Ньюкомы.
Часть шестая.
Глава XXXVI. Где мосье де-Флорак получает повышение.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть шестая. Глава XXXVI. Где мосье де-Флорак получает повышение. (старая орфография)

XXXVI.
Где мосье де-Флорак получает повышение.

Как ни расположена была герцогиня Д'Иври хвалиться своей тактикой в деле, кончившеинея так несчастливо для бедного дорда Кью; как ни разславляла герцогиня, будто она сделала все, что было в её власти, для предупреждения дуэли между ним и Гасконцем; однако же старый герцог, супруг её, по видимому, был вовсе не доволен её поведением и, при свидании с нею, выразил даже крайнее неудовольствие. Мисс О'Грэди, компаньонка герцогини и учительница её малютки-дочери, в то время сложила с себя обе эти обязанности в доме Д'Иври. Может-статься, отказ был следствием того, что Ирландка, пользовавшаяся в доме особенною доверенностью, разгласила истории, неблагоприятные для её патронессы, и возбудила негодование герцога. Между Флораком и герцогиней также возникла открытая вражда и разрыв. Он был одним из секундантов Кью на дуэли последняго с соотечественником виконта. Он потребовал новых пистолетов и хотел даже драться с Кастильоном, когда Кью пал, и хотя вторичная дуэль, к счастью, была устранена, как напрасное смертоубийство, однако же Флорак никогда и нигде не переставал обличать с величайшим озлоблением зачинщика и поборника первоначальной, гнусной дуэли. Он говорил, что бедного Кью застрелила герцогиня, хоть и не её рука держала пистолет. Убийца, отравительница, Бренвилье, и сотня других эпитетов безпрестанно срывались с языка Флорака, когда он говорил о своей родственнице. И как он жалел, что прошли старые времена и что нынче нет ни дыбы, ни колеса, которыми бы можно было воздать ей должное.

Летописец Ньюкомов, при всем запасе сведений, намерен касаться действий герцогини в той только мере, сколько они относятся до этого достопочтенного английского семейства. Когда герцог увез жену в провинцию, Флорак не запинаясь говорил, что старику опасно жить с этой ведьмой, и трубил в уши своим друзьям, как бульварным, так и из Жокей клуба: "Ma parole d'honneur, celte femme le tuera!"

в Аид? Жена трубочиста или мясника приходит к полицейскому чиновнику, с перевязанной головой, окровавленная, покрытая ранами, которыми уподчиваль ее пьяный бездельник - муж; бедного лавочника или ремесленника выгоняет из дому бешеный нрав задорной жены: он идет в питейный дом, предается разврату, забывает труд, тянет джин, впадает в delirium tremens и гибнет. Боу-стрит и полицейские, и газетные вестовщики, в некоторой степени судят и рядят проступки этих темных супругов; но в образованном обществе совершаются мужьями и женами такия же посягательства на жизнь, - только здесь - жена не поражается по-просту кулаком, а шатается и падает под ударами не менее жестокими и действительными; раны не успевают зажить; она старается скрыть их от глаз света маской улыбки; она каждый день встает и опять падает под новыми истязаниями; - только здесь - муж, верный и нежный, терпит холодность, насмешки, оскорбления; дети отучаются любить его; друзья отгоняются от его дверей ревностью; счастье его погублено; целая жизнь напоена горечью, отравлена, разрушена! Если б вы были знакомы с историей каждого семейства на вашей улице, разве вы не знали бы, что в двух-трех домах разъигрываются подобные трагедии? Не тоскует ли по муже молодая дама нумера 20? Добрый хозяин нумера 30 не ломает ли себе голову, не проводит ли безсонных ночей над заботой, чтоб заплатить за бриллиянты на шее жены, или за карету, из которой она в парке лорнирует молодого Лотарио? Судьба, под которой падает муж или жена, удар зверского тиранства, бездушное оставление одним другого, тяжесть невыносимых домашних забот, не поражают ли ежедневно десятки жертв? Но по случаю этого длинного околичнословия мы так далеко ушли от их сиятельств герцога и герцогини Д'Иври и от показаний пылкого Француза на-счет его родственницы, что эта женщина, пожалуй, убьет герцога.

Здесь, по-крайней-мере, можно сказать, что, если и прийдется умереть герцогу Д'Иври, то он довольно ужь попользовался жизнью, в-продолжение слишком шестидесяти лет. До революции, во время эмиграции, даже после реставрации, герцог жил необыкновенно энергичною жизнью. Он прошел сквозь огонь и воду, счастие и несчастье, крайнюю бедность и пышность, дела любви, дела чести, и от того или другого недуга человеку все-таки придется наконец умереть. После баденского происшествия, герцог расклеился и утащил свою жену в Шампань; малютку дочь они отдали в монастырь в Париже, поручив ее особенному попечительству г-жи Флорак. Старый глава дома, в последнее время совершенно примирился с никонтессой и её фамилией, часто бывал у нея, и с болтливостью старости передавал ей все свои печали и заботы. - Эта маленькая герцогиня, говорил виконт, - просто Медея, чудовище, женщина Эжена Сю; бедный старик герцог плачет, честное слово, плачет, я сам рыдаю, когда он принимается рассказывать моей бедной матушке, - этой святой душе, этому прибежищу всех скорбей, этой странноприимице всех бедствующих, утешительнице их, - да, я рыдаю, мой добрый Пенденнис, когда старик рассказывает о своей жизни и страданиях, приклонив свою седую голову к ногам моей матушки.

Когда отец удалил малютку Антоанетту от матери, герцогини Д'Иври, можно было бы подумать, что эта нежная матушка разразится воплями поэтической души, что она станет терзать свою чахлую материнскую грудь, от которой оторвали её ребенка. Малютка скакала и прыгала, радуясь, что ее отдают в монастырь. Она плакала тогда только, когда уходила от нея виконтесса Флорак. Когда эта добрая дама заставляла ребенка писать к мамаше трогательные письма, Аитоанетта наивно спрашивала: Зачем? Мамаша говорила со мной только при людях, при дамах. Когда к ней приходил мосье, она выпроваживала меня вон, била меня, о, oui, как она меня била! Я перестала ужь и плакать; от нея столько плакал папаша, что довольно однех его слез. - И так, герцогиня Д'Иври даже печатно не плакала о потере своей милой Антоанетты; притом же, она в это время была занята другими чувствованиями. Один молодой скотовод из соседняго города, с характером искательным и замечательным поэтическим даром, завладел платоническим сердцем герцогини. Продав на рынке свой скот, он заезжал к ней и читал Руссо и Шиллера, под её руководством. Его миленькая молодая жена сделалась несчастною от всех этих чтений; но могла ли бедная, необразованная поселянка знать что-нибудь в платонизме? Не редко случается мне видеть в обществе женщину, с улыбкой на устах, рыскающую из дома в дом, милую, чувствительную, а между-тем, я воображаю рыбий хвост под её изящною фалбалой и раздвоенное перо на конце.

Во весь сезон и нигде не видно было изящнейшей фалбалы, изящнейших наколок, прелестнейших гирлянд, прекраснейших кружев, более щегольских экипажей, более густых белых бантов, огромнейших лакеев, как у св. Георгия, на Ганноверском сквэре, в прекрасный месяц июнь, наступивший после того сентября, когда многие из наших друзей, Ньюкомов, собраны были в Бадене. Эти блистательные экипажи, эти напудренные, с лентами, лакеи, принадлежали членам семейства Ньюком и их родне, которые справляли, что-называется, великосветскую сватьбу в тамошней церкви. Станем-ли поименовывать герцогов, маркизов, графов, бывших в поезде; кузенов прелестной невесты? Не напечатаны-ли уже их имена в Morning Herald, в Court Journal, равно как в Newcome Chronicle и Independent, в Dorking Intelligencer и Chanticleer Weekly Gazette? Да, напечатаны все имена, со всеми их титулами, со всеми подробностями: невеста, лэди Клара Пуллейн, прелестная дочь графа и графини Доркингских; все demoiselles d'honneur: лэди Генриетта, Белинда, Аделаида Пуллейн, мисс Ньюком, мисс Алиса Ньюком, мисс Магдалина Ньюком, мисс Анна Мария (Годсон) Ньюком; одним словом, все приглашенные особы. Обряд был совершен высокопочтенным виконтом Галлоуглассом, епископом Баллишэнонским, зятем невесты, при ассистенции достопочтенного реверендиссима Геркулеса О'Грэди, капеллана его милости, и реверендиссима Джона Болдерса, ректора Ньюкомской Мариинской церкви. За тем следуют имена всех присутствовавших и всех благородных и знатных особ, подписавшихся свидетелями в церковной книге. Потом идет отчет о замечательнейших нарядах, образцовых произведениях мадам Кринолины; о бриллиантовой короне невесты, от мистрисс Морра и Стортимера; о воале из неоцененных шантилийских блонд, подарке вдовствующей графини Кью. Далее описывается свадебный завтрак в доме благородных родителей невесты, и пирог от мистров Гонтеров, разукрашенный, с изящнейшим вкусом, разнообразными эмблемами Гименея.

Ни слова не упомянуто фэшенебельным летописцем о маленькой суматохе, происшедшей в церкви св. Георгия; впрочем, этот случай и не принадлежит к предметам ведомства милого поставщика новостей. Прежде чем начался обряд бракосочетания, какая-то женщина, простая с виду, дурно одетая, в сопровождении двух испуганных детей, не принимавших никакого участия в разстройстве, причиняемом поступком матери, кроме того только, что они увеличивали общее смятение плачем и криками, внезапно появилась в церкви: появление её замечено было из ризницы; педель предложил ей выйдти, и, наконец, двое полицейских строгими мерами выпроводили ее из пределов храма; X и Y пересмехнулись друг с другом и многозначительно покачали головой, когда повели вон бедную женщину с плачущими детьми. Они смекнули, кто была несчастная, дерзнувшая возмутить торжество; и венчание началось не прежде, как по удалении из храма Гименея мистрисс де Лэси, как величала се6я эта лэди. Она поплелась сквозь ряды барских экипажей и густую толпу лакеев, разодетых, как Соломон во всей своей славе. Джон перемигнулся с Томасом, Вильям поворотил свою напудренную голову и кивнул Джэмсу, который отвечал ему усмешкой, когда женщина, с воплем, проклятиями и неистовыми восклицаниями, пробиралась сквозь блестящую толпу, сопровождаемая своими адъютантами в голубых рубашенках. Можно смело сказать, что эта историйка была в этот день предметом толков не за одним обеденным столом в нижнем этаже многих фешенебельных домов. Я наверное знаю, что забавный анекдотец рассказывался и в с. джэмских клубах. После свадебного завтрака, к Бэйсу пришел молодой человек и упомянул об этом приключении с разными прибаутками; хотя Morning Post, описывая великосветское событие, натурально не почел за нужное говорить о таких темных людях, каковы мистрисс де-Лэси и её дети.

знать - отчего лорд Кью не был на сватьбе Бэрнса Ньюкома; другие спрашивали, шутя, отчего не было тут Джэка Бельсайза, для отречения от лэди Клары.?

Что касается Джэка Бельсайза, клубы, где он был постоянным членом, с год уже не украшались его присутствием. Сказывали, что он прошедшей осенью сорвал банк в Гомбурге; что зимой его видели в Милане, Венеции и Вене; когда же, спустя несколько месяцев после свадьбы Бэрнса Ньюкома и лэди Клары, умер старший брат Джэка и он сделался ближайшим наследником титула и имений Гайгэтов, многие изъявляли сожаления, что слишком поторопились браком Бэрнса. Лорда Кью не было, потому что Кью находился за границей; он дрался на дуэли с каким-то Французом, из-за карточной ссоры, и чуть не поплатился жизнью. Одни говорили, что он принял католическую веру; другие выдавали за верное, что он вступил в секту методистов. Чтобы, впрочем, ли было, Кью бросил свои ветреные привычки, отказался от конских скачек и продал свой конский завод; он еще не совсем поправился и за ним ухаживает мать; между ним и вдовствующею графиней Кью, устроившей - как всем известно - свадьбу Бэрнса, попрежнему существовала нежная любовь.

Кто-жь этот князь Монконтурский, который с своей княгиней блистал на свадьбе Бэрнса Ньюкома? Был когда-то Монконтур, сын герцога Д'Иври, но тот умер в Париже до революции 1830 года; один или двое из старейших посетителей Пайса, маиор Пенденнис, генерал Туфто, старый Кэкельби, припоминали герцога Д'Иври бывшого здесь во время эмиграции, когда он известен был под именем князя Монконтурского, принадлежащим старшему сыну фамилии. Д'Иври умер, похоронив сына еще при жизни своей и, оставив по себе одну дочь от молодой супруги, отравившей его жизнь. Кто-жь этот Монконтур?

Это тот самый джентльмен, который был уже представлен читателю, хотя при последней встрече с ним в Бадене, он не пользовался еще таким великолепным титулом. В год свадьбы Бэрнса Ньюкома приехал в Англию и в нашу скромную квартирку в Темпле джентельмен, с рекомендательным письмом от нашего дорогого Клэйва, который извещал, что податель письма - виконт де Флорак, короткий друг его и полковника, знакомого с семейством Флораков с самого детства. Друг нашего Клэйва и нашего полковника мог разсчитывать на радушный прием в Подворье Ягненка; мы подали ему руку гостеприимства, лучшую сигару из всего ящика, выбрали для него самый удобный стул с одною только сломанною ножкой; предложили обед дома и в клубе, пир в Гринвиче, которым он остался вполне доволен; одним словом, мы сделали все, чтобы почтить вексель, трассированный на нас молодым Клэйвом. Мы смотрели на Клэйва, как на родного племянника; мы гордились им, любили его; о полковнике нечего и говорить: мы его так любили, так уважали: могли-ли же мы отказать в чем-нибудь незнакомцу, зарекомендованному нам добрым словом Томаса Ньюкома? Таким образом, Флорак был с радостью принят в наше товарищество. Мы показали ему город, и некоторые из скромных городских удовольствий; ввели его в собрание, и удивили его тамошним обществом. В антракте между "Дезертиром", Брента, и "Гаррновен" Марка Вильцера, Флорак пропел:

Tiens, voici ma pipe, voilà mon bri-quet;

Que tu sois la seule dans le regi-ment

Avec la bnlle-gueule de ton cher z'а-mant,

к немалому восхищению Тома Сарджента, который, хотя не понимал всех слов песни, однако же признал певца редким джентльменом, человеком превосходных качеств. Мы свозили Флорака в Дерби; представили его нашим знакомым Фицройского Сквэра, которых мы продолжали изредка посещать, ради Клэйва и нашего дорогого полковника.

Виконт сильно расположился в пользу беленькой мисс, Розы Маккензи, которую мы потеряли из виду в последних главах. Мистрисс Мак он признал чудною женщиной и целовал кончики собственных своих пальцев в знак удивления милой вдовушке; объявил, что она милее даже своей дочери, и насказал ей тысячу комплиментов, которые она принимала с необыкновенным радушием. Виконт дал нам понять в ту же минуту, что Роза и её матушка обе влюблены в него, но что он ни за что на свете не желает мешать счастью дорогого Клэйва; - впрочем из этих речей мосье де-Флорака нельзя выводить невыгодных заключений на счет характера или постоянства вышеупомянутых лэди; потому что, по собственному, непоколебимому убеждению виконта, ни одна женщина не могла провести нескольких часов в его обществе, без явной опасности для последующого спокойствия её души.

наших parties de plaisir: квартира его близ Лейстерского Сквэра, хоть скромная, была не хуже других, в которых жили многие благородные эмигранты. Только тогда узнали мы о недостатках виконта, когда он отказался от загородной поездки с нами, простодушно сознавшись, что у него нет денег. Когда мы познакомились с ним по-короче, он с полною откровенностью рассказал нам историю всех своих бедствий и энергически описал нам, как, с счастливой руки Клэйва, обернулась к нему в Бадене Фортуна: на-счет выигрышей в этот благодарный период, он провел зиму довольно блистательно; но бульот и мадмоазель Атала, актриса театра Variétés - une ogresse, mon cher, которая пожирает каждый год по тридцати молодых людей в своей пещере, в улице Breda, - объявили ему войну и бедный виконт прибыл в Лондон чуть не с пустым карманом.

Он был любезно сообщителен на счет себя, и с одинаковою откровенностью рассказывал нам о своих добрых качествах и пороках, если только страсть к игре и женщинам можно назвать пороком в молодом, веселого нраву человеке каких-нибудь лет сорока двух или трех. Он рыдал, описывая свою родительницу, этого воплощенного ангела; и в след за тем пускался в тирады о бездушности, уме, ветрености, прелестях молодой Аталы. Потом он представлял нас (на словах) виконтессе Флорак, урожденной Гиг, из Манчестера. Он болтал без умолку и бесконечно восхищал, забавлял и удивлял друга моего, мистера Уаррингтона. Он поминутно свертывал папироски, говорил, когда мы были без дела, молчал, когда были заняты; он редко соглашался обедать у нас и решительно отказывался от всякой денежной помощи. В обеденное время, он скрывался в таинственных уголках Лейстерского Сквэра, у бедных кухмистеров, которых посещают одни Французы. Когда мы проходили с ним по Реджент-Стриту, он безпрестанно встречал знакомых земляков, наружность которых мало говорила в их пользу. - Вот этот господин, который сделал мне честь поклоном, объяснял виконт, один из знаменитейших коафферов; он душа нашего table d'hote. Bonjour, mon cher monsieur! Мы с ним друзья, хоть и не согласны в мненьях. Мосье отъявленный республиканец; терпеть не может Людовика-Филиппа. - Кто это с красной бородой и в белом пальто? - Что это вы, мой добрый Уаррингтон! вы не в свете живете; вы просто отшельник, мой любезнейший! Не знать этого мосье! Да он секретарь мадмоазель Караколины, прелестной наездницы Астлейского цирка; я буду очень рад познакомить вас когда нибудь с этим милым обществом за нашим table d'hôte.

Уаррингтон уверял, что общество друзей Флорака в тысячу раз интереснее того великосветского общества, о котором повествуется в Morning Post; но мы были не довольно сильны во французском языке, и разговор за тем не мог быть так приятен, - как на нашем родном; поэтому мы удовольствовались описанием земляков Флорака на том прелестном французско-английском наречии, в котором виконт был такой мастер.

Как ни потерто было платье, как ни пуст кошелек, как ни эксцентричны нравы нашего друга, - манеры его всегда отличались совершенным благородством и он драпировался в свою бедность с грацией испанского гранда. Надо сознаться, что гранд любил трактиры, где бы он мог поиграть на бильярде с первым встречным; что он имел страсть к игорным домам; что он был дворянин ветреный и безпорядочный; но, в какой бы компании он ни находился, везде и всегда он являлся добрым, простым и вежливым. Он раскланивался с девушкой, продававшей ему грошовую сигару также грациозно, как с герцогиней; он подавлял нахальство или фамильярность мещанина с такою же надменностью, как, бывало, благородные его предки в Лувре, в Марли или в Версали. Он не подчинился требованиям хозяйки об уплате за квартиру и отказывался с таким достоинством, что поражал хозяйку благоговейным ужасом. Король Альфред, за пресловутым пирогом (над которым пытали свой гений Гэндиш и другие живописцы), не мог иметь осанки более благородной, чем Флорак, в шлафроке, некогда великолепном, но теперь утратившем весь свой блеск, как Фортуна самого хозяина, когда он ел дома кусок ветчины, отказавшись наконец от table d'hote, который стал ему не по средствам.

Из произведения Гэндиша мы знаем, что скитальца короля ожидали лучшия времена; к нему явились сановники и объявили, что народ громко требует его возвращения; Альфред оставил свой пирог и принял скипетр; то же самое случилось и с Флораком: два скромные джентльмена, обитатели Подворья Ягненка и члены Верхняго Темпля, имели счастье быт вестниками возникающей Фортуны князя Монконтурского. Флорак сообщил нам о смерти своего кузена, герцога Д`Иври, с кончиною которого отец виконта, старый граф Флорак делался представителем дома Иври и, по завещанию покойного, обладателем старинного замка, более мрачного и обширного чем собственный дом графа в С.-Жермеиском предместье, - замка, которого леса, земли и угодья обрезаны были революцией. - Monsieur le Comte, говорил Флорак, не захотел на старости лет переменить своего имени; он пожал плечами, и сказал: не стоит труда заказывать новую доску для визитных карточек. А для меня, прибавлял философ - виконт, какая польза в княжеском титуле, при нынешнем моем положении? - Нам, жителям провинции, где знатность в такой чести, казалось удивительным, что есть во Франции люди, которые имеют безпорное право на титулы и не пользуются ими.

в соседнем трактире в Эр-Стрит, куда бедный дворянин бегал сломя голову, когда бывали у него деньги, - мысль эта щекотила юмористическое чувство Джорджа; он-то величественно поклонился виконту и сравнил его с королем Альфредом, в тот вечер, когда мы вздумали посетить виконта и застали его за приготовлением скромного обеда.

Мы непременно хотели сделать поездку в Гринвич, с тем, чтобы наш новый приятель участвовал в нашей компании. Нам удалось убедить виконта; он забыл свою ветчину и решился хоть раз быть нашим гостем. Джордж Уаррингтон, в продолжение поездки, морил всех шутками и насмешками. Когда мы ехали вниз по реке, он указал Флораку то самое окно в Тоуре, у которого будто-бы любил сидеть герцог Орлеанский в то время, когда он был заключен в этой крепости. В Гринвичском дворце, построенном, как говорил нам Флорак, королевою Елисаветой, Джордж указал ему то самое место, где Ралей сбросил с себя на землю плащ, чтоб дать её величеству возможность пройдти через лужу. Одним словом, он мистифировал бедного Флорака: такой ужь был дурной нрав у мистера Уаррингтона.

Случилось, что мистер Бэрнс Ньюком был в Гринвиче в один день с нашей маленькой компанией. Он уговорился обедать здесь с Рустером и одним или двумя благородными друзьями, которых имена и титулы он не преминул сообщить нам; причем бранил их безпощадно за то, что они изменили ему. Потеряв их, мистер Бэрнс присоединился к нашему обществу, и Уоррингтон с самым серьозным видом благодарил его за честь, которую он нам делал, приняв участие за нашим скромным столом. Бэрнс пил много и так был благосклонен, что возобновил свое знакомство с Флораком, которого он очень хорошо помнил по Бадену, но заблагоразсудил забывать в одном или двух случаях, при встрече с ним в публике, после приезда виконта в нашу сторону. Редкие умеют оставлять и возобновлять знакомства с таким удивительным самообладанием, как Бэрнс Ньюком. За дессертом, когда языки развязались и каждый говорил, что у него было на уме, Джордж Уаррингтон чувствительно отблагодарил Бэрнса, насмешливым спичем, за его благосклонность к нам, темным людям, и представил его Флораку, как украшение Сити, как величайшого банкира нашего времени, и возлюбленного родственника друга нашего Клэйва, который постоянно упоминал об нем в своих письмах. Бэрнс, с одною из любимых прибранок, сказал, что он не понимает, смеется ли над ним мистер Уаррингтон или нет и что он никак не может добраться до его задушевной мысли. Уаррингтон отвечал, что он сам не может дойдти до этого сокровища, и если б Бэрнс помог ему в этом деле - он был бы крайне благодарен ему.

Флорак, воздержный на вино, как большая часть французов, оставил нас продолжать попойку по обычаю английскому, более щедрому, и пошел на террасу курить сигару. Тут Бэрнс дал волю языку - и по похвальному своему обычаю злословить о всяком за глаза, - стал отзываться о Фюраке очень невыгодно; говорил, что он узнал его в Бадене, год назад; что Флорак был замешан в несчастную историю, в которой пострадал Кью; что он пройдоха, нищий, плут, записной гуляка; что он, правда, старинной фамилии, по что в этом толку? Он из таких французских графов, каких встретишь во Франции в каждом трактире. Ну, годится ли джентльмену пить такое гадкое бордоское? - при этой заметке он хватил целый стакан: надо сказать, что Бэрнс Ньюком бранит всех и все, чем пользуется, и - может статься - ему достается на долю лучшее, чем самому благодарному человеку.

-- Граф! вскрикнул Уаррингтон: что вы толкуете о нищих графах? Фамилия Флораков одна из знатнейших и самых старинных в Европе. Род его древнее вашего знаменитого предка, лейб-брадобрея; он был уже славен, когда еще не существовало дому, или лучше сказать, пагоды граффв Кью. - И Уаррингтон принялся описывать, как Флорак, с кончиною родственника, сделался нынче князем Монконтурским, хоть он и не хочет называться этим титулом. По всей вероятности, благородный гасконский напиток придал много жару и красноречия рассказам Джорджа о добрых качествах Флорака, о знатности его рода и значительном состоянии: Бэрнс сначала смутился от этих новостей; потом захохотал и еще раз объявил, что Уаррингтон шутит над ним.

мною о Флораке, совершенная истина. В эту минуту вошел Флорак, докуривший свою сигару, и Джордж, обратясь к нему, произнес ему на французском диалекте блистательную речь, в которой он описывал его бодрость и твердость духа под ударами злой Фортуны, высказал еще два-три радушнейших комплимента и заключил новым стаканом за его здоровье.

новой бутылкой вина, был растроган этою сценою до глубины души. - Это доброе вино - благородное вино - капитальное вино - приговаривал Джордж: honny soit qui mal y pense. С чего вы взяли бранить его? Мой предок пил это вино и носил этот девиз за-долго до того, когда первый Ньюком в первый раз показал свое бледное лицо в Ломбард-Стрите. - Джордж Уаррингтон никогда не хвастался своею родословною, если только он не находился под влиянием известных обстоятельств. Я готов думать, что в настоящем случае ему слишком понравилось бордоское.

Флорак пожал плечами: сначала он не понял этого перевода английской поговорки на французский лад, и готов был спросить, о какой привеске говорят ему. - Монконтур обедал бы не лучше Флорака, сказал он наконец, одумавшись: у Флорака два луидора в кармане; а у Монконтура ровно сорок шиллингов. Хозяйка Флорака потребует завтра у Монконтура платы за квартиру за пять недель; а друзья Флорака, мой любезнейший, зальются хохотом под носом Монконтура! Какие вы чудаки Англичане! говорил со смехом остроумный наблюдатель - Француз, когда он вспоминал этот случай: не заметили ль вы, как этот Бэрнс переменил тон и стал ко мне почтительнее, лишь только узнал, что я князь? Действительно, оба друга мосьё де-Флорака заметили эту забавную перемену. Бэрнс начал в точности припоминать приятные дни знакомства своего с князем Монконтуром в Бадене; предложил князю свободное место в своей коляске и готов был посадить его, где ему угодно, в городе.

-- Ба! сказал Флорак; мы приехали на пароходе и я предпочитаю penny boat. Но гостеприимный Бэрнс, несмотря на это, сделал на другой день визит Флораку. Объяснив по-возможности, каким образом князь Монконтур присутствовал на свадьбе мистера Бэрнса Ньючюма, постараемся теперь поставить читателя в известность, отчего кузен Бэрнса, граф Кью, не был при брачной церемонии.