Ньюкомы.
Часть шестая.
Глава XXXV. За Альпами.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть шестая. Глава XXXV. За Альпами. (старая орфография)

XXXV.
За Альпами.

Наша странствующая муза должна теперь сесть в маленькую бричку, в которой путешествуют Кдэйв Ньюком с товарищами, и перебираться через Альпы, любуясь снегами С. Готарда, прелестною страной, через которую бежит Тичино на пути своем к ломбардским озерам, обширными миланскими равнинами; царственным городом, ярко увенчанным кафедральною церковью, уступающею в великолепии одному. только куполу императорского Рима. Я имею от Клэйва несколько длинных писем, писанных в-продолжение юношеского его странствования, каждый шаг которого, с отъезда из Бадена до ворот Милана, он описывает самыми блестящими красками: без сомненья, очаровательные картины, повсюду встречаемые молодым человеком, должны были умерить грустные чувствования, при которых началось путешествие. На счастливой дороге, которою он следовал, зрелище природы так возвышенно и усладительно, что все наши частные дела и треволнения убегают прочь, пристыженные этою ясностью и блеском. О, отрадная, тихая картина лазурного озера, и вы, снежные горы! Так дивно очаровательно ваше зрелище, что вы кажетесь почти небом, и вы как-будто недоступны ни горю, ни заботе! Какие заботы волновали душу Клэйва - я не знал еще в это время; он не намекал об них в своих письмах, и только в-продолжение позднейшого нашего знакомства открыл он мне некоторые из своих страданий.

Месяца через три после разлуки с мисс Этелью, наш молодой джентльмен очутился в Риме, по-прежнему в товариществе с другом своим Ридлеем. Многие из нас, молодые или средних лет люди, ощущали то сладостное потрясение, какое производит на нас первый взгляд на великий город. Еще есть одно место, вид которого поражает вас, может-быть еще более, чем самый Рим, где царствовал Август, в дни, когда пришел в мир Тот, чье месторождение отделяется одним или двумя холмами от врат Иерусалима. Кто видел то и другое, тот не может забыть первого впечатления. После многих лет, ощущение, произведенное зрелищем их, все еще трепещет в вашей памяти и поражает вас так же живо, как в ту минуту, когда вы их увидели впервые.

Впрочем, настоящая летопись имеет дело с мистером Клэйвом Ньюкомом, его жизнью и товарищами. Благосклонный читатель ошибается, если ожидает услыхать от меня о кардиналах в пурпуре, о благородных римских принцах и принцессах. Единственный благородный Римлянин, в дом которого друг наш имел доступ, был принц Полоний: его лакеи носят ливрею английской королевской фамилии; он ссужает благородных путешественников и даже живописцев наличными деньгами под благонадежнейшие векселя, и раз или два в сезон отворяет свой транстеверинский дворец и дает своим знакомым бал. Друг наш, Клэйв, шутя говаривал, что, по его мнению, уже нет более Римлян. Он видел священников в громадных шляпах; монахов, с выбритой макушкой; поддельных поселян, - в маскерадных костюмах, с волынкой, в штиблетах и красных камзолах, - которые отдают себя на-прокат художникам по стольку-то паоло за сеанс; но через порог Римлянина он переступал тогда только, когда покупал сигару или носовой платок. Здесь, как и везде, мы носим с собой наши островския привычки. Мы создаем маленькую Англию в Париже, маленькую Англию в Мюнхене, в Дрездене, повсюду. Наш друг - был Англичанин и делал в Риме то, что делают Англичане.

народные празднества собирается в храмы, болтает и смотрит в театральные трубки, когда первосвященники римской церкви совершают древние обряды, а толпы верных стоят на коленях, вокруг алтарей; общество, которое дает балы и обеды, имеет свои скандалы и ссоры, своих аристократов, выскочек, сплетников и сплетниц; свой клуб, свою охоту и свой Гэйд-парк на Пинчио. Тут есть и другое маленькое английское общество, в широкополых шляпах, с длинною бородой, в бархатных жакетах, - веселая колония художников, у которых свои праздники, свои сходбища и увеселения, поодаль от соотечественников-аристократов, с которыми только редкие из них имеют честь знаться.

Джон Джемс и Клэйв наняли веселенькия высокия комнаты в Via Gregoriana. Целые поколения живописцев занимали эти покои и ушли своей дорогой. Окна их рабочей комнаты смотрели на чистенький старый садик, где виднелись древния статуи императорских времен, журчащий фонтан и благородные апельсинные деревья, с густыми листьями и золотыми плодами. Прогулки их были бесконечно-приятны и усладительны. В каждой улице они встречали картины прелестной, характеристической италиянской жизни, которыми наши живописцы как-будто пренебрегают, предпочитая им площадных разбойников, контадинов, пиффераров и им подобных, потому-что их рисовал Томсон до Джонса, Джонс до Томсона и так-далее, до седой старины. Тут резвились малютки; там толпились женщины у растворенных дверей, среди мягкой римской зимы; страшные старые ведьмы, каких писал Микель-Анджело, драпирующияся в величественных лохмотьях; матери с детьми; сутуловатые поселяне, с черной бородой, с благородным выражением, в величественных позах, ленивые, и также в лохмотьях.

-- Желал бы я быть иным, пишет Клэйв, в одном из писем, в которых он любил высказывать в это время свои задушевные мысли: я вижу, люди молятся, и завидую им. Один знакомый мне католик повел меня на прошлой неделе в церковь, где находится чудотворный образ. Мой приятель, указав мне на картину, стал на колени и от глубины сердца молился - я это знаю - чтоб истина озарила и меня; но я, как оглашенный, стоял перед образом и видел в нем только посредственное произведение искусства. Добрый В., выходя из церкви, пожалел меня, и я не мог не почувствовать к нему любви и уважения.

Наш друг Джон Джемс, отличный от меня во многих отношениях, превосходящий меня во всем, бесконечно поражен католическими обрядами. Они, по-видимому, отвечают духовным потребностям его природы, и он выходит из церкви точно с пира, тогда как я там скучаю. Разумеется, первое наше странствие было в храм св. Петра. Что за дорога! Под какими идешь тенями! какие величественные дома, какие огромные окна и дворы, какие высокие портала: гигант пройдет, не снимая шапки. Здания вдвое выше Лэм-Корта. Над порталами старинные гербы, огромные княжеские и кардинальские щиты, которые пришлись бы по-силам Аристовым рыцарям; каждая фигура на них - картина. На каждом перекрестке встречаешь храм; в каждом дворе - шумящий водомет. Кроме уличного народу, кроме полчищ разноцветного духовенства, тут находишь многочисленное безмолвное население мраморное: боги, сверженные с Олимпа, разбившиеся в падении и уставленные в нишах и над фонтанами; сенаторы, без имени, без носов, без шуму, сидящие под арками, или прячущиеся в дворах и в садах. Желал бы я, Пен, чтоб Уаррингтон написал историю последняго из язычников.

Мне кажется, я потерял из виду храм Св. Петра, не правда-ли? А между-тем, он довольно велик. Как бьется ваше сердце, когда видите его в первые! Наше сердце билось, когда мы ехали из Чивита-Веккиа и видели перед собой огромный купол, высящийся чорною громадой в вечернем мраке; он во всю дорогу стоял перед нашими глазами, будто упавшее с неба, потухшее светило. Когда вы смотрите на него с Пинчио и за ним закатывается солнце, вам представляется, вероятно, единственное по величию зрелище земли и неба. Я не согласен, чтобы фасад церкви был не красив и тяжел. Пока купол поражает вас благоговейным ужасом, этот фасад сносен. Вы подходите к нему по великолепной площади, где фонтаны бьют на-встречу солнечным лучам; - справа и слева идут полумесяцем ряды огромных колон.

Нас разделяет океан. В ясный день, с одного берега можно видеть утесы другого; порою желал бы, чтоб между ними не было бурной пучины и чтобы странник мог пройдти из Кантербери в Рим, не утонув за Дувром. Я уверен, что многие из нас, Англичан, не имеют ни малейшого понятия о прекраснейших частях нашей великой Матери - Церкви; мы толкуем о девственных затворницах, о невежах - поселянах, поклоняющихся дереву и камню, верующих в продажные индульгенции, и о других подобных предметах... А посмотрите вон на ту надпись, что сияет вокруг купола, величественного, как небеса; слова её написаны как бы звездами; она возвещает всему свету: Петр еси и на сем камени созижду Церковь, и врата адовы не одолеют ю. Под бронзовым наметом, трон его озарен лампадами, которые теплятся несколько веков. Вера как бы воплощена в мраморных изваяниях, окружающих ею святых. В знамениях их силы нет недостатка. Они доселе исцеляют недужных, отверзают очи слепых, воздвигают разслабленных, как творили восемьнадцать веков назад. Не видим ли тысяч народу, свидетельствующих об их чудесах? Не существует ли судилища, учрежденного для оценки их прав, адвокатов в пользу и против их; прелатов, духовенства и миллионов верующих, готовых на защиту их?

Должно ли мне сознаться еще в одной ереси? Я не верую в Рафаэлево Преображение; вопль одержимого бесом юноши разстраивает всю музыку сочинения. На великой картине Микель-Анджело, комическое и ужасное не неуместны. Что за страшное произведение! Вообразите состояние духа художника, когда он, изо дня в день, задумывал и создавал эти страшные образы! Подумаешь, что Микель-Анджело нисходил в ад и оттуда вынес эту картину. Меня в тысячу раз больше обольщает в Рафаэле любящая его душа. Когда он смотрел на женщин и детей, прекрасное лице его должно было сиять подобно солнцу; его нежная рука должна была ласкать фигуры, когда он создавал их. Если я протестую против Преображения, за то есть множество других картин, которые я приветствую с благодарностью. Голос его, если позволят мне эту метафору, особенно сладостен не столько в торжественных, цицероновских речах, сколько в обыденных звуках и говоре. Он дышит поэзией, музыкой и нежными гимнами; он поднимает кисть и что-то грациозное упадает с нея на полотно. Как благороден должен был быть дух его! Глаза его созерцают и дух его воспринимает только то, что велико, возвышенно и достойно любви. Вы проходите по многолюдным галлереям, загроможденным картинами, которых величина равняется только величине притязаний художников и подходите к серому картону, к маленькой фреске, с пометкой Рафаэля, и, не смотря на шум и толпу, ощущаете его сладостное присутствие. - Я хотел бы быть Джулием Романо, - говорит Джон Джемс, вовсе не ценитель картин Джулио: тогда-б я был любимым учеником Рафаэля. Мы согласны в том, что видеть его и Вильяма Шекспира было бы несравненно полезнее, чем прочесть все написанные о них томы. Трудно вообразить, чтоб можно было отравить человека из зависти, как сделал Спаньолетто; а между-тем есть люди, у которых удивление дарованиям другого принимает эту жолчную форму. В нашей артели у Лепри, есть один, малый способный и добрый товарищ бедному. Он учился у Гэндиша и занимается живописью портретною и genre. Зовут его Гаггард. Он ненавидит Джона Джемса за то, что лорд Фэргэт сделал здесь Джону Джемсу заказ; он ненавидит меня за то, что я ношу чистое белье и езжу на красивом кояе,

-- Желал бы я, чтоб вы побывали у нас, у Лепри. Какой у нас стол, какое столовое белье, какая прислуга, какая компания! Все с бородой и в широкополых шляпах. Подумаешь, шайка разбойников. За обедом нам подают куликов, бекасов, диких лебедей, уток, сов; на три паоло вина и съестного достанет для самого голодного, даже для Клейполя, скульптора. Знавали вы его? Он ходил бывало в собрание. С отпущенной бородой, он похож теперь на Саррацина, Тут есть французский стол, еще более бородатый, - немецкий стол, американский стол. После обеда мы отправляемся и по дороге заходим в кафэ греко пить кофе и меццо-кальдо. Меццо-кальдо напиток не дурной; немного рому, кусочек лимону, по-больше сахару и стакан кипятку. Здесь, в разных частях пещеры, - это низенькая комната со сводами - разные нации заседают в особо отведенных для каждой кварталах, и мы пьем кофэ, меццо-кальдо, браним Гвидо, или Рубенса, или Бернини, смотря по вкусам, и дымим столько, что у Уаррингтона легкия расширяются от удовольствия. За полтора байока можно достать препорядочных сигар, что очень хорошо для нас, дешевых табакканалиев, особенно же, когда нельзя достать других. М'Коллоп здесь: он обратил на себя внимание своим тартаном при приеме кардинала, и грозился разрубить Гаггарта по-полам своим клеймором, за то, что Гаггарт осмелился утверждать, что Чарльз Эдвард часто бывал пьян.

Как человек порядочный, я держу слугу, и потому мы, с Джон Джемсом, завтракаем дома. Хотел бы я, чтоб вы видели нашего слугу Террибилэ, и нашу старуху Оттавию. Вы их увидите когда-нибудь на полотне. Не вычистив еще наших сапогов и принеся нам завтрак, камердинер Террибилэ становится натурщиком. Он кажется от самого рождения служит натурщиком и красуется на сотнях картин. Вся его фамилия занимается тем же ремеслом. Мать его, прежде бывшая Венера, теперь Эндорская ведьма. С отца его когда-то писали херувимов, пастушков, а теперь он готов быть воином, пиффераром, капуцином, чем угодно.

домов, собираются к кому-нибудь из товарищей и веселятся не хуже великосветских собратий. У Джэка Шруби бывает вечер раз в неделю; к ужину подаются сардинки, окорок и бутылка марсалы. Ваш покорнейший слуга принимает по четвергам; в этот же день вечера у лэди Фич; и я могу похвастаться, что некоторые из лондонских дэнди, проводящих здесь зиму, предпочитают наши сигары и скромные напитки чаю и фортепианам мисс Фич.

Что такое я читал в газете Галиньяни о лорде К. и дуэли в Бадене? Ужь не с моим ли добрым Кью кто-нибудь поссорился? Я знаю особ, которых несчастный случай с этим милым человеком может огорчить даже больше чем меня. Короткий друг лорда Кью, Джэк Бельсайз, как зовут его по-просту, ехал с нами из Бадена через всю Швейцарию, и мы оставили его в Милане. Из газеты я вижу, что старший брат его умер и таким образом бедный Джэк может со временем сделаться важным человеком. Хотел бы я, чтоб это случилось, как можно скорей, если этому должно случиться. И так, мой любезный кузен, Бэрнс Ньюком Ньюкомский, эсквайр, сочетался браком с милэди Кларой Пуллейн; желаю ей быть счастливой с супругом. Я только то и знаю об них, что прочел в газетах. Если увидите их, напишите мне об них что-нибудь. Мы очень приятно проводили с ними время в Бадене. Полагаю, что, после приключения с Кью, брак его с мисс Ньюком будет отложен! - А как давно они помолвлены! - Пишите же ко мне и поразскажите о Лондоне. Я решаюсь остаться здесь, и работать эту зиму и следующую. Джон Джемс написал славную картину и, если я пришлю в Англию две-три работы, вы - не правда ли? - замолвите об них словечко в Пэлль-Мэлльской газете, ради счастливого старого времени и дружбы преданного вам