Ньюкомы.
Часть седьмая.
Глава XXXIX. Между живописцами.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть седьмая. Глава XXXIX. Между живописцами. (старая орфография)

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

XXXIX.
Между живописцами.

Когда Клэйв Ньюком состарится, он без сомнения будет вспоминать римские дни - как счастливейшие из всех, посланных ему судьбой. Простота жизни, величие и отрадная прелесть картин, окружающих художника в Риме, усладительное свойство занятий, которым он посвятил себя, приятное общество товарищей, одушевляемых тем же рвением на подобном же поприще, труд, размышление и тихое отдохновение потом, - все это должно было бы делать учащихся художников счастливейшими из юношей, еслиб только они умели ценить свое счастье. Их труд, большею частью, легок и приятен; не утомляет мозга через меру, но благодетельно занимает его предметами, приятными для учащагося. Даже поэтический огонь или порыв изобретения только изредка требует возжения, именно, тогда только, когда молодой живописец обдумывает новый сюжет или компонует по нем свое сочинение. Постановка фигур и драпировка, ловкое очертание линий, процесс штриховки, растушовки, распределение света и тому подобное составляют большею частью труд чисто технический. Середи этих занятий, при выкуривании достаточного числа трубок, проходит труженический день ученика. Если вы пройдете мимо его дверей, вы наверное услышите, что он поет за работой. Хотел бы я знать, может ли кто из учащихся законоведению или математике распевать над своими книгами и в то же время успевать в учении? В каждом городе, где занимаются художествами, вы встретите пожилых людей, которые во всю жизнь не брались за кисть, а между-тем так любит занятия и общество художников, что не выходят из мастерских: переходят от одного поколения живописцев к другому; сидят совершенно довольные, пока Джэк рисует своего пиффераро, или Том сочиняет свой картон, и, спустя много лет, когда Джэк уже успел пристроиться в Ньюмэн-Стрите, а Том попал в королевские академики, вы по-прежнему найдете его в тех же мастерских, занятых теперь новыми живописцами и новыми картинами; услышите, как он рассказывает нынешним молодым их преемникам, что за славный народ были Джэк и Том. Поэт должен удаляться в уединение и обдумывать свои стихи в тайне; живописец может заниматься своим ремеслом в обществе приятелей. Ваш блистательный chef d'école Рубенс или Орас Вернэ может сидеть за работой, слушая чтение своего секретаря, в кругу учеников, с любопытством и удивлением следящих за каждым его штрихом, или в обществе придворных дам и кавалеров, которым он по временам говорит комплименты в ответ на их одобрительные восклицания; но и самый скромный живописец, будь он беден как Лазарь, может иметь друга, который не спускает глаз с его кисти, или добрую жену, которая сидит подле него со своей работой на коленях, услаждая его труд нежной улыбкой, веселой речью или безмолвием.

товарищем. Не редко, человек, вовсе не сознавая в себе способностей, как бы случайно творит чудеса, и в один час, без малейшого усилия, делает то, чего другой не может достичь трудом полжизни. В числе товарищей Клэйва были молодые скульпторы, которые никогда не читали ни одной строки из Гомера, а между-тем брались истолковывать и продолжать греческое искусство; были молодые живописцы, с сильною природною наклонностью к юмору, к комическим песням, к вакхическим увеселениям, которым не давался Микель Анджело; а между-тем полотно их изобиловало поразительными аллегориями судеб, фурий, гениев смерти и побоищ; были длинноволосые юноши, которые воображали, что дух искусства достигается только манерой Перуджино, и рисовали святых, в кудреватой драпировке, резкими красками и в венцах из сусального золота. Наш друг изучал всех сподвижников искусства, с их разнообразными вкусами и странностями, и встречал радушный прием в мастерской всех этих господ, от важных донов и синьоров, сенаторов французской и английской академий, до ветреных учеников, которые трунили над своими старшинами за стаканами дешевого вина в Лопре. Какую славную, голодную, великодушную, исполненную любви к ближнему жизнь вели многие из них! Сколько юмора в их шуточных песнях, сколько дружества и доброты в их бедности! Как величаво толковал Карло о своем кузене, маркизе, и задушевном приятеле, герцоге! Как благородно говорил Федериго об отечественной академии, этой ватаге торгашей, которые не умели понять высокого искусства и никогда невидали хорошей картины! С какою гордостью Аугусто чванился на вечерах у сэра Джона, хоть всем было известно, что он занимал фрак у Фернандо и лакированные сапоги у Луиджи! Если тот или другой заболевал, с какою благородною, великодушною готовностью товарищи прибегали к нему на помощь, просиживали у постели больного целые ночи, делились с ним своими скудными средствами. Макс, охотник до щегольского платья и карнавала, отказывался от костюма и экипажа, чтоб пособить Полю. Поль, продав картину (через посредство Пиетро, с которым он был в ссоре и который сыскал ему патрона), уплачивал третью часть денег Максу, а другую треть отдавал бедному Лазаро, который, с женой и детьми на руках, не имел во всю зиму ни одного заказу. Так шли дела. Я слышал от Клэйва о двух благородных молодых Американцах, которые приезжали в Европу учиться живописи: когда один из них захворал, другой поддерживал своего неимущого товарища, и из шести пенсов, составлявших ежедневный его доход, уделял себе один, отдавая остальные пять своему больному спутнику. - Желал бы я быть знакомым с этим добрым Самаритянином, говорил наш полковник, покручивая усы, когда мы снова увиделись с ним и сын рассказал ему эту историю.

Прилежный и тихий Джон Джэмс работал каждый день, и каждый день по нескольку часов. Клэйв, утром входя в мастерскую, заставал там Джона Джэмса и, выходя, оставлял его там же. По окончании классов в академии, когда Клэйв отправлялся куда-нибудь на вечер, Джон Джэмс зажигал лампу и продолжал свою отрадную работу. Он не принимал участия в шумных вечеринках своих товарищей; любил лучше сидеть дома, чем бывать в свете, и редко выходил со двора по вечерам: исключение из этого правила он допустил только во время вышеупомянутой болезни Луиджи, когда Джон Джэмс проводил целые вечера у постели больного. Джон Джэмс был столько же счастлив, сколько даровит: все любили скромного молодого человека и часто делали ему заказы. Клэйв Ньюком, узнав о бедственном положении Лазаро и жены его, по-прежнему остававшихся в Риме, дал им кой-что, сколько мог припасти; но Джон Джэмс давал в десятеро больше, и Клэйв с таким же восторгом отзывался о великодушии своего друга, с каким говорил о его дарованиях. Действительно, у него была счастливая организация. Ученье было главною его забавой; самоотвержение доставалось ему легко; удовольствия или то, что вообще называется этим словом, имело для него мало привлекательности. Обычными его товарищами были чистые и тихия мысли; его наслаждением за порогом дома было созерцание красот природы; отдыхом служили ему разнообразные упражнения таланта, которые не переставали занимает его: он был готов срисовывать каждый сучек дубовой панели, каждый листок померанцевого дерева, и с улыбкой любовался этими нехитростными подвигами своей ловкости и уменья. Когда бы вы ни застали его, всегда он был добр и весел; скромная, девстенная лампада его теплилась неугасимо. Ни какие порывы страсти не тушили её; и безнадежное странствование во мраке не сбивало его потом с дороги. Странники земли, мы изредка встречаемся с подобными чистыми душами, приветствуем их и сдерживаем дыхание, пока оне проходят мимо.

Собственноручная подпись Клэйва Ньюкома удостоверяет, что он намеревался провести в Италии года два, посвятив себя исключительно изучению живописи. Но, кроме польз искусства, и другия побуждения тайно действовали в душе молодого человека, заставляя его думать, что отсутствие из Англии было ему лучшим лекарством от болезни, которою он тайно страдал. Перемена воздуха исцеляет некоторых больных гораздо скорее, чем предполагают сами страдальцы; за то, с другой стороны, бывают примеры, что молодые люди, с искреннейшим желанием учиться, не выполняют своего намерения и отвлекаются от своей цели случаем, удовольствиями, нуждою или другими уважительными причинами. Молодой Клэйв, в продолжение двух или трех месяцев, усидчиво занимался предметом своего призвания в Риме, в-тайне глотая, без сомнения, слезы терзавшого его душевного разочарования; и он извлекал из своих моделей и рисовал по обеим сторонам Тибра все, что соответствовало характеру его кисти; работал по целым вечерам в натуральных классах академии, сам служа таким-образом примером для других молодых учеников. Припадки его сердечной болезни начали проходить. Его стали занимать дела Джэка, Тома, Гарри: искусство производило свое могущественное, целебное влияние на его уязвленную душу, которой, впрочем, страдания не могли переломить. Собрания художников в кафэ-греко, и на дому, были очень веселы, приятны и оживлены. Клэйв курил свою трубку, потягивал свой стакан марсалы, пел свою песню, и принимал участие в общем хоре, наравне с безпечнейшим из юношей. Он был атаманом всей школы живописцев, любимцем всех; а чтобы люди нас любили, мы с своей стороны должны сами любить их.

Кроме живописцев, у Клэйва Ньюкома, как нам известно из собственных его слов, были и другия знакомства в Риме. В этой столице, каждую зиму, собирается веселая, милая колония Англичан, более или менее замечательных по своему званию, светскости и любезности, смотря по году. В пребывание Клэйва в Риме, многия очень милые семейства стояли на зимних квартирах, в местах обычного расположения иностранцев, - около Piazza di Spagna. Недавно, перелистывая путешествия достопочтенного Пёльница, я с любопытством увидал, что, сто-двадцать лет назад, тот же квартал, те же самые улицы и палаццо, почти ни в чем не изменившиеся с-тех-пор, были местопребыванием образованных иностранцев. С одним или двумя из джентльменов Клэйв познакомился на охоте; других он имел случай видеть в короткое появление свое в лондонском свете. Как молодой человек, очень ловкий, как отличный талант, красивой наружности, с хорошими манерами и значительным кредитом у принца Полония или другого банкира, мистер Ньюком встречал радушный прием в англо-римском обществе и был равно приятным гостем как в знатных домах, где пили чай и танцовали галоп, так и в темных тавернах и скромных уголках, где собирались его товарищи, живописцы.

собой и не редко становятся друзьями. У них есть свой английский книжный магазин, где выставляются на каждый день недели памятные листки: в такой-то день открыты ватиканския галлереи; на следующий - праздник такого-то святого; в среду музыка и вечерня в Систинской капелле; в четверг - папа благословляет животных - овец, лошадей и проч., и стаи Англичан бегут смотреть на эти обряды. Одним-словом, древний град Цезарей и величественные храмы пап, со всем их блеском и церемониями, расписаны, распределены на потеху Англичан, которые собираются толпами к торжественной обедне у св. Петра или на иллюминацию в Светлое Воскресенье, как мы бежим на фейерверк в воксале.

Бежать смотреть фейерверк одному - скучно; я думаю: у редкого хватило бы на это мужества, без спутника, и редкий не предпочел бы курить трубку у себя дома. Поэтому, если Клэйв бывал на всех этих зрелищах, мы должны заключать, что бывал не один, а если не один, смело можем предположить, что сердечное дельцо, которое занимало его в Бадене, теперь уже не возмущало спокойствия его души слишком серьозко. Всеми признано за истину, что Англичане гораздо любезнее за границей, чем дома, гораздо гостеприимнее, добрее и способнее - чувствовать и доставлять другим удовольствие. В маленьком римском кружку вы по двенадцати раз в неделю видитесь с семейством, которого потом не встретите двух раз в целый сезон громадного Лондона. После Пасхи, когда все убираются из Рима, вы и ваш сосед пожимаете друг-другу руки, искренно горюя о разлуке: в Лондоне нам приходится до такой степени разводить наше благорасположение, что едва остается малейший вкус первоначального напитка. Когда милые семейства, с которыми Клэйв провел счастливую зиму, одно за другим разсыпались; когда укатил экипаж адмирала Фримэна, прелестных дочерей которого Клэйв в первый раз увидал у св. Петра, целующих туфлю св. Петра; когда появился ковчег Дика Денби, со всеми милыми детьми Денби, делавшими в окно ручку Клэйву в знак прощанья; когда улетели три очаровательные мисс Бальоль, с которыми он провел такой чудный день в катакомбах; когда один друг за другим покинул великий город, с нежными приветами, горячими рукопожатиями и надеждами - встретиться в городе, еще большем на берегах Темзы, - молодой Клэйв пришел в уныние. Рим оставался Римом, но на него было приятнее смотреть в обществе; наши живописцы по-прежнему курят в кафэ-греко, но дымное общество одних живописцев не привлекает его. Если мистер Клэйв не Микель Анджело, не Бетховен; если гений его не мрачный, не нелюдимый, не титанический, и не светит одиноко, как маяк, с бурею вокруг и прибоем волн у подошвы, - кто в этом виноват? Он таков, каким создало его небо: добрый, простодушный, веселый, дружелюбный, и люди с мрачным настроением души не должны смотреть на него, как на героя.

И так, Клэйв и его товарищ работали изо всех сил с ноября до половины апреля, когда наступила Пасха и величественные торжества, которыми Римская Церковь празднует эти святые дни. К тому времени, тетради Клэйва были полны рисунков. Развалины императорския и средневековые; поселяне и гудочники; пассионисты с бритыми затылками; капуцины и равно волосатые посетители кофэ-греко; живописцы всех наций; кардиналы и их странные экипажи и слуги; сам святой отец (то был Григорий шестнадцатый по имени); английские дэнди в Пинчио и Римляне, члены Охотничьяго клуба, все были перерисованы молодым человеком, на удивление друзьям его в позднейший период его жизни. Рисунков Джона Джэмса было немного, за то он написал две прекрасные небольшие картины и продал их за такую дорогую цену, что конторщики и слуги принца Полония обходились с ним с величайшею вежливостью. Он имел заказы на многия другия картины и, поработав в плотную, почел себя в праве сопровождать мистера Клэйва в предпринятой им, для удовольствия, поездке в Неаполь, которую последний признавал необходимою после подъятых им исполинских трудов. Клэйв не написал ни одной картины, хотя начинал дюжину; за то он делал эскизы, обедал, курил, танцовал, как мы уже видели. Таким-образом, бричка снова очутилась позади коней, и оба наши приятеля отправились в путь, провожаемые целою толпой братьи-художников, которые по этому случаю собрались в порядочной остерии, у Латеранских ворот, и давали там завтрак. Как кидали они шляпами, как кричали на разных наречиях: Lebe wohl, и Adieu, и God bless you, old boy! Клэйв был львом художников того года, и вся веселая компания обожала его. Его эскизы превозносились повсюду; решено было, что, если-б Клэйв захотел, он мог бы произвесть что-нибудь порядочное.

И так, дав обещание скоро возвратиться, они оставили за собой величественный город, который стоит видеть раз, чтоб полюбить, и о котором в-последствии всегда вспоминаешь, как о родине, с невыразимой отрадой. Они пронеслись через Кампанью и прекрасные холмы Албано, миновали пресловутые Понтийския болота и остановились отдохнуть в Террачине (которая, к крайнему прискорбию Джона Джэмса, вовсе не походила на Террачину Фра-Диаволо в ковентгарденской опере). Далее, проскакав через сотни древних городов, которыми усыпаны берега Средиземного моря, они на другой день, при перевале через холм, очутились перед Везувием, которого громадный облик синел в далеком тумане и дымное знамя развевалось по безоблачному небу. Около пяти часов по-полудни, наши путники доехали - как доедет всякой, кто отправится из Террачины рано утром и будет щедро платить почтальонам - до древняго города, окруженного стенами и укрепленного, с подъёмными мостами, переброшенными через блестящие рвы.

-- Вот Капуа, сказал Джон Джэмс и Клэйв разразился хохотом, вспомнив о своей Капуе, которую он оставил столько месяцев, подумаешь, столько лет назад. Из Капуи в Неаполь идет отличная прямая дорога, и наши путники, как-раз к ужину, поспели в последний город, где, если-б они остановились в отеле Виттория, нашли бы всевозможные удобства, каких только может желать на этом свете любой аристократ-живописец.

вод; поверх всей этой блистательной сцены, Везувий, с мелкими облаками, играющими вокруг его вершины, и поля, обремененные дивною растительностью, в которую роскошная природа убирает их каждую весну; этот город и эти восхитительные виды Неаполя так понравились Клэйву, что в письме, отправленном спустя два дня по приезде молодого человека, он извещает меня о намерении своем остаться здесь навсегда и приглашает меня в какой-то великолепный палаццо, на котором остановились его взоры. Он так восхищен местностью, что даже умереть там и лечь в могилу было бы наслаждением: до такой степени очаровательно кладбище, где покоятся неаполитанские умершие.

Судьбам, однакожь, не угодно было, чтоб Клэйв Ньюком провел весь век в Неаполе. От римского банкира письма доставлялись к нему редко: одни пришли после его отъезда; другия лежали на почте, с его адресом, написанным, впрочем, очень четко; но почтовые чиновники, по всегдашнему обыкновению, не хотели справляться, когда Клэйв присылал за письмами.

Особенно одного из этих писем Клэйв ожидал с нетерпением, а между-тем оно лежало в римском почтамте с самого октября, не смотря на то, что Клэйв несколько раз ходил туда. То был ответ Этели на его письмо, о котором мы упоминали в одной из предъидущих глав. В письме не заключалось ничего особенного, ничего, чего бы не могла прочесть из-за плеча молодой корреспондентки её грандмаман или сама Добродетель. Оно было написано просто, с теплым чувством, несколько грустно; извещало в немногих словах о припадке сэра Брэйана и настоящем его положении; говорило о быстром выздоровлении лорда Кью, как бы об обстоятельстве, известном Клэйву, об отце Клэйва, и заканчивалось задушевным пожеланием всякого благополучия Клэйву от искренно-любящей его Этели.

-- Ты хвастаешься, что все прошло, а между-тем, видишь, не все еще прошло, говорил ментор и спутник Клэйва: иначе, зачем бы ты бросился на это письмо прежде всех других?

Джон Джэмс, не без участия, следил за переменами в лице Клэйва, когда тот читал записочку молодой лэди.

-- Я читаю подпись на твоем лице, говорит другой: могу даже пересказать тебе содержание письма. Зачем у тебя такое болтливое лицо, Клэйв?

-- Все прошло; но ты знаешь, сказал Клэйв, приняв сериозный вид: когда человек испытал и превозмог подобное чувство, видишь-ли, его мучит нетерпение услышать об Алисе Грэй, узнать, что делается с нею. - И Клэйв по-прежнему запел:

Her heart it is another's; she never-can-be-mine, и под конец песни захохотал. - Да, Джон Джэмс, сказал он: премилая записочка; выражения изящные,мысли правильные. Каждое t перечеркнуто как следует; над каждым i старик отец учил меня грамоте по той, по которой сам учился. Однакожь, не стыдно ли мне заставлять доброго полковника ждать, пока я беседую с этой молодой лэди? Любезный батюшка! - этими словами приветствовал Клэйв письмо отца. Простите меня; мисс Ньюком отвлекла меня на пять минут; вы знаете, что я, из вежливости, не мог отказать ей. Между нами нет ничего, ровно ничего, кроме самых строгих родственных отношений, клянусь вам честью и совестью. - Тут Клэйв поцеловал отцовское письмо и, воскликнув еще раз: любезный батюшка! принялся читать следующее:

"Письма твои, мой дражайший Клэйв, были величайшим для меня утешением. Читая их, мне кажется, я тебя слушаю. Вполне убеждаюсь, что новейший, натуральный стиль представляет большие усовершенствования против старомодного слога писать на тотже лад; однакожь я готов спорить, что достопочтенные родители пользовались в старое время не большим почтением, чем теперь. Я знаю одного, который больше дорожит любовью и доверием, чем высоким почтением, и ты можешь звать меня по-прежнему, как тебе вздумается.

"Не мне одному письма твои доставляют удовольствие. На прошлой неделе, письмо твое из Баден-Бадена, от 15 сентября, я взял с собой в Калькутту и не мог удержаться, чтоб не показать его своим знакомым в правительственной палате, где обедал. Твой эскиз австрийской старой княгини и её сынка, произвел величайший эффект. Полковник Бекмистер, секретарь лорда Баквига знает ее и говорит, что сходство поразительное. Некоторым из моих молодых товарищей я прочел - что ты пишешь об игре и как ты отказался от карт, рулетки и тому подобного; но я боюсь, что многим из этих ветреных юношей твой урок не поможет. Того, что ты говоришь о молодом Ридлее, я не принимаю за чистую монету. Правда, его рисунки хороши, но сравнивать их с рисунками другого известного мне джентльмена...

"Если Поль де-Флорак сколько нибудь похож на свою матушку, я уверен, что между тобой и им должна существовать горячая дружба. Я знал ее, когда еще был мальчиком, за долго до твоего рожденья, когда тебя и в мыслях не было, и, в продолжение сорокалетняго странствования по свету, не видывал женщины, которая бы на мои глаза была так добра и так прекрасна. Твоя кузина Этель напоминала мне ее: так же хороша собой, но далеко не так мила. Да, это та самая дама, с которой ты виделся в Париже: бледная, с заботой в глазах, с проседью на голове. И вам, юношам, настанет черед; пройдет десятка два-три, и ваша голова обнажится как моя, или поседеет как у госпожи де-Флорак, и склонится к земле, в которой мы будем покоиться. Я вижу из твоих слов, что молодой Поль находится не в блестящих обстоятельствах. Если он еще нуждается, будь ему банкиром, а я буду твоим. Детей её я не допущу до нищеты, пока остается у меня гинея. Напрасно стал бы я говорить тебе, что когда-то я думал о ней больше чем о миллионах гиней, и что у меня надрывалось сердце, когда я, в молодые годы, уезжал в Индию. Так, если подобная беда случится и с тобойне один на свете несчастлив.

"Бинни пишет, что он плох здоровьем, Надеюсь, что ты не реже стал переписываться с ним. Что меня надоумело о нем, когда я говорил о несчастных любовных делах? Ужь не пришла ли мне на память Рози Мэккензи? Она премилая девочка, и Джемс оставит ей порядочное наследство. Мудрый да разумеет. Хотел бы я, чтоб ты женился; но Боже тебя сохрани жениться из за-одних денег, хоть бы миллионы давали.

"Эти миллионы наводят меня на другой предмет. Знаешь ли, я чуть было не потерял поллака рупий, доверенных одному здешнему агенту? И кто же предостерег меня от беды? Друг наш Руммун Лаль, который недавно был в Англии и с которым я ехал из Сузэмптона. Он человек с изумительным чутьем и наблюдательностью. Я вообще был невыгодного мнения на счет честности Индусов, и обращался с ними не слишком вежливо, как поступил я, помнится мне, и с этим господином у твоего дяди Ньюкома, на Брэйанстонском сквере. Он спас меня от раззоренья и я отдал ему свой капитал на проценты. Если б я послушался его, говорит он, мой капитал утроился бы через год. Он пользуется величайшим уважением между здешними капиталистами; имеет здесь, в Барракпоре, богатую контору, великолепный дом и расточает благотворения по-княжески. Он говорит мне об учреждении банка: выгоды так огромны и план, по-видимому, так ясен, что не знаю, не соблазнюсь ли я и не войду ли с ним в долю. Nous verrons. Некоторые из моих знакомых страх как желали бы участвовать в предприятии; впрочем, будь уверен, что я не поступлю опрометчиво и не посоветовавшись с кем следует.

"Твои векселя до-сих-пор меня еще не пугали. Пиши их сколько тебе угодно. Ты знаешь, что я скорей позволяю тебе писать векселя, чем картины; последнее я допускаю только comme un de lassement, но, если б ты вздумал последовать примеру моего деда и сделаться ткачем, я не стал бы тебе противоречить. Не ограничивай себя без меры ни в деньгах, ни в невинных удовольствиях. К чему нам и деньги, как не для того, чтобы счастливить того, кого мы любим? Мне не нужно было бы копить, если б и ты стал копить. Тебе, столько же, сколько и мне, известны наши средства: употребляй их по своему усмотрению, лишь бы не на безчестные дела. Не хотелось бы мне, чтоб будущий год весь ты провел в Италии; лучше бы воротился домой, да навестил доброго Джэмса Бинни. Что-то делается на Фицройском сквэре? На возвратном пути, заезжай в Париж, да сделай визит графине де-Флорак и свези ей мой душевный привет. Не прошу тебя напомнить обо мне брату моему, потому что я пишу Брэйану с этой же почтой. Adieu, mon fils! je t'embrasse! и остаюсь вечно-любящий Клэйва отец."

-- Не правда ли, что он добрый, благородный старик?

Это признавалось молодыми людьми, в последние три года, за непреложную истину. Джон Джэмс заметил, что Клэйв, раз прочтя письмо отца, снова перечитал письмо Этели, положил его в боковой карман и целый день был не в своей тарелке, так что, когда оба они пошли смотреть музей, Клэйв в галлерее статуй все фыркал и ничего не одобрял.

-- Что ни говори, ворчал Клэйв, а эти второклассные статуи просто дрянь. Что за кукла этот огромный и безобразный Фарнезский Геркулес! Во всей галлерее, за один только кусок можно дать два пенни.

на Луврскую Диану, а Луврская Диана, как мы уже сказали, похожа на одну молодую лэди.

-- Впрочем, продолжал Клэйв, взглянув на огромные узловатые ноги неуклюжого, каррикатурного привратника, которого Гликом афинский изваял, вероятно, во времена упадка искусства, - она и не могла писать иначе, как написала. Не правда ли? Письмо очень мило и тон такой дружественный, приязненный. Ты видишь: она говорит, что ей всегда приятно слышать обо мне; надеется, что я скоро возвращусь и привезу с собой хороших картин, если продолжаю заниматься живописью. Она не слишком уважает живописцев, Джон Джэмс; - за то мы не должны унижать себя, мой благородный друг. Я - я полагаю, что теперь все ужь кончено и я могу писать к ней, как к графине Кью.

Надзорщику музея случалось видеть сотни посетителей, которые удивлялись его мраморному гиганту; но ему не доводилось еще замечать, чтобы Геркулес производил на кого-нибудь такое впечатление, какое он произвел на молодого Англичанина, который, посмотрев с минуту на статую, провел себе по лбу рукой, с каким-то стоном, и пошел прочь от изваянного образа громадного силача, который на своем веку сам делал такия глупости из слабости к прекрасному полу.

-- Мой отец хочет, чтоб я ехал домой и навестил Джэмса и графиню де-Флорак, сказал Клэйв, когда они шли по улице в Толедо.

Джон Джэмс берет своего товарища под руку, которая глубоко погружена в карман его верхняго, бархатного пальто: Нет, Клэйв, не уезжай, пока не убедишься, что все кончено, шепчет Джон Джэмс.

Спустя не много после приезда, наши друзья, разумеется, отправились в Помпею, которую, впрочем, мы описывать не станем, так как наше дело не артистическая поездка по Италии, а история Клэйва Ньюкома, эсквайра. Молодой человек уже прежде читал прекрасный роман сэра Бульвера Литтона, эту лучшую историю Помпеи, и описание Плиния, в Путеводителе. Удивляясь искусству, с каким английский писатель живописал Помпею своим текстом, как-будто каждый дом был картиной, к которой он приложил рассказ, шалун Клэйв, всегда готовый на каррикатуру, предложил Джону Джэмсу, за одно с ним, взять сюжетом тот же самый город, те же названия, тех же людей и написать шуточную поэму: - Что может быть забавнее фигуры матери Плиния, говорит он? эта непомерно дородная барыня, как описывает ее естествоиспытатель, удаляется от катастрофы, а рабы за спиной её, держат подушки, чтобы защитить её тучную особу от горячого пеплу! Решено: старая мистрисс Плиния будет моей героиней! - Портрет её на темно-серой бумаге, с прикрытыми суриком оконечностями, существует в альбоме Клэйва даже до сегодня.

Между-тем как они хохочут, кричат, глазеют, дурачатся, а чичероне их провожает, то преследуя их носовыми звуками своей болтовни, то вдруг останавливаясь и умолкая под влиянием грустных мыслей, наводимых зрелищем этого странного, унылого и улыбающагося места, - глядь! они наталкиваются на общество Англичан: двух молодых людей, сопровождающих даму.

-- Ба, Клэйв! восклицает один.

-- Дорогой мой лорд Кью! восклицает Клэйв; молодые люди бросаются друг к другу, хватают друг-друга за руки и на лице их появляется краска....

Клэйв отправился и провел время очень приятно; причем молодые люди строили разнообразные планы на счет будущих поездок и parties de plaisir, Они предполагали посетить Пестум, Капри, Сицилию; что же мешает побывать в Мальте и на Востоке? спросил лорд Кью.

Лэди Вальгэм перепугалась. Ведь Кью был уже на Востоке? Клэйв также изумился и пришел в волнение. Мог ли Кью думать о Востоке, о продолжительных путешествиях, когда другия обязанности требуют скорого возвращения на родину. - Нет, он не может ехать на Восток, сказала мать лорда Кью; он обещал ей провести с нею лето в Кастелламаре, г. мистер Ньюком непременно должен приехать к ним туда и написать с них портреты, да, со всех и их портреты. Она желала бы иметь полную портретную галлерею фамилии Кью, если только сын её согласится оставаться дома в продолжение необходимых сеансов.

Лэди Вальгэм рано пошла спать, вынудив у Клэйва обещание, приехать в Кастелламаре, а Джордж Бэрнс отправился переодеваться, в намерении ехать с визитами, как прилично молодому дипломату. В Неаполе, эта часть дипломации начинается не раньше, как после оперы, и большой свет пробуждается к жизни тогда, когда остальной ложится в постель.

Кью и Клэйв сидели до второго часу ночи, когда последний возвратился в свой отель. Ни одна из предположенных поездок в Пестум, Сицилию и проч. не состоялась. Клэйв вовсе не предпринимал путешествия на Восток, и портрет лорда Кью написан был в то лето Джоном Джэмсом, в Кастелламаре. На другой же день, Клэйв взял в английском посольстве паспорт и пароход, отправлявшийся в тот день в Марсель, узрел на своей палубе мистера Ньюкома: лорд Кью, брат его и Джон Джэмс махали ему шляпами, когда корабль отходил от берега.

Пошел корабль, быстро разсекая лазурные воды; но не довольно быстро для Клэйва. Джон Джэмс, со вздохом возвратился к своему альбому и кистям. Надо полагать, другой юный питомец искусства прослышал что-нибудь такое, что заставило его покинуть свою возвышенную страсть для иной, более своенравной и земной.