Ньюкомы.
Часть десятая.
Глава LXIII. Мистрисс Клэйв дома.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть десятая. Глава LXIII. Мистрисс Клэйв дома. (старая орфография)

ЧАСТЬ ДЕСЯТАЯ.

LXIII.
Мистрисс Клэйв дома.

Как Клэйв и его отец не считали нужным скрывать своих мнений о родственнике своем, Бэрнсе Ньнжоме, и высказывали их везде, где заходила речь о поведении сэра Бэрнса, то весьма естественно, что отзывы их доходили до ушей баронета и раздражали его и без того уже злобные чувствования к этим джентльменам. Несколько времени, успех нападений был на их стороне. Полковник выжил Бэрнса из всегдашняго его Бейсова клуба, где и сэр Джордж Туфто выражался довольно откровенно на счет недостатка храбрости у бедного баронета; полковник опозорил Бэрнса в собственной его конторе и история, разумеется, разнеслась по всему Сити, где сэру Бэрнсу, когда он отправлялся на биржу, не совсем приятно было встречать нахмуренное лицо военного человека, - дяди своего, шагающого по дороге к конторе Бонделькондского банка и вооруженного страшною бамбуковою палицей.

общим благорасположением в лондонском Сити, однакож репутация его, как искуснейшого делового человека, оставалась непоколебимою; кредит его торгового дома, как он и заслуживал, стоял высоко; и люди совершали с ним торговые сделки по-прежнему, не смотря на вероломных жен и неприязненных полковников.

Читатель помнит, что, после ссоры полковника Ньюкома с племянником, мистер Гобсон Ньюком, другой компаньон фирмы братьев Гобсонов, остался при полковнике Ньюкоме, как один из главных английских директоров Бонделькондской банковой компании, и надеялся, Что дела компании, в которой он принимал участие, не потерпят от домашней ссоры, которая должна была заставить Томаса Ньюкома прекратить всякия личные сделки с банком Гобсонов, и что индейская фирма будет продолжать свои сношения с Гобсоном на прежнем основании. Мистер Гобсон Ньюком, с свойственною ему откровенностью, представлял полковнику, что не смотря на неприязнь, существующую между ним и племянником его, Бэрнсом, Томас Ньюком мог разсчитывать на дружбу одного из членов дома; что сделки между этим домом и индейскою компанией были одинаково выгодны для обеих сторон; что, наконец, заведывающий индейским банком мог бы вести дела с Гобсонами, по-прежнему. Таким-образом, Бонделькондская банковая компания продолжала отправлять свои товары на имя братьев Гобсонов, и выдавать векселя, которые принимались этою фирмою с полным доверием.

Не один из знакомых полковника по лондонскому Сити, между прочим, агент его, мистер Дролли, и его простодушный приятель, мистер Шеррик в особенности, советовал Томасу Ньюкому быть крайне осторожным в сделках с братьями Гобсонами, и держать ухо востро, чтоб этот торговый дом не съиграл ему плохой шутки. Оба они предупреждали его, что Бэрнс Ньюком не раз говорил, в ответ на слухи о выходках полковника против Бэрнса: "Знаю, что мой запальчивый и взбалмошный дядюшка из Индии бесится на меня из-за одного нелепого домашняго дела и недоразумения, которые он, из упрямства, не хочет видеть в настоящем свете. Могу ли я мстить за оскорбительные отзывы обо мне, которые он расточает каждому? Я не могу забыть, что он сын моего деда, старик, вовсе не знакомый ни с здешним обществом, ни со здешними делами. Как он участвует в индейской банковой компании, которая, поручив его попечению свои интересы в Англии, ожидает от него благоразумных распоряжений, то я употребляю все усилия на пользу компании и могу вас уверить, что её взбалмошные директоры, черные и белые, не мало обязаны содействию нашего торгового дома. Если они нас не терпят, так к чему нам иметь с ними дела? Мы не нуждаемся ни в лих, ни в их компаниях. Наш дом был уже первоклассным, за пятьдесят лет до их рождения, и будет занимать то же место, когда их не станет". - Таковы были по словам Клэйва, отношения его к директору Бонделькондской компании. Судя по адвокату, отношения эти были не дурны, или, по-крайней-мере, выражались не дурно. Мне кажется, он вечно оставался при убеждении, что не сделал своему дяде зла ни на волос.

И так, мистер Джолли и мистер Шеррик, оба умоляли Томаса Ньюкома употребить все старание, чтобы прервать всякую связь Бонделькондской банковой компании с братьями Гобсон. Но Джолли был сторона заинтересованная; он и друзья его сами желали бы быть агентами компании и пользоваться выгодами, принадлежавшими теперь Гобсонам. Мистер Шеррик представлял вольно-практикующого гвериллу между настоящими негоциантами. Мнения того и другого, представленные Томасом Ньюкомом, в должном порядке, на суд соучастников, директоров и лондонского правления Бонделькои.у ской банковой компании, были отвергнуты собранием.

Они имели особое помещение в Сити; имели своих прикащикон и разсыльных, особое зало для директоров и особое для канцелярии; свои собрания, где, без сомнения, читались огромные количества писем, представлялись на ревизию огромные бухгалтерския книги; где Том Ньюком призывался на кафедру и сходил с нея при изъявлениях благодарности; где произносились разные спичи и разсматривались, как следует, дела Бонделькондской банковой компании. Все эти предметы для меня таинственны, ужасны, неведомы. Я не смею и думать описывать их. Фред Бэйгэм, помнится, был глубокой знаток дел Бонделькондской компании. Он толковал о хлопчатой бумаге, о шерсти, о меди, об опиуме, об индиго, о Сингапуре, Манилле, Китае, Калькутте, Австралии, с изумительным красноречием и плодовитостью. У него, бывало, что слово, то миллион. В Пэль-Мэльской газете появлялись изумительнейшия статейки на счет годичного обеда в Блакуоле, который давали директоры и к которому приглашались он, Джордж и я, как люди с весом. Какие читались речи, какие осушались стаканы в честь этой пресловутой компании, какие количества пунша поглощались Фредом на её счет! Добрый старик, полковник Ньюком бывал оратором на этих банкетах; а принц, сын его, принимал в них только скромное участие, и обыкновенно сидел с нами, старинными его товарищами.

значительное, преувеличивалось стоустой молвой. Ф. Бэйгэм положительно знал, сколько имеет полковник и сколько достанется, по смерти его, Клэйву, допуская погрешность в своем исчислении на каких-нибудь два-три миллиона рупий. Отличная военная служба Томаса Ньюкома, его благородный образ мыслей, уменье держать себя в обществе, его любезность, простодушная и милая словоохотливость, - надо заметить, что наш добрый полковник любил теперь поговорить гораздо больше, чем в старое время, и был не совсем равнодушен к лести, которою он пользовался за свое богатство, - его репутация, как искусного делового человека, который и себе составил состояние операциями, равно благоразумными и смелыми, и мог составить состояние сотне других, - все это доставило полковнику множество друзей и знакомых, и смею вас уверить, что за его здоровье провозглашались громчайшие тосты, когда кто предлагал их на блакуальских обедах. На втором годичном обеде, после женитьбы Клэйва, некоторые из знакомых поднесли его супруге изящнейший подарок. То было великолепное серебряное плато, в виде кокосового дерева, на котором листья, искусно расположенные, служили канделябрами и судками для пикулей; под кокосовым орехом сидел на верблюде индейский принц, подающий руку кавалерийскому офицеру на коне; вокруг главных фигур были размещены гаубица, плуг, ткацкий станок, тюк хлопчатой бумаги с гербом восточно-индийской компании; брамин, Британия и торговля, с рогом изобилия, и если вам угодно прочесть удовлетворительный отчет об этом изящном и безукоризненном образчике британского искусства, то можете обратиться к страницам Пэль-Мэльской газеты того года, или к благородной речи, произнесенной Ф. Бейгэмом в тот вечер, когда это произведение было выставлено. Восток и его войны, его герои, Ассей и Серингапатам (и лорд Лэк, и Ласвари, прибавляет восхищенный полковник), паланкины охотников за тиграми, Джагренат, слоны, сожжение вдов - все проходило перед глазами нашими в блистательном панегирике Ф. Бейгэма. Он говорил о продукте индейских лесов, о пальме, о кокосовом дереве, о банане. Пальмы полковник принес с собой на родину, пальмы мужества и храбрости, добытые на поле брани (смех). Кокосовых деревьев он не видывал никогда, хотя слыхал чудеса о млечном содержании их плодов. Здесь, в некотором роде, было подобное дерево, под ветвями которого он уповал не редко покоиться, и, если б ему позволено было употребить восточную метафору, он сказал бы, зная превосходство бордоского из погреба полковника и его гостеприимство, что он предпочел бы кокос у него банану у другого. Пока Ф. Бейгэм изволил краснобаить, Джон Джемс, поглядывал на трофей и мне до-сихънор понятно лукавое выражение его лица. По случаю этого чудного образчика искусства британских артистов, предложен был тост и за их здоровье, причем бедный Д. Д. Ридлей едва нашелся промолвить слово в ответ. Он сидел рядом с Клэйвом и последний был необыкновенно молчалив и мрачен. Когда Д. Джемс и я встречались в людях, то толковали о нашем общем друге, и обоим нам легко было заметить, что ни тот, ни другой не был доволен положением Клэйва.

К этому времени, отделка дома в Тибурне приведена была к окончанию, и дом вышел такой роскошный, как только могут сделать деньги. Как он был отличен от старого домика на Фицройском сквере, с его разнокалиберною мебелью с толкучого рынка! В девственные еще комнаты призван был обойщик с Оксфорд-стрита, и изобретательный его гений украсил их всеми чудесами своей прихотливой фантазии. На потолках затрепетали розы и купидоны; по стенам побежали в высь золотые арабески; ваше лицо (красивое или некрасивое) отразилось в безчисленных зеркалах, расположенных так, что одно, отражая вас в другом, как бы выводило вас на улицу. Вы ступали по бархату, останавливаясь с благоговением посереди ковра, где красовался шиффр Рози, сделанный из цветов, носящих её имя. Какие интересные, искривленные ножки были у кресел и стульев! Сколько угловых шкафов было наполнено дрезденскими безделушками, покупка которых составляла часть дела в жизни этой молодой женщины! Что за этажерки, шиффоньерки, бонбоньерки! Какие страшно гадкие пастели на стенах! Какие ужасные пастухи и пастушки Бушэ и Ланкрэ ухмылялись над портьерами! Какие, помнятся мне, книги в бархатных переплетах, альбомы, усыпанные перлами, чернильницы, изображавшия зверей, налои для моленья, и другия дивные безделки! Тут был великолепнейший ройяль, хоть Рози редко пела нынче какой-нибудь из своих шести романсов, и в известные интересные периоды, когда она принуждена была оставаться в постели, добрый полковник, вечно заботившийся о доставлении своей любимице всевозможных удовольствий, спрашивал ее: не желает ли она иметь орган с валом, играющий пятьдесят или шестдесят любимых пьес - стоит только вертеть? При этом полковник рассказывал, как сослуживец его по полку, Виндус, страстный охотник до музыки, имел в Барракпоре, в 1810, отличнейший инструмент того рода и с каждым кораблем, приходившим из Европы, выписывал валы с новыми пьесами. Плато стояло по средине стола у молодой мистрисс Ньюком, окруженное серебряными сервизами, как солнце своими спутниками. В доме молодых супругов всегда собиралось приятное общество; их роскошный ландо катался по парку или останавливался у главных магазинов. Рози, вечно веселенькая, наряжалась как мотылек, и оставалась любимицей своего свекра; а бедный Клэйв, среди всего этого блеску, хирел, грустил, молчал; порою был холодно небрежен и равнодушен; порою зол и дик, и только тогда несколько прояснялся, когда удалялся из общества, наскучавшого ему, и встречался с Джорджем и Джоном Джемсом, добрыми товарищами его юности.

Его озабоченный и страдальческий вид смягчили сердце моей жены и она чуть не полюбила его снова. Но мистрисс Пенденнис не хотела и знать молодую мистрисс Ньюком; полковник стал к нам как-то холоден и косо смотрел на маленькое общество друзей Клэйва. Казалось, будто в доме две противоположные партии. На стороне Клэйва были Джон Джемс, лукавый, тихонький живописец; Уаррингтон, циник, и автор настоящей биографии, о котором говорили, будто после женитьбы он поднял нос и на всех смотрит с пренебрежением. Другую партию составляли многочисленные, почетные особы, имена которых записаны были в визитном списочке Рози; сюда принадлежали генералы и полковники, судьи и другие тузы, и Рози безпрестанно разъезжала к ним с визитами, и раздавала карточки от мистера и мистрисс Клэйв Ньюком и полковника Ньюкома. Единственный человек, который ладил с обеими партиями, был Ф. Бейгэм, эсквайр; раз попав в огород, он умел удержать за собой право пользования вкусными овощами; серьезно любил Клэйва и полковника, и всегда имел на-готове целый запас забавных историй и анекдотов для молоденькой лэди, для которой мы прочие едва находили слово. Старинные друзья ученических дней не были забыты, но как-то не приживались к новому дому. Девицы Гэидиш приезжали на один из балов у мистрисс Ньюком, по-прежнему в голубом крепе, по-прежнему с локонами на ветшающем челе, в сопровождении папаши, который носил откладные нолисоны и в немом удивлении смотрел на блистательную сцену.

Уаррингтон ангажировал мисс Гэндиш на кадриль и делал страшные промахи, между-тем как Клэйв, с улыбкою, похожей на ту, какая играла, бывало, у него на лице в старое время, выбрал другую сестру, мисс Зою Гэндиш. Мы накормили и напоили Гэндиша в столовой, а Клэйв обрадовал его заказом портрета мистрисс Ньюком, во весь рост, причем, ловкою похвалой его кисти, польстил его самолюбию. Никогда не выставлялось на показ столько белого атласа и бриллиантов. Сми, королевский академик, бесился за предпочтение оказанное его сопернику.

королевской академии, где кровавые страдания умирающого воина были освещены не довольно ярко. На Сэнди и его братию Рози смотрела почти холодно. Разговаривая со мной, она вздергивала головку и давала мне чувствовать, что настоящий бал был сборищем всякой всячины, а не собранием избранных особ, от которого сохрани нас Боже. - Мы больше ничего, как Пойнс, Ним и Пистоль, ворчал Джордж Уаррингтон, отправляясь заканчивать вечер в мастерскую и курительную комнату Клэйва: - принц Гэль женился и разделяет родительский престол; его принцесса стыдится старинных его товарищей-разбойников. - Она вошла в комнату, где мы курили, посмотрела на нас с едва заметной улыбкой, и, показывая на дневной свет, проглядывавший в отворенную дверь, дала мистеру Клэйву намек, что пора спать.

И так мистер Клэйв Ньюком лежал на пуховой постели - и метался на ней; ездил на роскошные обеды - и сидел за ними, как тень; скакал на дорогих конях - и черная забота усаживалась на седле позади сумрачного всадника. Он отстал совершенно от друзей своей юности, или видался с ними только украдкой и как-бы из снисхождения; бывал, бедняжечка, большею частью один, с-тех-пор, как супруге его начали подносить великолепные подарки, и многие из старых товарищей стали негодовать на него за высокомерие в богатстве и счастии.

В первый день, когда добрый его друг сознавал разность, положенную судьбой, летами и характером между ним и сыном, мы ни дели, с какою покорностью старик подчинялся своему неизбежному жребию и как смиренно переносил разлуку, которая огорчала молодого человека только слегка, а любящему отцу причиняла столько скорби. Тогда между ними не бывало неудовольствий и холодности, не смотря на роковое разъединение; теперь же казалось, будто Томас Ньюком вечно был озлоблен, из-за того, что отец и сын, сблизившись, не соединились; а Клэйв, при всей обстановке счастья, не был счастлив. Какой же молодой человек на свете мог бы желать более? Жена - миленькая, молодая женщина; дом роскошный, с одним только неудобством - стариком-отцом, который готов был отдать последнюю каплю крови на пользу сына И вот цель, для которой Томас Ньюком столько заботился, трудился и наживал деньги! Разве Клэйв, с его дарованиями и воспитанием, не мог раз или два в неделю бывать в Сити и принимать приличное участие в деле, которым упрочивалось его богатство? Он появлялся в Сити в разных конторах и на совещаниях, зевал на митингах, и на проточной бумаге снимал портреты членов компании; не интересовался её оборотами, не льнул сердцем к её сделкам; уходил и скакал на коне один, или, возвратясь в свою мастерскую, надевал старинный свой бархатный жакет и работал с палитрой и кистями. Палитра и кисти! Уже ли он не мог бросить этих орудий, когда судьба призывала его на высшую ступень общественного положения? Уже ли он не мог заняться разговором с Рози, покататься с Рози, этой душкой, у которой все желание состояло в том, чтоб сделать мужа счастливым? Подобные мысли, без сомнения, омрачали ум и глубже бороздили морщины вокруг глаз старика полковника. Так судим мы людей по своей мерке, и не редко даже ближняго и милого судим несправедливо!

его, рассказать ему несколько исторьиц о знакомых, поговорить об этом бале, о том копцерте; прибегала к помощи своей наивной улыбки, к милым упрекам, может-быть, слезам, за которыми следовали ласки и примирение. Под конец всего этого, Клэйв возвращался к своей сигаре, а она, со вздохом и тяжелым сердцем, к доброму старику, который велел ей пойдти к Клэйву и потолковать с ним. Клэйв чувствовал, что она прислана к нему отцом; этой мысли стоило мелькнуть у него в уме, вовремя их разговора, - и в ту же минуту сердце его замыкалось и лицо подергивалось сумраком. Они не были созданы один для другого: вот в чем разгадка. Башмачок был премиленький, маленький башмачок, но нога у Клэйва была слишком велика для этого башмачка.

Во время беременности Рози, не задолго до поднесения ей подарка, мистер Клэйв постоянно был дома, усердно ухаживал за женой, лелеял ее, был счастлив ею, и все родные приятно проводили время в их доме. Доктора безвыходно сидели у молодой мистрисс Ньюком; добрый полковник окружал ее необыковенною заботливостью: закутывал ее, укладывал её ножки на софу, осторожно провожал ее в экипаж. Бой-женщина, в прекраснейшем расположении духа возвратилась из Эдинбурга, где дядюшка Джемс нанимал теперь очень порядочную квартиру на Пикардской площади и принимал к себе приятное общество. Одним словом, весь семейный кружок был дружен, и доволен, и счастлив: но горе мне! вожделеннейшия надежды Томаса Ньюкома этот раз были обмануты: его внук, только-что увидев свет, закрыл глаза на веки; и с горьким, горьким чувством, все приготовления были брошены; рубашечки, халатцы и шапочки, тончайшия кисеи и кембрики, за которыми забывались многия работы, над которыми читались если не словом, так мыслию, многия молитвы - были убраны под замок. Бедная, миленькая Рози! Она глубоко чувствовала горесть, но скоро оправилась от нея, и спустя два-три месяца, щечки её по-прежнему цвели румянцем, играли улыбкой, и она по-прежнему рассказывала, что у ней сегодня не избранное общество, а так ведкая всячина.

Бой-женщина отправлялась на поприще своих северных подвигов, и как кажется, не по собственной своей воле. Присвоив себе начальство над хозяйством, между-тем как дочь не вставала с своей софы, мисстрис Макензи привела весь дом в явное возмущение, обидела дворецкого, разбранила ключницу, оскорбила самолюбие лакеев, выгнала вон доктора и наступила на чувствительнейшую мозоль няни. Удивительно, какая произошла перемена в поведении Бой-женщины, и как мало знал ее, в старое время, полковник Ньюком. Что император Наполеон I говорил о своих врагах, то же можно было бы применить к этой лэди: "grattez-la, и она явится Татарином". Клэйв и отец его находили некоторую отраду и предмет для разговора в замыслах против нея. Сам старик не смел предпринимать ничего решительного и радовался присутствию духа и политике молодого человека в ряду действий, которые, начавшись в уборной над распростертым телом бедненькой Рози, продолжались в гостиной, возобновились со стороны неприятеля, с ужасающей силой, в столовой, и кончились, къ торжеству всего домашняго причта, за дверьми, на подъезде.

-- Вы и папаша, кажется, очень взволнованы, говорила она (Рози, в отсутствии Бой-женщины, называла полковника папашей); меня же это ни мало не безпокоит; только сначала, у меня чуть было не сделалась истерика. Мамаша всегда такая; в Шотландии, она изо дня в день бранилась то со мной, то с Джози, пока грандмаман не выпроводила ее вон; потом, на Фицройском сквере и в Брюсселе, она безпрестанно давала мне пощечины и злилась так, что страх. Я думаю, прибавляет Рози с одною из милейших своих улыбок: она поссорилась с дядюшкой Джемсом перед тем, как приехать к нам.

-- Она безпрестанно давала Рози пощечины, вопиет бедный Клэйв: злилась, как демон, и на Фицройском сквере и в Брюсселе, а между-тем маменька и дочка, обхватив одна другую за талию, бывало, ходят, улыбаются и ухмыляются как-будто во весь свой век оне только и знали, что целовать и миловать друг друга! Вот каковы женщины! Бедные мужчины! Когда женимся, мы думаем, что нашли существо юное и простодушное, а поживешь годок, два - и что оказывается? Уже ль вы все такия лицемерки, мистрисс Пенденнис?

И в негодовании он начал крутить усы.

Давно уже Лаура не называла его Клэйвом, и теперь впервые явилась эта короткость; значит, она начинала примиряться с ним. Мы имели свое собственное мнение на счет женитьбы молодого человека.

Случайно встретясь с этим молодым джентльменом, когда он выходил из Пэль-Мэльского клуба, я подумал, что мрачные мысли Хоби закрались в голову Клэйва Ньюкома. Словно Отелло, покосился он на этого невинного Кассио, когда тот в лакированных сапогах входил в клуб.