверей собрания.

Время, кажется, не давнее, а как все переменилось! Как подумаешь об этом времени, возникают знакомые лица и слышишь веселые голоса и песни. Здесь собирались они, добрые, задушевные товарищи. В те дни когда собрание было собранием, казино не были еще изобретены; клубы были редкою роскошью. Юный Смит и Броун, из Темпля, не ходил обедать в Полиантус или Мегатериум, не спрашивал супу à la Bisque, палтусины au gralin, котлеток как-их-зовут и бутылки С. Эмильон, а заказывал по-просту бифстекс да бутылку портвейну: не гнушался в театре райком и скромной закуской в трактире. Даже теперь сладко читать у Чарльза Лэма о тогдашних ужинах: карты, пунш, свечи, с которых приходилось снимать, не прихотливые блюда! Кто нынче снимает со свечи? У кого нынче бывает домашний ужин, когда обед в восемь часов? Эти скромные вечеринки, сохраняющияся еще в памяти многих из нас, давным-давно исчезли в прошедшем. Двадцать пять лет - теперь целое столетие: изменилась наша общественная жизнь в эти пять люстров. Сам Джомс Босвель, если б ему пришлось побывать в Лондоне, едва ли бы решился войдти в трактир, и едва-ли бы нашелся ему почтенный товарищ. Это учреждение пропало вместе с фиакрами. Не одному взрослому, читающему эту историческую страницу, не пришлось видеть подобную повозку и разве по наслышке известно о пунше, как о напитке, услаждавшем его предков.

Весельчак Том Сарджент окружен в собрании дюжиной добрых товарищей. День они трудятся на поприще искусств, литературе, юриспруденции, а вечером собираются сюда, для отдохновения и беседы. Толкуют о литературе, политике, картинах, театральныхе пьесах; трунят друг над другом за стаканами дешевого напитка; порою, когда особенно веселы, поют удалые старинные песни; слезные баллады во славу любви и вина; морския песни в честь старой Англии. Мне кажется будто я теперь слышу, как мужествейный голос Джэка Брента гремит грустный припев из дезертира: "По этой причине, пока еще время, пируйте друзья"; или как Мэйкель Перей звонким тенором подтягивает ирландскую песню, или Марк Уальдор ревет застольную. Этим песням с любовью внимали добрые старинные посетители собрания. Благоприличие в песни соблюдалось свято. Спеть что-нибуде певца просили почтительно; песню его слушали тем с большим удовольствием, чем она старее. Доброй Том Сэрджент! как времена переменились с-тех-пор, как мы с тобой не видались! Вероятно нынешний главный сотрудник какой-нибудь газеты (Том когда-то исправлял эту должность) ездит в парламент в карете и обедает за одним столом с министрами.

Вокруг Тома сидяте важные академики королевской академии; веселые юноши, только-что избранные в члены академии; сотрудники других журналов, кроме Пелльмэльской газеты; какой-нибудь которого имя может быть, со временем, сделается знаменитым; какой-нибудь будущий ваятель; медик, которого патенты еще не родились; и один или двое из светских людей, которым это цыганское общество нравится больше великолепных собраний. Здесь бывал капитан Шандон, и остроты его до-сих-пор сохраняются в предании. Оулет, философ, раз попробовал-было читать здесь лекцию, но метафизика его должна была умолкнуть перед громом насмешек. Слаттер, который поднимал нос, потому что писал статейки для "Обозрения", вздумал-было пускать пыль в глаза и в собрании, но ему зажали рот дымом и всеобщими свистками. Дик Окер, который тайно возмущал против господства Сарджента, раз захотел-было придать себе важности, приведя с собой юного лорда, но Том так безпощадно его отделал, что даже юный лорд стал смеяться над ним. Его милость изволил потом рассказывать, что его затащили в какой-то шинок, набитый каким-то сбродом, но что, впрочем, он вышел оттуда восхищенный любезностью Тома. В другой раз он уж не заходил в Собрание: вероятно, не мог найдти и места, где оно было. Вы днем пройдете мимо Собрания и не узнаете его. - Я думаю, говорил Чарли Ормонд, тогда член королевской академии, я думаю, что днем вовсе нет подобного места, и когда Бетси тушит лампу у дверей после нашего уходу, то и дверь, и дом, и шинок, и Собрание, и Бетси, и мальчишка, который подает пиво, и мистрисс Покс, и все исчезает. - Все это исчезло; ужь этого нигде не найдешь ни ночью, ни днем, и разве только тени добрых товарищей еще посещают былое Собрание.

Шумит веселый говор и звенят стаканы: Клэйв и его друг успели отвечать на разные распросы добряка Тома Сэрджента, всеми признанного председателя собрания и сахема этого достопочтенного вигвама; дверь отворяется, показывается из-за дыму новая фигура; присутствующие, узнав ее, приветствуют ее громкими восклицаниями. - Да здравствует Бэйгем, говорит Том: - Фредерик, я душевно рад, что тебя вижу.

-- Далеко ли ты по свету летала,

Неугомонная, ночная птица?

Спрашивает отец Том, у которого страсть говорить белыми стихами.

-- Я пришел с Корситорской улицы, говорит тихим басом Бейгэм: навещал одного бедняжку арестанта. Это вы, Пенденнис? вы его знаете: Чарльз Гонимэн.

-- О, прорицатель, мой дядюшка! басит Бейгэм. Я не видал юноши, но он наверное там.

Читатель догадывается, что прошло три года с того времени, к которому относятся предъидущия страницы этой летописи, и пока у Томаса Ньюкома истекал срок отпуска, а у Клэйва отростали усы, судьба других лиц, прикосновенных к нашей истории, шла своим чередом, и Фортуна проводила их по ступеням естественного развития, цветения и увядания. Наш рассказ, в том виде, как он подвигался до-сих-пор, имел предметом веселье, легкия сцены, к которым форма настоящого времени прилажена насильственно: здесь автор исполняет обязанность хора в драме, и при случае объясняет намеками или положительными указаниями, что случилось в промежутках актов, и отчего действующия лица в данную минуту находятся в таком или другом положении. В новейшем театре, как известно, пояснительная роль бывает третьестепенною. Эту роль исполняют или два прогуливающиеся приятеля сэра Гарри Кортли, которые разговаривают о приезде молодого баронета в Лондон, о скряжничестве старика Набоба, дяди молодого Гарри и о безумной страсти Гарри к лэди Аннабель, первой любовнице. Или исполняет ее плут Том, слуга, более или менее нахальный и хитрый, в сапогах с отворотами, в ливрее с красными обшлагами и воротником, которого сэр Гарри держит у себя в услужении, трактует с непристойною фамильярностью и постоянно заставляет ждать жалованья по нескольку месяцев; или горничная лэди Аннабель, Люцетта, которая, переносит любовные записочки и сама в них заглядывает, знает все семейные дела и поет комическия песни между сценами. Наше дело теперь войдти в домашний быт Чарлза Гонимэна, заглянуть в тайны этого достопочтенного господина и рассказать, что с ним сталось в продолжение последних месяцев, когда он, хотя урывками, но всегда к удовольствию других, являлся на нашей сцене.

в прах. Многия причины содействовали к приведению его в настоящее грустное положение. Ступайте в часовню лэди Уильси, вы там не найдете большой толпы. На скамейках - много пустых мест; нет ни малейшого затруднения достать уютное место даже у кафедры, с которой не видать уж лорда Дозли: его милость давно перебрался в другое место; многие из замечательнейших лиц не являются. Видные места заняты соседними торговцами, с их домочадцами; Ридлей с женою сидит у самой кафедры. Правда, Ридлей - настоящий нобельмэн у Джона Джэмса прекрасная голова, но ужь мистрисс Ридлей! Кухарка и ключница написаны у ней на круглом лице. И пение ужь не то, как было прежде. Бас Белью отстал, а с ним и четверо лучших певчих, Гонимэн в полном праве сравнивать себя с отшельником, в том отношении, что глас его вопиет в пустыне. Теперь мало удостоивают его своим присутствием.

В продолжение этих трех лет появились соперники вокруг Гонимэна, и увели его паству на свои луга. Мы знаем, как эти простодушные овцы легко увлекаются в след за другими. Может-статься, по близости, в кирке св. Иакова загремел новый пастор, смелый, решительный, светлый, красноречивый, ученый и не педант: его мужественный голос поражает слушателей; он говорит о жизни и поведении, о добрых делах и вере; и толпы людей образованнейших и умнейших, прекраснейшим образом одетых и самых себялюбивых на свете, приходит и слушает его по-крайней-мере по два раза каждый. А на свете есть столько образованнейших и прекраснейшим образом одетых людей, что в кирке св. Иакова круглый год толпа народу. Между тем, тихие старинные храмы кругом продолжают звонить в колокол по прежнему; попрежнему растворяют свои двери в воскресные дни, принимают в себя скромных прихожан и смиренного пастыря, который целую неделю провел в трудах, то в школе, то у одра болезни, кротко наставляя одного, христиански утешая другого.

Хотя мы редко видались с Гонимэном, потому что беседа с ним была не слишком занимательна, а его жеманство скоро становилось невыносимым, однакож Фредерик Бейгэм, с чердака мистрисс Ридлей, постоянно следил за пастором и, по временам, сообщал нам о его житье-бытье. Когда мы услышали впервые грустную весть о пасторе, весть эта заглушила веселость Клэйва и его товарища; и Фред Бэйгэм, который все житейския дела вел с большою важностью, сказал Тому Сэрдженту, что имеет сообщить нам конфиденциально важную новость. Том, еще с большею серийностью, отвечал: Ступайте, дети, о важном лучше переговорить вам в особой комнате, вдали от шуму веселой компании, и, позвонив в колокольчик, приказал Бетси принести еще по стакану грогу дли него и для мистера Десбороу.

чувствам вашего юного сердца, я должен сказать, что ваш дядя Чарльз Гонимэн - дрянной человек. Я знаю его двадцать лет, с-тех-пор, над был в пансионе его отца. Старая мисс Гонимэн - женщина порядочная, старик Гонимэн то же был порядочный человек; но уж Чарльз и, сестра его просто......

Я наступил под столом на ногу Фредерику Бэйгему. Он как будто забыл, что говорит о матери Клэйва.

свой характер, и надо сказать, характер, очень не похвальный, вовсе не образцовый в отношении добродетели. У него всегда было великое дарование входить в долги. Он занимал у каждого из воспитанников - куда он тратил деньги, не знаю; - даже у конюха старого Носача - извините, так мы звали в шутку вашего деда, - ребятишки, ребятишки и есть - вы знаете; - даже у докторского конюха занял раз, и я до-сих-пор помню, как досталось Чарльзу Гонимэну за этот неблаговидный поступок.

"В коллегиуме, без всякой видимой расточительности, он всегда был в долгах и стесненном положении. Любезный юноша, да послужат вам наукой он и я, если хотите. Взгляните на меня: я, Фредерик Бэйгем, потомок древних витязей, обладавших Тосканою, я стараюсь улизнуть, когда завижу своего сапожника, и мое колоссальное тело дрожит, когда кто неожиданно дотронется до меня, как сделали вы, Пенденнис, - помните - в Странде: соломинка могла бы тогда свалить меня с ног! На своем веку, я много грешил, Клэйв, и знаю свои заблуждения. Спрошу, однакоже, еще бутылку пива, с вашего позволения. Бетси, нет ли у мистрисс Нокс холодного мяса, да, знаешь, с пикулями? Кланяйся ей от меня, да скажи, что Фредерик Бэйгем голоден. Возвращаюсь к рассказу. У

Клэйв не знал, как понимать это описание его родственника; товарищ Клэйва разразился хохотом, и Фредерик Бэйгем, важно покачав головой, снова принялся за свой рассказ:

"Не знаю, сколько получил он от вашего отца, но могу сказать, что с половиной того, что он имел, Фредерик был бы счастливейшим из смертных. Не знаю также, сколько он вытянул у бедной сестры в Брэйтоне. Он все заложил Шеррику, как вам вероятно известно; Шеррик теперь - хозяин в его доме и может выпроводить его, когда вздумается. Я не считаю Шеррика дурным человеком. По мне он добрый малый; я знаю, что он не раз помогал в беде ближнему. Он любит быть в обществе: что жь тут удивительного? Вот, почему он просил вас обедать у него. Надеюсь, что обед был не дурен. Хотелось бы мне, чтоб он пригласил и меня.

"Мосс скупил его векселя, а зять Мосса, что в Курситорской улице, завладел его достопочтенной особой. Вот и прекрасно: один прибрал к рукам все его имущество, другой прибрал и пастора. Не правда-ли, что странно?

"Доходы ныньче плохи. Я позабавился на этот счет с Шерриком: люблю этого жида. Он бесится, когда Фредерик Бэйгэм обращается к нему с вопросом: а что есть еще незанятые места на скамейках? Я помню время, когда спекуляции удавались, когда все ложи, то-есть места на скамейках бывали разобраны на целый сезон, и как рано не прийди, не найдешь, где приютиться. Это избаловало Гонимэна, и он стал неглижировать. Народ стал скучать. Тут мы взялись за пение, Фредерик Бэйгем первый выступил на поприще и сделал важное дело. Белью только для меня согласился петь, и чуть не два года я удерживал его. Но Гонимэн не стал платить ему, и бас удалился. Шеррик вздумал поправить дело и навязал Гонимэну достопочтенного Симеона Раукинса, красноволосого толстяка, который заикался и гнусил по-ланкашэйрски! По милости этого Раукинса, третья часть посетителей отстала от нас. Правда. Раукинс был человек добрый и даже способный, но ужь вовсе не на своем месте (Фредерик Бэйгем говорил это с назидательною важностью): я об этом высказал Шеррику в первый же день, как услышал Раукинса. Посоветуйся он со мной об этом предмете, и сберег бы ему порядочную сумму, в тысячу раз больше того, из-за чего у нас произошла с ним в это время размолвка - размолвка из-за безделицы - из того, что и не платил три месяца за квартиру. Что касается Гонимена, он просто плакал. Ваш дядя мастер на слезы, Клэйв Ньюком. Он часто ходил к Шеррику и со слезами наглазах умолял его - прогнать Раукинса, и напрасно. Следовательно, надо сказать в пользу Чарльза, что дела его пришли в упадок не от одной его вины; Шеррик - главный затейщик.

И так, сэр, бедный Чарльз задумал поправить дела женитьбой на мистрисс Кромби: она любила его от души и дело сладилось бы, не смотря на изступление её сыновей. Но у Чарльза, сэр, такая страсть к хвастовству и лжи, что он будет вам лгать, хоть бы это лжи не было ни капли пользы. Он хвастал, что от должности получает тысячу двести фунтов стерлингов, да своего имеет столько же; а как пошло дело на чистоту, так и оказалось, что он солгал и вдовушка с-тех-пор не захотела смотреть на него. Женщина она была добрая, знала хозяйство и заведывала шляпным магазином целые десять лет. Славный был магазин. Я познакомил Чарльза с хозяйкой. Дядя мой, епископ, всегда закупал у ней, и изделия этого магазина долгое время покрывали эту смиренную голову, говорил Фредерик Бэйгем, ударяя себе в широкий лоб: я уверен, прибавил он со вздохом, что Чарльз непременно женился бы на Кромби, если б только не вздумал лгать. Она не нуждалась в деньгах и желала только иметь порядочного мужа, с которым бы можно было показаться в общество.

"Но как Гонимэн поступил с бедняком Ридлеем и его женой, этого ужь я никак не могу ему простить. Вы знаете, я свел его с Ридлеями и присоветовал ему нанять у них квартиру. Я думал, что для их же пользы, и удружил им; нечего сказать! Чарльз всегда говорил мне, что счеты с Ридлеями у него чисты, а между тем не только но платил им за квартиру, но у них же еще занимал деньги; давал обеды и заставлял Ридлеев платит за вино; повыгонял всех жильцов-плательщиков из дому. Все это он рассказывал мне со слезами на глазах, когда и, по его приглашению, пришел сегодня к нему в Львиный вертеп и застал его в бедствии. Не знаю, сколько именно он должен, потому что на его слова полагаться нельзя; никогда не скажет правды. Но вообразите, что за добряки эти Ридлеи ведь и не заикнулись никогда Фредерику Бейгему о долге! - Мы бедны, говорят они, но с голоду не умрем; а мистер Гонимэн нам верно заплатит, сказала мне сегодня же мистрисс Ридлей. Эти слова, сэр, затронули мое сердце; я обнял и поцеловал старушку. В эту минуту вошли молодой Джон Джэмс, с картиной под мышкой, и мисс Канн, и оба удивились. Но старушка возразила, что целовала мистера Фредерика тогда ужь, когда Джона Джемса не было еще на свете. И правду сказала эта добрая женщина. Значит, я поступил благородно и великодушно, когда, увлекшись чувствованиями, обнял и поцеловал ее.

Тут вошла Бетси и доложила, что ужин ждет мистера Бэйгема. Становилось уже поздно; мы оставили Фредерика ужинать и, распростившись с мистрисс Нокс, Клэйв и я отправились каждый восвояси.