Ньюкомы.
Часть восьмая.
Глава L. Клэйв на новой квартир е.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть восьмая. Глава L. Клэйв на новой квартир е. (старая орфография)

L.
Клэйв на новой квартире.

Жене моей гораздо более нравился Клэйв, чем многие из его родственников, с которыми я познакомил ее. Лицо его было рекомендательным письмом, и редкий благородный человек мог противостоять ему. Он был всегда приятным у нас гостем; даже наш дядюшка-маиор одобрял его, как молодого человека с прекрасными манерами и чувствованиями, который, если ему пришла блажь быть живописцем, имел без сомнения, довольно состояния для того, чтобы следовать своим причудам. Клэйв отлично написал голову маиора Пенденниса, которая теперь висит у нас в гостиной, в Фэроксе, напоминая мне об этом друге моей молодости. В это время, Клэйв занимал старинные и великолепные покои на Ганноверском сквере. Он убрал их в старинном стиле, украсил драпировкой, резными шкафами, венецианскими зеркалами, отличными гравюрами и акварельными с хороших картин копиями, собственной или чужой работы. Он держал лошадей и всегда имел при себе кошелек, наполненный отцовскими деньгами. Много изящных экипажей останавливалось у его квартиры; редким художником так благосклонствовало счастье, как молодому мистеру Клэйву. Над собственною его квартирой было три комнаты, которые он нанял, и где, как он говорил: я надеюсь, в непродолжительном времени, любезный мой батюшка будет жить со мной. Батюшка полагаег, что в следующем году ему можно будет приехать на родину, так как к тому времени дела по банку совершенно устроятся. Вы качаете головой? Напрасно. Акции теперь вчетверо дороже того, что мы за них дали. Мы теперь люди богатые, Пен, даю вам честное слово. Посмотрели бы вы, как уважают меня у Бэнса и Джолли, и как принимают у братьев Гобсонов! Я бываю иногда в Сити, и вижусь с нашим управляющим, мистером Блэкмором. Какие он рассказывает мне истории об индиго, о шерсти, о меди, о рупиях! Я ничего не смыслю в этом деле, но отец мой непременно хочет, чтоб я навещал мистера Блэкмора. Любезнейший кузен Бэрнс Ньюком безпрестанно приглашает меня к обеду; я мог бы звать лэди Клару просто Кларой, если б захотел, как сам Ньюком изволит делать на Брэйанстонском сквэре. Вы не можете вообразить, как все там ласковы со мной. Моя тетушка делает мне нежные укоры за то, что я не бываю чаще: не правда ли, как интересно обедать на Брэйанстонском сквэре? Она мне выхваляет мою кузину Марию - послушали бы вы, как выхваляет! Я должен подводить Марию к столу; сидеть у фортепьяно, слушать её многоязычные арии. Знаете ли вы, что Мария поет по-венгерски и по-польски, не говоря ужь о пошлых немецких, испанских и италиянских ариях. Эти последния я слышу у других наших агентов, у Бэнса и Джолли, - у Бэнса, в Реджент-парке, где девицы красивее и также любезны со мной, как у тетушки Гобсон. - Тут Клэйв пускался в забавные рассказы о сетях, которые разставляли ему миссы Бэнс, эти юные сирены Реджент-парка; об ариях, которые оне пели, чтоб очаровать его; об альбомах, в которых оне упрашивали его нарисовать что ни будь, - о тысяче обольстительных уловок, к которым оне прибегали, чтоб завлечь его в свою пещеру на Иоркской террасе. Но ни улыбки Цирцеи, ни ласки Калипсы не производили на него никакого действия; уши его не слушали их музыки; глаза не глядели на их прелести, поглощенные музыкой и прелестями ветреной юной очаровательницы, с которой жена моя познакомилась в последнее время.

старых товарищей по Собранию и нескольких Гэндишитов, которые наверно испортили бы молодого человека, если б Клэйв был такого свойства, что мог бы быть испорчен лестью. Сам Гэндиш, когда Клэйв заезжал в академию этого знаменитого художника, принимал своего прежнего ученика будто какого принца королевской крови, провожал его до верховой лошади, готов был держать стремя, когда он садился в седло, а прекрасные дочери хозяина посылали молодому человеку прощальные поклоны в окно гостиной. Молодым людям, собиравшимся в мастерской, Гэндиш не переставал говорит о Клэйве. Профессор не опускал случаев сообщать им, что он недавно навещал своего благородного молодого друга, мистера Ньюкома, сына полковника Ньюкома; что вчера он был на блистательном вечере в новой квартире мистера Ньюкома. Рисунки Клэйва висели в галлерее Гэндиша и показывались посетителям достопочтенным профессором. В одном или двух случаях, мне позволено было вспомнить холостую жизнь и принять участие в этих веселых собраниях. По возвращении моем домой, какому гонению подвергался мой костюм, как немилостиво смотрела на меня хозяйка моего дома, приказывая Марте вынести вон виноватый сюртук. Как величественно Фредерик Бэйгэм председательствовал в табачной компании Клэйва, где предписывал законы, разглагольствовал без умолку, пел самые разгульные песни и истреблял крепких напитков больше всех других веселых собеседников и собутыльников! Общая любовь к Клэйву росла неимоверно; не только начинающие, но и старые труженики изящных искусств, превозносили его дарования. Как не стыдно было академии отвергнуть в нынешнем году его картины! Альфред Сми, эсквайр, академик, негодовал на эту несправедливость, но Джон Джэмс со вздохом сознавался, а Клэйв откровенно говорил, что он неглижирует своим искусством, и что нынешния его картины не так хороши, как два года назад. Мистер Клэйв слишком часто ездил на балы и обеды, в клубы и веселые компании, не говоря ужь о том, что он тратил еще более времени на ухаживанье за известной нам особой. Между тем, Джон Джэмс усердию продолжал трудиться; не проводил ни одного дня без работы; и слава стояла уже у его порога, хотя он этого не замечал, и искусство, единственная его возлюбленная, вознаграждало его за усердную и нежную его заботливость.

-- Взгляните на него, говорил Клэйв со вздохом: не правда ли что из смертных он достойнее всех зависти? Он так любит свое искусство, что во всем мире не находит ничего привлекательнее. Он принимается за кисть с восходом солнца, и ласкает свою картину целый день до самой ночи. Он разлучается с нею с прискорбием, когда наступает темнота, проводит вечер в натуральном классе, и утром начинает da capo. Из всех счастливых жребиев, выпадающих на долю человеку, - удовлетворять желанию и не наскучать им - не есть ли счастливейший? Мои неудачи так взбесили меня, что я каблуками пробил свои холсты, и дал себе обещание переломать и палитру и кисти. Иногда работа пойдет у меня успешнее, и вот на полчаса я доволен; но чем доволен? тем, что нарисовал голову мистера Моггинса довольно похожую на мистера Моггинса. Но тысячи художников могут сделать лучше, и если я когда нибудь достигну высшей, возможной для меня степени совершенства, все-таки тысячи людей будут в состоянии сделать еще лучше. Наше ремесло в настоящее время таково, что снисхождения может надеяться один только великий художник, а я чувствую, что во мне нет достаточного для этого материала. No 666, портрет Джозефа Моггинса, эсквайра, с. Ньюком, большая Джордж-стрит. No 979, Портрет мистрисс Моггинс, на серой пони, с. Ньюком, No 579. Портрет Тоби, собаки Джозефа Моггинса, с. Ньюком - вот все, на что я способен. Вот победы, на которые я посвятил все свои силы. Ах, мистрисс Пенденнис! не обидно ли это для самолюбия? Зачем нет у нас войны? Зачем я не могу поступить в армию, отличиться где нибудь и дослужиться до генерала? Зачем нет у меня гения? Я говорю, Пен, зачем нет у меня гения? Подле меня живет живописец, который нередко приглашает меня взглянуть на его работу. И его сфера ограничена Моггинсами. Он ставит свои картины в выгоднейшем свету; исключает содержание всех других предметов, становится подле своих произведений в трагическую позу и думает, что он и они - образцовые творения. Образцовые творения! Какие пустые, жалкия мы создания! Слава! - за исключением двух-трех вековых гениев - что толку в ней? Стали ли бы вы теперь гордиться, Пэн, если б написали поэмы Гейлея? А что касается второстепенного места в живописи, кто бы захотел быть Караваджио или Карраччи? Я не дал бы соломенки за то, чтоб быть Карраччи или Караваджио; скорей бы согласился быть вон тем артистом, что расписывает вывеску над дверью угловато трактира. Он получит за работу определенную плату, по пяти шиллингов в день, и, в придачу, кружку пива. Сделайте одолжение, мистрисс Пенденнисс, голову немножко к свету. Я вас мучу, но еще немножко терпения - о как же дурно я делаю!

Я, с своей стороны, думал, что Клэйв пишет очень хорошенький портрет с моей жены, и, имея необходимость отлучаться по делам, часто оставлял ее для сеансов в квартире Клэйва, или заставал его у нас. Жена моя и он скоро стали величайшими друзьями. Я знал, что наш молодой человек не мог бы найдти лучшого друга, чем Лаура; и понимая недуг, которым он страдал, натурально и справедливо полагал, что Клэйв подружился с моей женой не столько ради её, сколько ради себя, так как он мог поверять ей свои задушевные тайны; а её милое добродушие и сострадательность могли утешать его в несчастном его положении.

Лаура сама великодушно решилась побороть в себе это чувство; может статься, она скрыла его, чтоб досадить мне и доказать несправедливость моих подозрений; может-статься, она простодушно увлеклась молодою красавицей и почувствовала к ней благорасположение и удивление, которые та умела возбуждать в каждом, в ком хотела. Моя жена была, наконец, совершенно очарована ею. Неукротимое юное создание, становилось в присутствии Лауры кротким и послушным, скромным, безхитростным, любезным, готовым без умолку хохотать и шутить, так что видеть и слышать ее было наслаждением; её присутствие оживляло наш тихий домашний быт; её прелесть также обаяла мою жену, как поработила бедного Клэйва. Даже непокорный Фэринтош принужден был сознать её могущество, и за тайну говорил своим знакомым мужского пола: чорт возьми, как она хороша, как умна, как дьявольски мила и обаятельна; причем признавался, что несколько раз - ей-ей - он готов был предложить ей роковой вопрос. - Но, чорт возьми, прибавлял милорд: ведь, вы знаете, я не намерен жениться, пока не набрыкаюсь. - Что касается Клэйва, Этель обращалась с ним как с мальчиком, как с малолетним братом; Она была с ним весела, добра, любезна; занимала его разными коммиссиями; принимала от него букеты и комплименты, любовалась его картинами, с удовольствием слушала, когда его хвалили; везде держала его сторону; смеялась на его вздыханья, и откровенно сознавалась Лауре, что любит его и рада свиданиям с ним. - Отчего же, говорила она: не пользоваться мне счастьем, пока солнце светит? Завтра, я знаю, и так будет пасмурно и холодно. Когда воротится грандмаман, мне едва ли можно будет видеться с вами. А там меня пристроят - да; я должна быть пристроена! Не портите же мне моего праздника, Лаура! О, если бы вы знали, как глупо проводить время в большом свете, и во сколько раз приятнее быть здесь: говорить, смеяться, петь и быть счастливой с вами, чем сидеть с бедной Кларой на этой скучной Итонской площади!

-- Зачем вы живете на Итонской площади? спрашивает Лаура.

-- Зачем? Затем, что я должна же выезжать с кем нибудь. Какая вы наивная провинциалка! Моей грандмаман здесь нет, и я не могу выезжать в люди одна.

-- Зачем же вам выезжать в люди; отчего не уехать к матушке? кротко спрашивает мистрисс Пенденнис.

-- В детскую, к моим маленьким сестрам, к мисс Кан? Нет, благодарю вас, мне больше нравится жить в Лондоне. Вы задумались? Вам кажется, что молодой девушке лучше всего оставаться с матерью и сестрами? Моя милая, мама желает, чтоб я была здесь, и я живу у Бэрнса и Клары, по приказанию моей грандмаман. Разве вы не знаете, что я предоставлена в распоряжение лэди Кью, которая взяла меня вместо дочери? Уже ли вы думаете, что молодая лэди, с моими претензиями, может оставаться у родителей, в каком нибудь скучном доме, в Варвикшейре и резать буттерброды для маленьких школьников и школьниц? Не смотрите же так серьозно и не качайте головой, мистрисс Пенденнис! Если б вы были воспитаны как я, вы были бы такою же. Я знаю, о чем вы думаете, мадам.

и обычный ей благоговейный страх заставляли ее молчать о предметах, столь священных, - не остановились на этом и углублялись далее. Воспитание приучило ее мерить свои действия масштабом, который номинально принимается светом, но большею частью оставляется им без внимания. Набожным чтением Закона Божия, она научена была объясняемым и определяемым в нем добродетелям: богопочтению, любви, долгу, и, если эти добродетели составляли внешнюю практику её жизни, оне же были и постоянными, тайными помыслами её и занятием. Она редко говорила о религии, хотя религия наполняла все её сердце и руководила её поведением. Когда она приступала к этому святому предмету, настроение её души внушало такое благоговение её мужу, что он едва осмеливался приближаться к нему в её присутствии, и стоял вне, когда это чистое создание входило в Святая Святых. Что такое свет для подобной души? Что значат для нея все его честолюбивые возмездия, неудачи, удовольствия? Что может представить ей земная жизнь в сравнении с неоценимым сокровищем, неизреченным блаженством совершенной веры? Я вижу перед собой её милое задумчивое личико: с балкона маленькой ричмондской виллы, которую мы занимали в первый счастливый год нашего супружества, она следит глазами за Этелью Ньюком, которая, с важным грумом позади, едет неподалеку к брату, в летнее его местопребывание. Клэйв был у нас утром и принес нам важные вести. Добрый полковник находился в это время на пути к родине. - Если б Клэйв мог оторваться от Лондона - писал добрый старик (из этого мы видели, что ему известно было состояние души молодого человека), что бы ему не приехать, на встречу отцу, в Мальту? - Клэйв был как бы в лихорадке и с нетерпением желал ехать, и оба друга его крепко советовали ему предпринять поездку. Среди этого разговора, к нам приехала мисс Этель, маленькая и веселая; шутила над Клэйвом за его пасмурный вид, и побледнела, как нам казалось, когда услыхала известную нам новость. Тут она холодно сказала ему, что, по её мнению, поездка будет для него приятна и полезна; гораздо приятнее той, которую она должна предпринять с своей грандмаман, к этим скучным Германским водам, куда старая графиня ездит из году в год. Мистер Пенденнис, отвлекаемый делом, ушел в свой кабинет, куда вскоре последовала и мистрисс Лаура, чтоб взять ножницы или книгу, или под каким-то другим предлогом. Она села в кабинете супруга, и ни тот ни другой из нас несколько времени не промолвил ни слова о молодых людях, оставленных на-едине в гостиной. Лаура толковала о нашем доме в Фэроксе, из которого наши жильцы сбирались уж выезжать. Она изъявила непременную волю жить в Фэроксе, говоря, что Клэверинг, при всем сплетничестве и тупости своих обитателей, все-таки лучше безнравственного Лондона. Притом же, по соседству, поселилось там несколько новых, приятных семейств. Клэверингский парк взят был очень милыми людьми, и - кроме того, Пен, прибавляла Лаура: ведь ты всегда любил ловить рыбку на удочку, и пожалуй опять можешь заняться тем же, как бывало в старину, когда... Уста миленького зоила, напоминавшого неприятное прошедшее, были зажаты мистером Пенденнисом, как они того заслуживали. - Неужто вы думаете, сэр, сказал сладостнейший на свете голосок, что я не знаю, как вы отправились, бывало, на рыбную ловлю, с мисс Амори? - Опять поток слов остановлен тем же вяжущим средством, которое было употреблено и прежде.

-- Хотел бы я знать, лукаво говорит мистер Пенденнис, наклонясь на прелестное плечико супруги: хотел бы я знать, не то ли же совершается теперь и в гостиной?

-- Вздор, Артур. Пора, однако жь, возвратиться к ним. Вот ужь три четверти часа, как мы здесь.

-- Не думаю, моя милая, чтоб наше отсутствие безпокоило их, говорит джентльмен.

-- Нет сомнения, что она очень любит его. Она безпрестанно приезжает к нам, и, я уверена, Артур, не для того чтоб слушать, как ты читаешь Шекспира, или свою новую повесть, хоть повесть очень хороша. Как бы я желала, чтобы лэди Кью и её шестьдесят тысяч фунтов стерлингов были на дне моря.

Но хотя моя жена подбежала к окну и звала нашего друга, он только покачал головой, вскочил на коня, и, пасмурный, поскакал со двора.

-- Этель плакала, когда я вошла в комнату, рассказывала мне потом Лаура. Я сам знал, что Этель плакала; но, приподняв голову от цветов, которые она как-будто разсматривала, она начала смеяться и болтать, толковала о большом завтраке, бывшем накануне у лэди Гобоа, о несноснейших Мэй-Фэрских сплетнях, и наконец объявила, что пора ехать домой и одеваться на déjeûner к мистрисс Бут.

Таким образом, мисс Ньюком поехала - опять к розам и притираньям - опять в омут мишурного блеску, кокетства, лести, лжи - и кроткое личико Лауры выглядывало из окна, следя за её отъездом. У мистрисс Бут был блистательнейший déjeûner. Мы читали в газетах список знатнейших особ, бывших на этом завтраке. Герцог и герцогиня королевской крови; какой-то немецкий принц, Индусский Набаб, и проч.; из маркизов, Фэринтош; из лордов, Гэйгет; лэди Клара Ньюком и мисс Ньюком, которая как нам говорит наш знакомый, капитан Кракторп, была злодейски хороша и поразительна своею веселостью. - Фэринтош без ума от нея - прибавлял капитан, и наш бедный приятель, Клэйв, может бежать и удавиться с отчаяния. Обедаете с нами под вывеской "Звезда и Подвязка"? Славная компания. Ах, да я и забыл! ведь, вы ныньче человек женатый! С этими словами, капитан вошел в гостинницу, близь которой мне попался, а настоящий летописец продолжал путь домой.