Ньюкомы.
Часть девятая.
Глава LV. Бэрнсова потаенная комната со скелетом.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть девятая. Глава LV. Бэрнсова потаенная комната со скелетом. (старая орфография)

ЧАСТЬ ДЕВЯТАЯ.

LV.
Бэрнсова потаенная комната со скелетом.

Кончина лэди Кью, как само собой разумеется, приостановила на некоторое время исполнение планов, так занимавших дом Ньюкомов. Гименей задул свой факел, убрал его в сундук для употребления в другое благоприятнейшее время, и обменял свой блестящий палевый наряд на траур, на урочный срок, требуемый приличием. Чарльз Гонимэн удачно воспользовался этим случаем в часовне лэди Уиттьльси, и смерть, появившаяся на пиршество была одною из поразительнейших его проповедей: ее перепечатали по востребованию некоторых из его прихожан. В пастве его многие, особенно же одна пара овец, помещавшихся обыкновенно на органных хорах, не могли наслушаться речи этого красноглаголивого пастыря.

Должно ли и нам, пока гроб стоит еще на поверхности земли, войдти в часовню, куда клевреты подрядчика погребальных церемоний несут эти бренные останки нашей возлюбленной сестры, и произнесть элегию над этим разукрашенным ковчегом тления? Когда разрушительная молния поражает молодость и мгновенно опаляет её розы, тогда, даже в чуже, заговорит чувство при исчислении немногих годов на могильном камне, или при чтении похоронного извещения в уголку газеты. Вам невольно представляется контракт. Прекрасное юное создание, еще вчера веселое, цветущее, дарившее улыбки, собиравшее дань удивления, внушавшее желания, сознававшее свою волшебную силу и наивно наслаждавшееся своими победами, - кому на жизненном пути не случалось встречать таких созданий? - это создание, при известии о внезапном его отзыве от красоты, торжеств, удовольствий, о безпомощных воплях его в часы кратких страданий, о напрасных мольбах его, о малейшей отсрочке, о приговоре судьбы и его исполнении, в ком не возбуждало это создание чувства сострадания и жалости? Когда дни долгой жизни приходят к концу, и убеленная сединой голова склоняется, чтоб больше не подниматься, мы сами преклоняем голову с почтением, проходя мимо печальной процессии, и приветствуем гербы и девизы этой пышности, как символы старости, мудрости, заслуженного уважения почета, многолетняго опыта страданья и деятельности. Богатство, приобретенное покойником, есть жатва посеянного им; титулы на его гробнице - плоды ноля, которое он возделывал бодро и прилежно. Но дожить до восьмидесяти лет и быть застигнутой за танцами, между беззаботными девами! получить в удел чуть не столетие, и в конце его быть отозванной из этого мира при неистовых звуках мэйфэрской скрипки! Дождаться очереди, когда придется уступить свои розы, и выронить из костлявой, ветхой руки венок, купленный у парижской модистки! Вокруг известных могил воображаешь невидимые толпы - ждущих и плачущих; десятки, сотни нищих, питавшихся подаяниями покойника и стекающихся на кладбище; тысячи дел милосердия; тысячи дорогих друзей возлюбленных и оплаканных, возстающих при звоне этого колокола, чтобы следовать за уважаемой гробницей; усопших родителей и предков, ждущих там, горе, и взывающих: Прийди, дочь! - утраченных на земле, но призренных небом детей, парящих вокруг, и восклицающих: - Здравствуй, мать! - Но здесь не то: - здесь та, которая покоится после долгого празднества, где не было любви; после девичества, проведенного без материнского духовного питания, после брака, без привязанности; женства без драгоценных его скорбей и радостей; после восьмидесяти лет одинокой суетности. Снимем однако шапки и перед этой мимоидущей процессией, и подивимся различию жребиев, уготованных сынам человеческим, и разнообразию целей, для которых небо низводит на землю свои создания.

Оставим бархатный гроб, усеянный фантастическими гербами и заключающий ветхую кожу и оболочку души, отозванной к отчету. Взглянем лучше на живых, которые окружают гроб: на глубокую скорби в важных чертах Бэрнса Ньюкома; на горесть, написанную на лице высокороднейшого маркиза Фэринтоша; на сочувствие медика её сиятельства, приехавшого в третьей траурной карете; еще лучше - на благоговейный ужас, почтение и волнение, обнаруживающиеся на добром лице одного из свидетелей сцены, в ту минуту, как он слушает слова, произносимые пастором над гробом усопшей. Какие великолепные слова! про какую пламенную веру, какое славное торжество, какую героическую жизнь, смерть, надежду гласят они? Они одинаково читаются над каждым из нас, как солнце одинаково светит на праведных и злых. Всякой из нас слыхал их, и я с своей стороны воображал, что они падали на гроб и стучали по нем, будто комки земли.

По окончании обряда, клевреты подрядчика печальных церемоний карабкаются на колесницу, укладывают в нее покровы, гербы, плюмажи, лошади пускаются рысью, и пустые экипажи, выражающие глубокую скорбь друзей и знакомых покойной графини, отправляются домой. Замечают, что лорд Кью почти не говорит с своим кузеном, сэром Бэрнсом Ньюкомом. Милорд садится в кэб и едет к железной дороге. Маркиз Фэринтош возвращается в город, в своем экипаже, покуривая сигару. Сэр Бэрнс Ньюком едет вместе с лордом Фэринтошем до Оксфорд-Стрита, где берет кэб и отправляется в Сити. Горе-горем, а дело-делом, и, как ни велика скорбь сэра Бэрнса, все-таки нужно позаняться в Сити.

Не задолго до кончины графини, мистер Руд Систер Руд тот самый маленький джентльмен, в черном, который разделял с медиком покойницы третью траурную карету, был исполнителем завещания, по которому все имение графини переходило к внуке её, Этели Ньюком. Естественно, что смерть лэди Кью отдаляла на некоторое время исполнение брачных предположений. Молодая наследница возвратилась в Парк-Лэн, в дом матери.

Сэр Бэрнс Ньюком, бывший одним из попечителей над имуществом сестры, без сомнения гневался на то, что бабка, за все его труды и хлопоты по опеке, завещала ему всего на все пятьсот фунтов стерлингов; однако же обращение его с Этелью было крайне вежливо и почтительно: в отношении к богатой теперь наследнице и будущей маркизе, сэр Бэрнс вел себя совсем не так, как в отношении прочих членов своей фамилии. Готовый противоречить матери на каждом слове, не принимающий на себя труда скрывать свое мнение на-счет ограниченности лэди Анны, он почтительно выслушивал малейшия заметки Этели, старался развеселять ее в горести, по его убеждению, безутешной, безпрестанно навешал ее и оказывал нежнейшую заботливость о спокойствии её и благоденствии.

В продолжение этого времени, моя жена постоянно получала записочки от Этели Ньюком, и короткость между обеими дамами заметно возросла. Лаура, по словам молодой лэди, была так не похожа на других женщин из круга Этели, что быть с нею составляло для нея величайшее удовольствие. Мисс Ньюком освободилась от прежней зависимости, имела свой экипаж и каждый день приезжала в наш коттэдж, в Ричмонде. Морозное общество сестриц лорда Фэринтоша, беседа его матушки не занимали Этели, и она убегала от них со свойственною ей ненавистью ко всякому стеснению. Каждый день, как следует, она принимала лорда Фэринтоша, но хотя она не открывала Лауре своих мыслей на-счет этого молодого джентльмена с тою откровенностью, с какою судила характер и расположение своей будущей тещи и золовок, однако же, судя по выражению глубокого сострадания, какое оставалось на лице моей жены после визитов молодой её подруги, я заключал, что мистрисс Пенденнис не ожидала, чтобы союз обрученных мог составить им счастье. Раз, по особенному настоянию мисс Ньюком, я взял жену в Парк-Лэн, где нас застал маркиз Фэринтош. Милорд и я были уже несколько знакомы; однако жь знакомство наше не укрепилось после формального представления меня ему мисс Этелью: он покосился на меня очень не приветливо, и не обнаружил большого удовольствия, когда Этель стала убеждать Лауру не надевать шляпки и не торопиться отъездом. Она приехала навестить нас на другой же день, пробыла у нас дольше обыкновенного, и возвратилась в город поздно вечером, не смотря на убеждения негостеприимной Лауры, которая хотела чтоб она уехала гораздо раньше. - Я уверена, говорила проницательная Лаура, что, после нашего отиезда вчера, между нею и лордом Фэринтошем был крупный разговор на наш счет, и что она приехала к нам из упрямства.

-- Чорт побери этого молодого человека, запальчиво восклицает мистер Пенденнис: из-за чего он так чванится и дуется?

-- Он - может быть - думает, что мы держим сторону другого, говорит мистрисс Пенденнис, с улыбкой, и потом со вздохом, прибавляет: бедный Клэйв.

-- Разве вы все продолжаете толковать о Клэйве, спрашивает супруг.

в моем альбоме (Клэйв нарисовал в нем нашего малютку и его мать в разнообразнейших положениях), и любуется очерком его доброго старика-отца; но об нем никогда не заводит речи.

-- И лучше, говорит мистер Пенденнис.

-- Да - лучше, вторит со вздохом Лаура.

-- Ты думаешь, Лаура, продолжает супруг, ты думаешь, что она...

-- Что она? - Что хотел сказать мистер Пенденнис? Даю честное слово, что супруг Лауры не продолжал начатой и прерванной речи, а между-тем Лаура поняла его мысль, потому-что тотчас же отвечала:

она раз положила победить какую-нибудь страсть, я уверена, она превозможет ее и будем лорду Фэринтошу доброю женой.

-- Со времени ссоры полковника с сэром Бэрнсом, восклицает мистер Пенденнис, обращаясь естественным образом от Этели к её любезному братцу, наш друг банкир ужь не приглашает нас больше; лэди Клара не присылает тебе визитных карточек. Мне очень хочется покончить и свои счеты с этой конторой.

Лаура, для которой всякие счеты - китайская грамота, не постигает тонкой иронии этой заметки; но лице её ту же минуту принимает строгое выражение, какое всегда появлялось у ней, когда речь заходила о фамилии сэра Бэрнса. - Милый Артур, говорит Лаура, право, я очень рада, что лэди Клара больше не присылает нам приглашений. Ты очень хорошо знаешь, что мне эти приглашения не нравились.

-- Почему?!

-- Чу! ребенок плачет... говорит Лаура.

Сделаем коротенький визит в Ньюком, в северной Англии: там мы можем найдти ответ на вопрос, на который мистер Пеннденнис сейчас напрасно ожидал ответй от своей жены. Я не намерен Входить в подробное описание этого большого, цветущого города и мануфактур, бывших причиною его благосостояния; выведу на сцену только тех Ньюкомитов, которые сколько-нибудь связаны с делами фамилии, давшей свое почтенное имя настоящей книге.

В предъидущих главах мы не говорили ни слова о мэре и корпорации города Ньюкома, о гордых банкирах и фабрикантах, которые избрали этот город полем своей деятельности, о богатых виллах за дымными пределами Ньюкома, о людях, готовых каждый день платить тысячи гиней за картину или статую и писать векселя на суммы, в десять раз больше этого размера, людях, которые, прослышав о статуе в честь, герцога, все торопятся в город и делают подписку, каждый по сту, по двести, по триста фунтов, особенно, если жители соседняго города также воздвигли статую герцогу. - Я говорил не о таких людях, этих вельможах Ньюкома; а о смиренной Саре Масн в Джубил-Роу, о реверендиссиме докторе Бёлдерсе, пасторе, о мистере Видлере, аптекаре, о мистере Пёфа, булочнике; о Томе Поттесе, веселом сотруднике газеты "Ньюкомский индепендент", - одним словом, о лицах, с которыми наши знакомые находились уже, или будут находиться теперь, в некоторой связи. От них-то мы доберемся до кой-каких подробностей на-счет ньюкомской фамилии, которые нам покажут, что и у этих господ, точно также как и у их соседей, есть скелет или два в потайной комнате.

Ну, как же прикажете изложить эту историю? Достопочтенная маменька семейства, - если вам не нравится, когда вашим дочерям говорят, что дурные мужья делают дурных жен; что супружества, начатые в равнодушии, обращают домашнюю жизнь в ад, что мужчины, которым девушки против воли клянутся в любви и уважении, бывают иногда фальшивы, себялюбивы и жестоки, и что женщины забывают клятвы, данные по принуждению - если вы, mesdames, не хотите слышать о таких вещах, - закройте книгу и пошлите за какой-нибудь другою. Изгоните газеты из ваших домов и закройте ваши глаза от истины, - страшной истины жизни и греха.. Разве свет состоит из одних Дженни и Джессами? разве страсть игрушка одних школьников и школьниц, сочиняющих глупые любовные записочки и меняющихся леденцами? Разве жизнь кончена, когда Дженни и Джессами обвенчались? и разве потом нет ни испытаний, ни скорбей, ни горьких, сердечных сокрушений, ни страшных искушений, падений, угрызений совести, страданий, которые приходится переносить, опасности, которые надо победить? Когда вы и я, друг ваш, стоя на коленях посреди окружающих нас детей, повергаемся во прах перед общим нашим Отцом, и просим помилования жалким грешникам, не подумают ли юноши, что эти слова - только форма и могут прилагаться разве к одним извергам общества, или к тем негодным мальчишкам, что резвятся на кладбище? Разве им не следует знать, что и мы заблуждаемся и от всего сердца молимся об избавлении нас от искушения? Если подобного рода знание не годится для них, - посылайте их в особую церковь. Ступайте, молитесь отдельно, или, если вы не до такой степени горды, смиренно становитесь на колени середи их, сознавайтесь в своих грехах, и молите небо, да умилосердится оно над вами, грешными.

Когда Бэрнс Ньюком стал владетельным князем Ньюкомской фамилии и первые припадки горести по смерти отца приутихли, он усердно озаботился - примирить с собою главных лиц в околотке и приобрести общее благорасположение города: давал обеды и ужины городским обывателям и сельской джентри; пытался даже соединять эти два класса; старался быть вежливым и с "Ньюкомским индепендентом", оппозиционной газетой, и с "Ньюкомским часовым", газетой чисто консервативной; Приглашал к обеду диссидентского пастора и пастора реформатского, равно как и доктора Белдерса с его викариями; читал речь в Ньюкомском атенеуме, эту речь единогласно признали занимательною, и "Часовой" и "Индепендент", и расхвалили как нельзя больше. Само собой разумеется, что он подписался на статую, которую воздвигалй Ньюкомиты, на филантропическия миссии, в которых участвовали реформаты, на скачки (молодые Ньюкомские фабриканты не уступают ни кому на севере в страсти к скачке); на госпиталь, на народную библиотеку и дорогой ценой купил привиллегию - заседать в парламенте в звании представителя своего родного городка, который он в речах своих называл колыбелью своих предков, родиной своего поколения, и проч., хотя действительно-то он родился в Клэпгэме.

была улыбаться и болтать довольно весело, при жизни сэра Брэйана и между женщинами, в отсутствии Бэрнса; но лишь только он присоединялся к обществу, становилась безмолвною и заботливо посматривала на него всякой раз, как осмеливалась произносить слово. Она запиналась; глаза её наполнялись слезами; ограниченный ум, данный ей природой, покидал ее в присутствии её супруга; супруг сердился; маскировал свой гнев шутками, или разражался насмешками и бранью, когда терял терпение, и Клара, хныкая, убиралась из комнаты. Всем в Ньюкоме было известно, что Бэрнс обходится с женою сурово.

На Бэрнса взводились обвинения и хуже сурового обращения с женой. Уже ли вы думаете, что не большое замешательство при бракосочетании Бэрнса не было известно в Ньюкоме? Жертва его была ньюкомская девушка; жених её работал на ньюкомской мануфактуре. Когда Бэрнс был молодым человеком, и, при случайных приездах в Ньюком, жил с отчаянными молодыми весельчаками: Самом Джоллимэном (Братья Джолдимэн и Боучер), Бобом Гомером, Ал. Реннером (за которого отцу пришлось заплатить восемнадцать тысяч фунтов стерлингов, проигранных Тоггери), и с прочей ветреной братией, - об них вообще, и о Бэрнсе в особенности, рассказывались всякого рода истории. Большая часть из этих ветреников теперь остепенились и стали порядочными дельными людьми. Ал., как известно, разбогател на хлопчатой бумаге; Боб Гомер управлял банком, а что касается С. Джоллимэна, мистрисс Джоллимэн принимала на себя необыкновенное попечение о том, чтоб супруг её не выходил по-прежнему из границ: ему даже не позволялось сыграть партию на бильярде или обедать где-нибудь без нея... Я мог бы сообщить вам презанимательные подробности о сотне членов ньюкомской аристократии, если бы наше внимание не было преимущественно устремлено на одну достопочтенную фамилию.

Все попытки Бэрнса приобресть общественную любовь остались тщетными, частью по собственной его вине, частью по свойству человеческого рода, и ньюкомского человечества в особенности, благорасположение которого не возможно было одному отдельному лицу сосредоточить на себе одном. Таким-образом предположите, что Бэрнс посылал объявления в "Инденендент": "Часовой" тотчас приходил в негодование; Бэрнс подписался на скачки - какое язычество! а всего хуже было то, что Бэрнс, в молодые годы, неумел держать языка за зубами и не мог проминовать, чтоб не сказать тому или другому: да ты чорт-знает-что за осел? или - чорт знает-что за идиот, - и тому подобное - брюзгливые фразы, которые в одну минуту разстроивали дело дюжины обедов, несчетных комплиментов и целых месяцев самой оживленной веселости.

Теперь он стал благоразумнее. Бэрнс гордится тем, что он Ньюком-Ньюкомский, и почти верит, что этот городок его наследственное княжество. А все-таки, говорит он, отец поступил неблагоразумно, взявшись представлять Ньюком. - Чорт возьми, сэр, восклицает сэр Бэрнс, никогда не принимайте на себя звания представителя города или села, которые лежат у ворот вашего парка, а пуще всего не пытайтесь приобресть общую любовь их жителей. Будь они прокляты! Ненавидьте их, сэр, от всего сердца. Держитесь одной партии и бичуйте противную сторону. Когда бы я заседал в парламенте депутатом другого городка, сколько бы я сберег и денег и здоровья!

и в своей. Почти каждому казалось, что Бэрнс смеется над ним: Бёлдерс, на кафедре, Гольдер, содействовавший к избранию его, ньюкомское общество, и дамы, еще больше чем мужчины, чувствовали себя как-то неловко при его зловещей фамильярности, и оживали только тогда, когда он удалялся. Народ думал, что с ним не может быт союза - существует только перемирие, и вечно разсчитывал на возможность войны: когда, на рынке, он поворачивался к людям спиной, они вздыхали свободнее, и, проходя мимо его дверей, поглядывали очень неприязненно через забор его парка.

находился в короткой дружбе с Тэплоу, у экономки были знакомые в Ньюкоме; один из грумов Ньюкомского парка водил знакомство с девушкой мистрисс Бёлдерс: приходы и уходы, ссоры и слезы, гости из Лондона, и все житье-бытье обитателей Ньюкомского парка были таким-образом известны во всем околотке. Аптекарь принес страшную историю из Ньюкома. Он был призван к лэди Кларе, по случаю сильного истерического припадка. На лице у нея были следы побоев. Когда сэр Бэрнс подошел к ней (он не позволял врачу видеть её не при себе), она вскричала и запретила ему приближаться. Все это мистер Видлер пересказал мистрисс Видлер, а мистрисс Видлер, чуть не под клятвенным обещанием хранить тайну, пересказала ее одной или двум из своих приятельниц. Не много спустя, сэр Бэрнс и лэди Клара вместе ходили по магазинам в Ньюкоме; люди, обедавшие в парке, говорили, что баронет в самых дружественных отношениях с женою; но - но история о разбитой щеке хранилась в уме известных особ, и, как все подобные истории, росла сложными процентами.

Так-то супруги ссорятся и мирятся; иди и не мирятся, а только при людях стараются улыбаться; зовут один другого милым другом, душечкой; изменяют лицо при Джоне, который входит с угольем, когда они лаятся и дерутся, или докладывает об обеде, когда они царапают друг-другу глаза. Не редко, жена - несчастна, а между-тем она улыбается и не обнаруживает своего горя. - И прекрасно делает, говорят её благоразумные приятельницы, а пуще всего родственницы мужа. - Моя милая, вы так хорошо знаете светския приличия, что не станете обнаруживать своего горя перед чужими людьми, особенно же перед вашими милыми детьми. - Таким-образом, лгать есть ваша обязанность, лгать друзьям и знакомым, - лгать самим себе, лгать вашим детям.

Как вы думаете: это упражнение в лицемерии улучшает характер женщины? Когда она научается улыбаться после побоев, не предполагаете ли, что только в этом отношении она будет лицемеркой? Бедная лэди Клара! Я воображал, что вас ожидает жребий лучше того, которым наделила вас судьба. Я воображаю, что в доброе, простодушное ваше сердце никогда не вкралось бы лжи и притворства, если б оно досталось в другия руки. Но вас продали властелину, которого суровость и жестокость приводила вас в ужас; под сардоническим его взором, ваши перепуганные глаза боялись глядеть; перед его мрачною холодностью вы не смели быть веселой и счастливой. Представим себе маленькое растение, слабое и нежное, которое могло бы развиться и украситься цветами, если бы оно получило теплое прикрытие и внимательный уход; представим себе юное создание, отнятое от родного круга и преданное суровому властителю, которого ласки также обидны, как и пренебрежение; обреченное на безчеловечное обращение, на тягостное одиночество, на горькия, унылые воспоминания прошедшого; представим себе, что тиранством приучают его к лицемерию - и потом, скорее, наймем адвоката, который бы провозгласил перед британскими присяжными о горести обиженного супруга, описал муки его растерзанного сердца и в лице его представил обиженным самое общество. Утешим этого страдальца за претерпенные им тяжкия обиды, а жену его - несчастную преступницу, выведем на площадь и побьем камнями.