Ньюкомы.
Часть шестая.
Глава XXXVIII. Где лэди Кью оставляет лорда Кью выздоравливающим.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть шестая. Глава XXXVIII. Где лэди Кью оставляет лорда Кью выздоравливающим. (старая орфография)

XXXVIII.
Где лэди Кью оставляет лорда Кью выздоравливающим.

Тотчас по получении раны, поняв необходимость известить фамилию Ньюкомов о случившемся несчастье, добродушный молодой Кью сам написал об этом своим родным коротенькую записку, и принял даже предосторожности наперед заготовить, для отсылки к Ньюкомам и графине Кью, в следующие дни еще две записки, с вымышленными подробностями о благоприятном ходе болезни и маловажности раны. Началась горячка и молодой пациент лежал в большой опасности, как было достоверно известно всем баденским сплетникам, когда друзья его утешались обманчивым бюллетенем. На третий день после приключения, лэди Вальгэм приехала с младшим сыном, и застала лорда Кью в горячке, последовавшей за раною. Как ужасно было отчаяние лэди Вальгэм в продолжение болезни сына, так же велика была её радость при его выздоровлении. Главнокомандующий всей фамилии, старая лэди в Бадене, изъявляла свое сочувствие посылкою курьеров и настоятельных приказаний о сообщении ей известий на счет Кью. Постель больного всегда отталкивала ее. Когда болезнь постигала кого в семействе, она поспешно удалялась от страдальца, обнаруживая, впрочем, душевную тревогу необычайным ожесточением на всех прочих домочадцев.

Прошло две недели; пулю нашли и вынули из раны; горячка миновала, рана шла благоприятно, пациент заметно поправлялся, и мать, снова сблизившаяся с своим сыном, чувствовала себя более счастливою, чем была в последние семь лет, в продолжение которых молодой ветреник до утомления рыскал по поприщу легкомыслия, и мучил нежное сердце бедной лэди. Сомненья, которые приводят в отчаяние мыслящого мужчину и, высказанные, облеченные в форму, наводят такую скорбь на душу нежной, религиозной женщины, к счастью, никогда не возникали в голове Кью. Ранния впечатления сохранились в нем в том виде, как они оставлены были матерью, и он возвратился к ней таким, каким она желала его найдти - ребенком, сознающим свои погрешности с раскаянием смиренного сердца и простодушно оплакивающим заблуждения прошлых дней. Мы видели, как молодой человек стыдился удовольствий, за которыми бегал, товарищей, которые окружали его; шумных забав, которые уже не забавляли его, в часы опасности и сомнения, когда он лежал, может быть, со смертью перед глазами, приготовляясь отдать отчет в суетной жизни, который скоро потребуется от него; не удивительно, что этот простодушный, добрый, скромный и мужественный юноша сериозно размышлял о прошедшем и о будущем; молился и давал обет искупить прошедшее время в будущем, если суждено ему будущее. Когда мать и сын вместе читали слова Спасителя о божественном милосердии и об ангелах, радующихся на небеси о кающемся грешнике, мы безошибочно можем предполагать в груди счастливой матери чувство родственное этому ангельскому блаженству, благодарность и радость, из всех других возвышеннейшия, чистейшия, живейшия. Лэди Вальгэм могла содрогаться при имени Француза, но сын простил его от всего сердца, целовал руку матери и благодарил ее как лучшого в жизни друга.

В продолжение всей болезни, Кью ни разу не помянул имени Этели, и, по наступлении выздоровления, когда мать намекала ему о ней, с сомненьем и трепетом, он старался отвлечь разговор от этого предмета, как неприятного для него и тягостного. - Серьозно-ли она обдумала известное дело? спрашивала лэди Вальгэм. Кью полагал, что нет; но люди, воспитанные так, как бы вы хотели, матушка, часто бывают ничем не лучше других, говорил смиренный молодой человек. Я верю, что она добрая девушка. Она умна, необыкновенно хороша собой; сердечно любит родителей, братьев и сестер; но... Кью не досказал конца. Может-быть, он думал в эту минуту, как говорил потом Этели, что ей еще труднее было бы ужиться с лэди Вальгэм, чем с повелительной старухойбабкой.

Потом лэди Вальгэм принялась оплакивать положение сэра Брэйана, о болезни которого прислано было известие и в Кель, и сокрушаться о том, что такой светский человек внезапно приведен на край могилы, к которой он так мало приготовился. Тут добродушный Кью не выдержал и возразил: - Матушка, всякой отвечает за себя. Сэр Брэйан воспитан строго; когда он был молодым человеком, за ним смотрели, как за ребенком. Разве вы не знаете, что добрый полковник, старший его брат, которого я считаю благодушнейшим, благороднейшим джентльменом, доведен был до открытого неповиновения и всякого рода шалостей тиранством старой мистрисс Ньюком? Что же касается сэра Брэйана, он каждое воскресенье ходит в церковь, каждый день читает дома молитвы, и вероятно вел жизнь во сто раз лучше, чем я. Я часто думал, матушка, что хоть есть вина и с нашей стороны, однако жь не совсем правы и вы: мне до-сих-пор помнится, как мой гувернер, и мистер Боппер и доктор Лауд сокрушались о других, когда приезжали к нам в Ньюбери. Таким образом, вдовушка перестала скорбеть о сэре Брэйане и с радостью перешла к отраднейшим надеждам на счет больного.

К материнской радости, что сын возвратился к ней и бросил прежний образ жизни, к женскому торжеству, что она успела привлечь его к себе опять, к счастью, которое чувствовала, видя постепенное его выздоровление, примешивались некоторые опасения. Хотя книгами, с которыми лэди Вальгэм везде путешествовала, она никак не могла заинтересовать сына - над некоторыми он явно смеялся - однако жь все часы лэди Вальгэм проходили в благодарном и сладостном занятии. Джордж Бэрнс не замедлял извещать Ньюкомов о состоянии здоровья его брата. Искусный страсбургский врач удостоверял, что он со дня на день поправляется, и маленькая семья жила в мире и довольстве; мать обоих молодых людей пугало одно только обстоятельство - ожидаемый приезд лэди Кью, этой злой свекрови, которая не раз уже терзала бедную лэди Вальгэм.

На дворе было так-называемое лето св. Мартина и погода к счастью стояла прекрасная; Кью можно было уже возить по саду гостинницы, откуда он видел широкий, мутный поток разлившагося Рейна, Французский берег, окоймленный ольховыми деревьями, обширные желтые поля позади их, огромную аллею тополей, простирающуюся до эльзасского города и его собора. Добрая леди Вальгэм, пользуясь удобным временем, читала занимательные отрывки из любимых своих книг, назидательные анекдоты о Китайцах и Готтентотах, обратившихся в христианскую веру, и разных приключениях с миссионерами во время странствований. Джордж Бэрнс, лукавый молодой дипломат, шепнул: Галиньяни, и намекнул, что для Кью приятнее была бы какая-нибудь повесть. В следствие этого, Джордж прочел только что вышедшее, светское сочинение: "Оливер Твист", и леди Вальгэм так заинтересовалась судьбою безприютного мальчика, что взяла с собой его историю в свою спальню, где она была открыта горничною лэди, под пресловутым творением Блазервика: "Голос из Мессопотамии". Кью до того хохотал над педелем, мистером Бемблем, что чуть не растревожил раны.

Раз, когда они проводили время за этими невинными и приятными занятиями, вдруг послышались на улице свист бичей, звон рогов и стук колес. Колеса остановились у подъезда их гостинницы; лэди Вальгэм вскочила и, выбежав в садовую дверь, захлопнула ее за собою. Она угадала - кто приехал. Хозяин гостинницы кланялся; курьер суетился; слуги были на готове; один из них, подойдя к бледно-лицой лэди Вальгэм, сказал: Её сиятельство, Frau Gräfmn von Кью выходит из экипажа.

-- Не угодно ли вам войдти в нашу гостиную, леди Кью? сказала невестка, идя вперед и отворяя дверь в гостиную. Графиня, упираясь на свой костыль, вошла в полуосвещенную комнату. Она подбежала к вольтеровским креслам, где надеялась найдти лорда Кью. - Мой милый Франк! вскрикнула старая лэди; милый мой сынок, какого наделал ты нам страху! Да уже ли они держат тебя в этой безпокойной комнате, прямо на улицу - Ба, это что? вскрикивает графиня, внезапно прерывая речь.

-- Это не Франк. Это просто подушка, лэди Кью; я не держу его в этой безпокойной комнате, прямо на улицу, сказала лэди Вальгэм.

-- А! как поживаете? К нему сюда, я полагаю? - и графиня подошла к другой двери: то был шкаф, наполненный стклянками с лекарствами Франка, и свекровь лэди Вальгэм отшатнулась в ужасе. - Постарайтесь, Мария, припасти мне покойную комнату, да другую подле, для моей горничной. Я буду благодарна, если сами приглянете, сказала повелительница дома Кью, указывая своим костылем, перед которым не раз трепетала лэди Валъгем.

На этот раз, лэди Вальгэм позвонила только в колокольчик. - Я не говорю по-немецки и не бывала ни в одном из номеров дома, кроме нашего. Поручите лучше вашей девушке приискать вам комнату, лэди Кью. Соседняя комната - моя, и дверь, которую вы хотите отворить, постоянно заперта, с той стороны.

-- И Франк наверно заперт там, вскрикнула старая лэди, с чашкой кашицы и томом Ватсовых гимнов! В эту минуту, на зов лэди Вальгэм, вошел слуга. - Пикок, графиня Кью намерена остаться здесь вечер. Пожалуйста, попросите хозяина отвести для нея комнату, оказала лэди Вальгэм, и в то же время обдумала ответ на последния, милые слова лэди Кью.

-- Если б мой сын был заперт в моей комнате, мадам, - я думаю, мать была бы для него лучшею сиделкой. Зачем вы не приехали к нему тремя неделями раньше, когда с ним не было никого?

Лэди Кью не оказала ни слова, усмехнулась и выказала ряд зубов - перлов, оправленных в золоте.

-- А присутствие мое могло бы не быть не приятно для лорда Кью.

-- Ги, ги, ги! захохотала старуха, диким голосом.

-- По-крайней-мере, сообщество мое лучше того, в которое вы вводили моего сына, продолжала невестка лэди Кью, собираясь с силами и приходя в большее негодование с каждым новым словом. Вы можете думать обо мне невыгодно, но все-таки, вероятно, ее ставите меня на одну доску с какой-нибудь герцогиней Д'Иврй, которой вы поручили образование моего сына, как вы говорили. Когда я возражала вам, не одобряя вашего выбора - я не живу в свете, но слышу об нем порой - вы изволили называть меня безразсудною ханжей. Я вам одолжена разлукой с сыном, его охлаждением ко мне в продолжение стольких лет моей жизни; вам одолжена я за то, что свели меня с ним, когда он лежал в крови, чуть не трупом, и когда один Бог сохранил его за молитву вдовицы; а вы, вы были подле, и ни разу не посетили его.

-- Да, я очень хорошо знаю, что вы приехали не для меня, продолжала невестка. Вы любили меня не больше своего сына, которого жизнь была адом, пока вы мешались в его дела. Вы приехали сюда для моего сына. Не довольно ли наделали вы ему зла? Теперь, когда Бог милосердо сохранил его от смерти, вы хотите опять ввергнуть его в бедствие и преступление. Но не быть этому, злая женщина! злая мать! жестокое, бездушное создание! - Джордж! - Тут младший сын вошел в комнату, и она, с развевающимися полами платья, подбежала к нему и ухватила его за руки. - Вот твоя грандмаман; вот графиня Кью; она приехала наконец из Бадена; она намерена - она непременно хочет отнять у нас Франка, мой милый, и отдать его назад - французику. Нет, нет! О, Боже мой! Никогда, никогда! И она упала в объятия Джорджа Бэрнса, с истерическим рыданием.

-- Достал бы ты, Джордж Бэрнс, горячечную рубешку для твоей катушки, сказала лэди Кью, с негодованием и ненавистью на лице. (Если б она была дочь Яго и походила на него, как две капли воды, и тогда бы сестра лорда Стейна не имела виду более сатанинского) Ужь не ты ли научил ее? Не сиденье ли с бедным больным Кью вскружило ей голову? Я приехала повидаться с ним. Зачем меня целых полчаса оставляют с этой сумасшедшей женщиной? Ты не доверяй подавать Франку лекарство. Это просто....

-- Извините меня, сказал Джордж, с поклоном: я не знаю, чтоб этот род болезни обнаруживался когда-нибудь в фамилии моей матушки. (Она вечно ненавидела меня, подумал Джордж; но если по какому-нибудь случаю она назначила мне часть наследства по духовному завещанию, - прости мое достояние!) Угодно вам, мадам, осмотреть комнаты на-верху? Вот и хозяин; он вас проведет. Франк между тем приготовится, чтоб принять вас, когда вы возвратитесь. Вероятно, с моей стороны было бы излишне просить вас - не говорить ничего, что могло бы привести его в волнение. Едва прошло три недели, как из его раны извлечена пуля мосье де-Кастильона, и доктора требуют, чтобы сколько возможно удалять от него всякое безпокойство.

Будьте уверены, что хозяин, курьер и прочие, которым пришлось показывать графине Кью комнаты на верху, преприятно провели время с её сиятельством фрау Грефин фон-Кью. Надо полагать, что ей гораздо больше посчастливилось в встрече с этими особами, чем в предыдущих столкновениях с внуком и его матерью; потому что, когда лэди Кью вышла из своей комнаты в новом платье и новом чепчике, лицо её запечатлено было совершенною безмятежностью. Может-статься, служанка её грозила ей кулаком за её спиной, а глаза у мужа служанки сверкали блицом и доннерветтером; но черты их госпожи носили то довольное выражение, какое оне всегда принимали, когда ей удавалось удовлетворительно наказать кого-нибудь. Лорд Кью, между тем, успел воротиться из саду в свою комнату, где и ожидал прихода грандмаман. Если б матушка и её два сына вздумали приняться за чтение истории о педеле Бёмбле, пока лэди Кью занималась своим тоалетом, - боюсь, они не нашли бы эту историю слишком комическою.

-- Слава Богу, мое милое дитя! Какой у тебя здоровый вид! Любая девушка позавидует такой свежести лица. Что может быть лучше надзора матери! Ах, нет! Мария, ты стоишь быть матерью - настоятельницей Дома сестер милосердия; право, стоишь. Благодарю вас: хозяин дал мне прекраснейший номер. Он величайший плут и грабитель; но я не сомневаюсь, что мне будет здесь хорошо. Я вижу из списка путешественников, что Додсбёри здесь же остановились, и прекрасно сделали, вместо того, чтоб ночевать в этом ненавистном, наполненном клопами Страсбурге. Грустно - прегрустно провели мы время в Бадене. Не знаю, как еще я осталась жива между заботой о бедном сэре Брэйане и о тебе, негодный мальчик. Доктор Финк не позволял было мне уезжать сегодня, но я не посмотрела на него и приехала.

-- Вы необыкновенно добры, мадам, сказал бедный Кью, с самым жалостным выражением в лице.

-- Эта женщина - чудовище, от которой я тебя всегда предостерегала - но молодые люди не хотят слушаться совета своих грандмаман - уехала дней десять назад. За нею приезжал мосьё le Duc, и если б он запер ее в Монконтуре и посадил бы на хлеб и на воду на всю жизнь, он сделал бы доброе дело. Когда женщина забывает религиозные правила, она пропала. Конверсационный зал заперт. Доркинги уезжают в четверг. Клара, действительно, пренаивное, препростодушное существо; она тебе понравится, Мария, а об Этели нечего и говорить, - просто ангел. Не налюбуешься, как она ухаживает за больным отцом; из ночи в ночь она сидела подле него. Знаю, где бы хотелось быть бедняжечке. И если бы Франк опять заболел, Мария, ему не нужна была бы помощь ни матери, ни безполезной старой бабки. Я привезла кой-какие весточки от нея, но перескажу их вам, милорд, только на-едине; ни мамаше, ни братцам не позволяется слушать.

-- Не уходите, матушка! Пожалуйста, останься Джордж! кричал больной (и снова в сестрице лорда Стейна проявилось необычайное сходство с достойным слез маркизом). Моя кузина - благородная молодая девушка, продолжал он: у нея прекрасные, редкия качества, которые я ценю от всей души; о красоте её не говорю; вы знаете, как она мне нравится. Я много думал об ней, когда лежал вон на той постели (фамильный тип стал не так виден в лице лэди Кью), и - и - я послал к ней письмо сегодня утром; теперь она, вероятно, получила его.

за миниатюрным портретом сына своего, лорда Вальгэма.

-- Я писал к ней на-счет последняго моего разговора с нею, продолжал Франк, несколько робким голосом, за день до несчастного приключения. Может-быть, мадам, она вам не говорила, что произошло между нами. Чья-то низкая рука, которую мы оба могли угадать, написала ей отчет о моей прошлой жизни, и мисс Ньюком показала мне письмо. Тогда я сказал ей, что, если б она меня любила, наверное никогда не показала б мне его: не сделав ей никаких других нареканий, я распростился с нею. Показать письмо - само по себе не большое преступление; но для меня этого было довольно. Это было двадцатым доказательством того, что между нами нет доброго согласия: она была несправедлива и лукава, безжалостна ко мне, и слишком заботлива о внимании других. Если-б она меня больше любила, она старалась бы обнаруживать менее суетности и лучший характер. Чего я мог ожидать в последстиви от девушки, которая ужь до брака так поступала со мною? Ни я, ни она не могли бы быть счастливы. Она может быть любезною, доброю и внимательною к тому, кого любит, и дай Бог ей счастья! Что касается меня, полагаю, я недостоин такого сокровища ума и красоты; мы оба поняли, что, при последнем свидании, сказали один другому дружеское прости. Когда я лежал в этой постели, я думал, что уже не встану с нея, или, если встану, изберу образ жизни отличный от того, который привел меня в настоящее положение: в продолжение прошедшого месяца я укрепился в этом намерении. Боже сохрани ее и меня от жизни, какую ведут известные нам особы; Боже сохрани, чтоб Этель вышла за-муж без любви, и потом влюбилась в другого, и чтоб я, после страшного урока, соблазнился прежнею безразсудною жизнью. Я вел дурную жизнь, мадам; я это сознавал и прежде; не раз и повторил это сам себе и желал бросить ее. Но я так слаб и малодушен, так легко поддаюсь соблазну, что погубил бы себя, если б женился на девушке, которая занята больше светом, чем мною, и которая не стала бы заботиться о домашнем моем счастье.

-- Этель занята светом! воскликнула лэди Кью: Этель - это наивное, любящее создание; - милый мой Франк, она....

Клэйв добрый, благородный, прекрасный собой молодой человек, и в тысячу раз умнее, лучше меня.

-- Нет; благодаря Бога, ты не хуже его, милый мой, вскрикнула мать, подойдя к нему с другой стороны кушетки и взяв его за руку.

-- Это я тоже думаю, Франк, сказал дипломат, отходя к окну. К концу этого короткого разговора, сходство её сиятельства с покойным братом её, лордом Стейном, достигло высочайшей степени.

После минутного молчания, она приподнялась на своем костыле, и сказала: - Решительно я недостойна быть в обществе таких добродетельных особ. Это сознание еще возвышается мыслью о денежных пожертвованиях с вашей стороны, милорд; ведь вам известно, я полагаю, что я копила, собирала по нитке, отказывала себе даже в необходимом, для того только, чтобы мой внук со временем имел средства поддержать свое звание. Ступайте же, живите и голодайте в вашем жалком, ветхом доме; женитесь на дочери пастора и пойте псалмы с своей дорогой матушкой; я не сомневаюсь, что вы и она - она, которая во всю жизнь все делала мне на перекор и которую я ненавидела - да, ненавидела с той самой минуты, когда она отняла у меня моего сына и внесла горе в мое семейство, - вы будете радоваться при мысли, что бедную, нежно-любящую, одинокую старуху она ввергла еще в большее одиночество и горесть. Сделайте одолжение, Джордж Бэрнс, будьте добры, скажите моим людям, что я возвращаюсь в Баден; - и старая графиня, оттолкнув от себя детей, поплелась из комнаты на костыле.

Таким-образом, злая фея, обманутая в ожиданиях, отправилась назад в своей колеснице, на тех же драконах, которые привезли ее сюда утром и едва успели отдохнуть и поесть. Хотел бы я знать, ужь не те ли это кони, на которых скакали в Швейцарию Клэйв, Джон Джэмс и Джэк Бельсайз? Черная забота сидит за седлом всякого сорта коней, и дает на водку почтальонам на всех станциях земного шара. Лэди Вальгэм позволителен трепет торжества после такой победы над свекровью. Какая христианка не любит торжествовать над другою, и если б эта другая была свекровью, разве победа была бы оттого меньше сладостна? Мужья и жены одинаково будут довольны тем, что лэди Вальгэм одержала верх, и вы, юноши и девы, когда придет вам черед жениться и выходить за-муж, вы поймете сокровенное значение этого пассажа. Джордж Бэрнс достал "Оливера Твиста" и принялся за чтение. Мисс Нанси и Фанни снова вызваны были на сцену, чтоб пугать и забавлять маленькое общество слушателей. Смею сказать, что ни Фанни, ни мисс Нанси не имели успеха у вдовушки: так поглощены были её мысли одержанною победой. На вечерней молитве, в которой, к невыразимой радости её нежного сердца, приняли участие оба сына, она не забыла благодарственного гимна по случаю битвы, Кельской битвы при Рейне, где душа Кью, как думала матушка, была предметом спора между врагами. Я ужь сказал, что эта книга занимается исключительно большим светом и живущим в нем достопочтенным семейством. Это не пастырское увещание и, если она сбивается иногда на поучительный тон, то разве в таких только случаях, когда оратор, преследуя судьбу своего повествования, находит перед собою готовую проповедь. О, друзья! не натыкаемся ли мы и в жизни ежедневно на подобные поучения? не видим ли мы и дома, и у наших соседей этой борьбы между злом и добром? Здесь, с одной стороны, себялюбие, честолюбие и выгода, с другой, - правда и любовь. Которой стороне позволить торжествовать для нас и которой для наших детей?

сиявшую высоко на небе. Что это за звездочка? спросил он - и премудрый молодой дипломат отвечал: - Юпитер.

-- Какую пропасть ты знаешь, Джордж! вскрикнул в восхищении старший брат: тебе бы следовало быть старшим, клянусь Юпитером; но ты на этот раз потерял свой шанс.

-- Да, благодаря Бога! сказал Джордж.

-- Так, я намерен исправиться; я сбрасываю старые листья и одеваюсь в новые. Как ты думаешь? Сегодня утром я написал Мартину, чтоб он продал всех моих лошадей: я навсегда отказываюсь от всяких пари; да поможет только мне Юпитер. Я дам себе обещание, клятву - переменить образ жизни, если выздоровлю. Сегодня утром я писал к кузине Этели. Мне казалось тогда, что я поступил благоразумно и что мы никогда, никогда не сойдемся; теперь же, когда графиня уехала, я спрашиваю себя, благоразумно ли я поступил, отказавшись от шестидесяти тысяч фунтов и от прекраснейшей девушки во всем Лондоне?

-- Не взять ли мне лошадей, да не поехать ли за нею? Матушка пошла спать; она ничего не узнает, спросил Джордж. Шестьдесят тысяч потерять - не шутка.

женить тебя на прекраснейшей девушке во всей Англии с шестидесятью тысячами приданого; непременно взялась бы, клянусь Юпитером! Я намерен с этих пор клясться только языческими богами. - Нет, я не раскаиваюсь, что писал Этели. Что за милая девушка! - Я разумею не одну её красоту, но и высокое её образование, её ум. И как подумаешь, что эту девушку продают на рынке с молотка!

Тут послышался стук в соседнюю дверь, и раздался голос матери: Пора ложиться спать. Братья расходятся, и, будем надеяться, засыпают крепким сном.

Между-тем, графиня Кью воротилась в Баден, и хотя старая лэди, после двух длинных безполезных путешествий приехала домой в полночь, однако-жь скажу к крайнему вашему прискорбию, что она не смыкает глаз ни на минуту. Утром, она плетется на костыле к Ньюкомам и Этель спускается к ней бледная и спокойная. Что с отцом её? Он хорошо провел ночь; ему несколько лучше; он говорит внятнее, может владеть членами.

-- Хотела бы и я хорошенько соснуть! ворчит графиня.

-- Я думала, что вы поехали к лорду Кью, в Кель, заметила внучка.

-- А здоровье Франка удовлетворительно, грандмаман?

-- И как еще! Свеж, как шестнадцати-летняя девочка! Я застала его с братом Джорджем и их матушкой. Мне кажется, Мария читала им катихизис, кричит старая лэди.

-- N. и М. вместе! Вот что хорошо, говорить Этель: Джордж всегда был добрый молодой человек и милорду Кью пора быть таким же.

Старая лэди посмотрела на свою внучку, но взор мисс Этелы был не проницаем. - Я думаю, ты хотела бы знать, отчего я воротилась? сказала лэди Кью.

как нам известно, лэди Кью не отваживалась на приступ. - Мой внук сказывал мне, что он к тебе писал, сказала графиня.

-- Да; и если б вы обождали вчера хот полчаса, вы избавили бы меня от унижения, которое вы сделали мне своей поездкой.

-- Тебе - унижение, Этель?

-- Да, мне, - вскрикнула Этель: разве выдумаете, что это не унижение, когда меня водят от покупщика к покупщику и навязывают человеку, который не хочет приобресть меня? Что побуждает вас и всех моих родных поскорей сбыть меня с рук? Почему вы предполагаете, что я нравлюсь лорду Кью? Разве нет у него опоры и добрых знакомых, в роде герцогини Д'Иври, к которой вы ввели его в ранние годы? Он сам мне говорил об этом; а она была так добра, что рассказала остальное! Что есть во мне привлекательного в сравнении с подобными женщинами? И к этому человеку, с которым развел меня счастливый случай; - к человеку, который в письме ко мне напоминает, что мы разстались навсегда, ваша милость едет за десятки миль и просит его подвергнуть меня новым пыткам! Это ужь слишком, грандмаман. Сделайте одолжение, оставьте меня в покое и не мучьте новыми планами о том, как бы меня пристроить. Будьте довольны счастьем, которое вы доставили Кларе Пуллейн и Бэрнсу, и позвольте мне остаться при больном отце. Здесь я исполняю долг дочери. Здесь, по-крайней-мере, я не ощущаю той горести, тех сомнений, того стыда, в добычу которым пытались предать меня мои доброжелатели. Но вот звонок папа. Он любит, чтоб я была с ним за завтраком и читала ему газету.

бабке. Я не знаю, что нынче делается в свете; ведь я старуха; может-быть - свет совсем переменился против прежнего - и ужь тебе следует повелевать, а нам приходится только слушаться. Может-быть, я ошибалась во всю жизнь, наставляя детей делать то, чему учили меня. Богу известно, как мало доставили они мне радости. Тебе и Франку я отдала свое сердце; я любила вас больше всех моих внучат: после того, не естественно ли, что я желала видеть вас вместе? Я несколько лет копила деньги для этого молодого человека. Он убегает от меня в объятия матери, которая ненавидела меня с таким наслаждением, к какому способны только подобные добродетельные люди, которая отняла у меня собственного моего сына и теперь отнимает его сына - перед которым я виновата в том только, что баловала его и слишком любила. Не покидай же меня хоть ты, мое дитя. Дай мне хоть что нибудь любит на старости. Мне нравится твоя гордость, Этель, и твоя красота, моя милая; я не сержусь на тебя за суровые речи, и если желаю доставить тебе приличное место в обществе, разве дурно делаю? Нет. Безразсудная девочка! Ну, дай же мне свою рученку. Какая горячая! А моя холодна как камень - и дрожит, - замечаешь? - А была когда то премиленькая! Что сказала Анна, что сказала твоя маман на письмо Франка?

-- Я не показывала ей письма, отвечала Этель,

-- Покажи-ка его мне, моя милая, прошептала лэди Кью, вкрадчиво и с ласкою.

-- Вон оно, сказала Этель, указывая в камин, где лежали клочки и пепел бумаги. Это был тот самый камин, в котором сожжены и рисунки Клэйва.