Ньюкомы.
Часть десятая.
Глава LXV. Где мистрисс Клэйв вступает во владение своим достоянием.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть десятая. Глава LXV. Где мистрисс Клэйв вступает во владение своим достоянием. (старая орфография)

LXV.
Где мистрисс Клэйв вступает во владение своим достоянием.

Говоря о делах Бонделькондской банковой компании, сэр Бэрнс Ньюком всегда старался выказывать простодушное изумление на счет её действий. Чтоб он разсевал дурные об ней слухи? Чтоб он желал повредить ей?... Какая нелепость! Если бы кто из знакомых спросил его - а любопытно знать, сколько знакомых спрашивали сэра Бэрнса? - что он думает о компании, и выгодно ли вручить ей свои капиталы, то, разумеется, он не промолчал бы. По доброй совести, он не мог бы отвечать утвердительно - этого он ни разу не позволял себе, даже во время дружеских сношений с компанией, в которые он вступал единственно из желания обязать своего любезного дядюшку. Вся компания состоит из людей вздорных; это компания джентльменов, привыкших к пороху и вскормленных на спартанском супе. Он враг компании! Вот прекрасно! Есть компании, которые и без врагов, отправятся к чорту своей дорогой.

Так и с такою любезною откровенностью, говорил Бэрнс о коммерческом предприятии, о котором он имел право судить точно так же, как всякой другой гражданин. Что касается до дяди Гобсона, то поведение его отличалось робостью, какой едва можно было ожидать от человека с цветущим здоровьем, деятельными привычками и вообще мужественным характером. Он, как мы видели, устранил себя от кокосового торжества: глаз на глаз, он уверял полковника, что личное его доброжелательство на уменьшилось и что он крайне огорчен неприятным случаем, постигшем Бондолькондскую банковую компанию совершенно без его ведома, во врения поездки его на континент - чорт побери этот континент! а все виновата жена: - поедем, да поедем. Полковник слушал оправдание брата, сначала с глубочайшими поклонами и церемонией, а под конец с громким хохотом. - Добрый мой Гобсон, сказал он, с самою приторною любезностью: разумеется, вы мне всегда желали добра; разумеется, это сделаюсь без вашего ведома. Мы эти вещи понимаем. У лондонских банкиров нет души: в эти пятьдесят лет, в продолжение которых я знал вас и вашего брата, и моего милого племянника, нынешняго главнокомандующого, видел ли я в ваших поступках что-нибудь такое, что заставило бы меня думать об вас дурно? - Тут полковник разразился хохотом. Не слишком приятно было слышать этот хохот. Достопочтенный Гобсон взял шляпу и, поглаживая ее кругом, пошел вон сконфуженный. Полковник проводил его с лестницы и отвесил ему на подъезде глубочайший поклон. С-этих-пор нога Гобсона Ньюкома уже не бывала на пороге Тибурнского дома.

В продолжение всего сезона, когда поднесен был Рози подарок, кокосовое дерево играло роль на безчисленных банкетах. Хлебосольство полковника было расточительнее, а тоалет молодой мистрисс Ньюком блистательнее, чем когда-либо. Клэйв, в задушевных разговорах с друзьями и знакомыми, обнаруживал грусть и заботу. Когда я спросил у нашего всезнающого приятеля, Ф. Бейгэма, о новостях лондонского Сити, лицо его, я должен сказать с прискорбием, приняло погребальное выражение. Акции Бонделькондской банковой компании, которые, двенадцать месяцев назад, держались в такой высокой цене, теперь медленно падали и падали.

-- Желал бы я, говорил мне мистер Шеррик: чтоб полковник постарался сбыть свои акции, как сделал мистер Ратрей, который убрался с утопающого корабля и унес с собой сотню тысяч фунтов стерлингов.

-- Убрался с корабля! Вы мало знаете полковника, мистер Шеррик, если думаете, что он на это решится.

Мистер Ратрей, хотя он возвратился в Европу, распространял самые утешительные слухи о Бондедькондской компании. Но его словам, никогда еще она не находилась в таком цветущем состоянии. Акции несомненно поднимаются. Он продал свои только потому, что нужны были деньги на поездку. Надо было побывать дома - так говорил доктор.

Несколько месяцев спустя, приехал другой директор, мистер Гедджс. Оба эти господина, как нам известно, были приняты в хорошем обществе, заседали в парламенте, покупали места в провинции и пользовались большим уважением. Мистер Гедджс удалился, но его богатый партнер, мистер Мак-Гаспей, вступил в Бонделькондскую компанию. Вступление мистера М. Гаспея в дела компании, но-видимому, не произвело большого ощущения в Англии.

Акции продолжали помаленьку упадать. Впрочем, урожай на индиго был необычайно обилен. Лондонский директор не чувствовал себя от радости. Не смотря на то и то - на измену многих акционеров, на неприятности, на неблагоприятный шопот и на сомнительных друзей, - Томас Ньюком держал голову высоко, и лицо его постоянно сияло добротой и улыбкой, за исключением тех случаев, когда упоминались при нем известные неприязненные фамилии: тут он хмурился, как разгневанный Юпитер.

Мы видели, как миленькая Рози любила свою мамашу, своего дядюшку, Джемса Бинни, и, наконец, споего папашу, как называла она Томаса Ньюкома. На эту любовь, мы уверены, оба джентльмена отвечали всею душой, и не будь они слишком благородны и простодушны, чтоб питать дурное чувство, можно было бы заподозрить их в зависти один другому. Однакоже, ничем не доказывается, чтобы они питали подобное чувство; по-крайней-мере, оно не прерывало нежной дружбы между ними; оба смотрели на Клэйва, как на родного сына, оба довольствовались половиной любви миленькой, вечно улыбающейся женщины.

Надо сказать правду, пока молоденькая мистрисс Ньюком оставалась с ними, она любила общество, была кротка, послушна, всем довольна, резва, добра и весела; услаждала своих стариков-друзей песенками, улыбочками, мелкими услугами, ласками, и подав Томасу Ньюкому, самым деликатным образом, сигару, порхала как птичка, каталась с Джемсом Бинни, или сидела с ним за обедом, если он чувствовал себя не совсем здоровым, и была такою милою, бдительною и внимательною дочерью, как только мог пожелать любой старый джентльмен.

Рози по-видимому не слишком огорчалась разлукой с мамашей - недостаток чувства, который эта лэди горько оплакивала в последующих беседах с своими знакомыми о мистрисс Ньюком. Вероятно были причины, почему Рози не слишком горевала, разставаясь с мамашей; но, без сомнения, она могла проронить слезинку, прощаясь с добрым, милым дядюшкой, Джемсом Бинни. Не тут-то было! Голос старика задрожал; а её голос остался тверд. Она поцеловала его в щеку, с улыбкой, краской и веселостью на лице; порхнула в вагон с своим супругом и свекром в Брюсселе, оставив старика-дядю в глубоком горе. Наши дамы говорили, не знаю на каком основании, что у миленькой Рози вовсе нет души. Дамы имеют привычку произносить такой суд на счет жен своих новобрачных знакомых. Я обязан прибавить (позволяю себе это в отсутствии мистера Клэйв Ньюкома из Англии; иначе я не решился бы на такую дерзость), что некоторые мужчины согласны с мнениями дам о молодой мистрисс Ньюком. Например: капитаны Гоби и Хоби утверждают, что её обращение с последним, внушение ему разных надежд и потом пренебрежение к нему, когда Клэйв сделал ей предложение, решительно заслуживали порицания.

В то время Рози находилась под опекой. Как добрая, послушная девочка, она обязана была повиноваться желаниям милой мамаши. Чем же лучше могла она доказать неиспорченность сердца и послушание, как не быстрым и безпрекословным повиновением воле мамаши: отказом Бобби Хопи, по совету этой бой-женщины; отъездом в Англию, в богатый дом; представлением ко двору; участием во всевозможных удовольствиях, с красавцем-мужем и добрым свекром в придачу? После этого, не удивительно, что Рози не слишком печалилась, разставаясь с дядюшкой Джемсом. Он пытался утешить себя этими размышлениями, когда воротился в опустелый дом, где она, бывало, прыгала, улыбалась и щебетала как птичка; он посмотрел на кресла, в которых она сидела; на большое зеркало, которое так часто отражало её свеженькое, миленькое личико; большое, безчувственное зеркало, которое теперь, на своем блестящем полотне, изображало только тюрбан, локоны, дородную особу и отчаянную улыбку старого солдата.

После этого прощанья с дядюшкой на брюссельской станции железной дороги, Рози уже не видала его в другой раз. Он поступил в опеку к старому солдату, из-под которой его освободил только вызов бледноликой смерти. Он встретил этот вызов как философ; брюзгливо отверг всякия предсмертные утешения, которые вздумал-было предлагать ему муж младшей племянницы его, Джози, и выказал такия мнения, что привел в соблазн эту духовную особу. Но как Джемс Бинни оставил супруге Мак-Крау только пятьсот фунтов стерлингов, сестре - втрое большую сумму, а все прочее состояние возлюбленной своей племяннице, Рози Мэкензи, нынче Рози Ньюком, то позволим себе думать, что мистер М. Крау, обиженный и раздосадованный немилостью к Джози, - третьей молодой его жене, любимой им более обеих покойниц, и холодностью, с какою покойник всегда слушал его, мистера М. Крау, проповеди, - позволим себе думать, что реверендиссим ошибался в видах своих на счет настоящого состояния души мистера Джемса Бинни, и что в небесах есть области, доступные Джемсу, которых еще не изследовал разум мистера М. Крау. Посмотрите, джентльмены! проходит ли неделя без известия об открытии новой кометы в эфире, новой звезды на небе, появляющейся из пространств, еще более отдаленных, и только теперь представляющейся человеческому зрению, хотя она существовала от начала веков? Так, позволим себе надеяться, что сияют божественные истины и существуют области света и любви, которые лежат вне фокуса римских телескопов.

Я думаю, что Клэйв и полковник были гораздо больше огорчены вестью о смерти Джемса, чем сама Рози. На счет удивительной твердости духа её, добрый Томас Ньюком разсуждал с моей Лаурой и со мной, когда мистрисс Пенденнис, воображая, что жена моего друга нуждается в утешении, приходила навестить ее. - Разумеется, в нынешнем году, у нас не будет собраний, вздыхала Рози. В траурном наряде она казалась еще милее. Клэйв говорил о почившем друге с обычною ему теплотою чувства. Воспоминания об нем и сожаления Томаса Ньюкома были не менее нежны и задушевны. - Посмотрите, замечал он: как этот милый ребенок, по чувству долга, старается скрывать свои чувствования! Печаль её глубока, а на лице спокойствие. Невзначай я застаю ее грустною; но только-что начинаю говорить - она улыбается. - "Мне кажется, сказала Лаура, когда мы отправились домой: полковник Ньюком один за всех оплакивает покойника; что касается до Клэйва, бедного Клэйва, то хоть он и благородно, великодушно говорит о мистере Бинни, однакож, но моему убеждению, не одна смерть старого друга так печалит его."

Бедный Клэйв, по праву своей жены, стал теперь богатым Клэйвом, потому-что молоденькая лэди наследовала от своего доброго дядюшки не незначительное состояние. Еще в начале этой летописи, упомянуто было о небольшой сумме, доставлявшей сто фунтов стерлингов годового доходу, которую отец Клэйва дал своему сынку, при отправлении его из Индии. Эту небольшую сумму, все собственное достояние мистера Клэйва, он перевел на жену, перед свадьбой; акции же пресловутого банка, подаренные ему отцом, были формально переданы тогда уже, когда молодой человек, после свадьбы, приехал в Лондон и, не смотря на убеждения и настояния отца, оказался нерадивейшим директором Бонделькондской компании. Теперь мистрисс Ньюком имела в своих руках не только акции Бонделькондской компании, но и наличные деньги в банке, и паи в восточно-индейских фондах, так что Клэйв, от лица жены, пользовался правом заседания в собрании восточно-индейских акционеров и правом голоса при выборе директоров этой знаменитой компании. Супруга мистера Клэйва, могу вас заверить, играла не маловажную роль. Она поднимала головку так высоко и важно, что многие из нас не раз смеялись. Ф. Бейгэм почтительно преклонял перед нею свою голову; она отряжала его на посылки и удостоивала приглашением к обеду. Лицо его снова прояснилось. - Тучи, собиравшияся вокруг солнца Ньюкомов, говорил Бейгэм: погребены в лоне океана блистательным великодушием Джемса Бинни к племяннице.

Клэйв был владельцем паев в восточно-индейских фондах, и имел голос при выборе директоров этой компании: кто же способнее быть директором его интересов, как не Томас Ньюком, эсквайр, командор Бани, столько лет служивший с отличием в армии? Звание директора, даже в последнее время, было целью честолюбия многих восточно-индейских джентльменов. Полковник Ньюком частенько думал предложить себя в кандидаты, и теперь открыто поместил себя в списке и публично объявил о своем намерении. Его влияние значительно усиливалось индейским банком, в котором он был директором, и акционеры которого имели паи в восточно-индейских фондах. Директор Бонделькондской компании, в звании члена парламента в Лиденголь-стрите, естественно мог быть крайне полезен первому учреждению. Таким-образом, план Томаса Ньюкома разгласился и встречен был довольно благосклонно.

В скором времени, на арене появился новый кандидат - отставной бомбейский адвокат, с значительною репутацией и большими средствами, и во главе списка приверженцев этого джентльмена явились имена братьев Гобсон и Ньюкома - лиц с страшным весом в восточно-индейском торговом доме, с которым банк братьев Гобсон вел дела целых полстолетия, и где высокоуважаемое имя старой лэди, положившей начало этой фамилии или упрочившей её существование, отмечено было тремя звездочками, и в том же виде перешло к сыну её, сэру Брэйану, и внуку, сэру Бэрнсу,

Таким-образом началась открытая война между Томасом Ньюкомом и его племянником. Та и другая сторона с одинаковым жаром и усердием заискивали благорасположения избирателей. Надежды с обеих сторон были почти равные. Но до выборов оставалось еще довольно долго; потому-что искатели почетного звания директора обыкновенно предъявляли свои желания за несколько лет до получения вожделенного места и несколько раз возвращались к прениям прежде, чем окончательно одержат верх. Между-тем виды полковника на будущее были весьма утешительны, и огромный урожай на индиго доставил Бонделькондской компании блистательнейший отзыв от калькуттского совета. Акции, все еще вялые, поднялись снова, а с ними и надежды полковника, и бодрость у тех из туземных господ, которые доверили компании свои капиталы.

Однажды мы сидели у полковника, за обеденным столом; обед был не из числа тех, за которым играло роль кокосовое дерево: эта эмблема была заперта у дворецкого в кладовой, и видала свет только в торжественных случаях. То был скромный, семейный вечер, раннею весной, когда в городе нет еще почти никого; дамы удалились; остались только Джордж Уаррингтон, Ф. Бейгэм, да мистер Пенденнис с супругой, и мы занимались беседой, какой наслаждались, бывало, в старые дни, когда еще не разделяли нас ни брачные союзы, ни заботы, ни ссоры.

Ф. Бейгэм управлял разговором. Полковник выслушивал его замечания с большим вниманием и видел в нем человека умного и многосведущого. Другие находили его беседу скорей занимательною, чем поучительною, и таким-образом красноречие его вообще встречало благосклонных слушателей: речь зашла о выборе в директоры. Поправившияся дела известной банковой компании, которой Ф. Бейгэм не назовет, но о которой он позволяет себе упомянуть, соединят, по его мнению, на вечные времена метрополию с нашими обширными индейскими владениями; - за благоденствие этой великой компании, мистер Бейгэм с энтузиазмом пил стаканы самого лучшого бордоского. Поведение врагов компании было охарактеризовано в выражениях горькой, но не заслуженной сатиры. Ф. Бейгэм любил пощеголять своим витийством и не упускал ни одного случая к послеобеденным спичам.

Полковник был в восхищении от его голоса и образа мыслей, может-статься потому, что последния были в высшей степени лестны для доброго старика. И не из интереса, - по-крайней-мере, сколько ему самому известно - не из низких каких-нибудь и своекорыстных побуждений, говорил Ф. Бейгэм. Он называл полковника Ньюкома своим другом и благодетелем; целовал край его одежды; уверял, что искренно желал бы быть его сыном; многократно выражал желание, чтоб кто-нибудь отозвался о полковнике дурно, для того чтоб ему, Ф. Бейгэму, представился случай хорошенько проучить неблагонамеренного. Он от всей души благоговел перед полковником; да и найдется ли джентльмен, который бы устоял от такой неизменной внимательности и благорасположении со стороны другого?

и с другими.

депутатов.

-- Умно сказано, говорит Уаррингтон.

Полковник не совсем соглашался. - Я давно имел в виду палату депутатов, сказал он: только не для себя. Мне хотелось втереть туда моего сынка, и я почел бы тот день счастливейшим в моей жизни, когда бы увидел его там.

-- Я не могу ничего говорить, возразил Клэйв, с другого конца стола: я не так знаком с партиями, как Ф. Бейгэм.

-- Правда, я в этом кой-что смыслю, вежливо перебил мистер Бейгэм.

-- Желал бы я знать, что его интересует, шепчет мне его отец, который сидел в эту минуту рядом со мной: он только и думает, что о своей мастерской; да и там не совсем, кажется, счастлив. Ей-ей, Пен, я желал бы знать, что с ним делается.... Мне казалось, что я знаю; но что пользы было говорить, когда нечем было пособить.

-- Со дня на день ожидают распущения парламента, продолжал Ф. Бейгэм. Газеты только об этом и толкуют. Министры не могут держаться при таком большинстве - по закону вероятностей, не могут, сэр. Я основываюсь на достовернейших авторитетах, и люди, заботящиеся о своих местах в парламенте, пишут к своим избирателям, или подписываются на миссионерские митинги, или говорят речи в "Атенеях", и тому подобное.

Тут Уаррингтон разразился громким хохотом, какой едва ли оправдывался спичем Ф. Бейгэм, и полковник, оглянувшись кругом с некоторым достоинством, спросил Джорджа о причине такой веселости.

-- Как вы думаете, что делал в это время ваш любимец, сэр Бэрнс Ньюком? восклицает Уаррингтон: сегодня утром а получил письмо от моего патрона, Томаса Поттса, эсквайра, редактора "Ньюкомского Индепендента", который, в выражениях не слишком почтительных, утверждает, что сэр Бэрнс Ньюком намерен разыгрывать роль ханжи, как говорит мистер Поттс; уверяет, что он поражен глубокою горестью, по случаю последних фамильных обстоятельст; носит траур, корчит самую жалкую рожу и приглашает к себе на чай духовных особ разных исповеданий; изумительнее всего последнее объявление. Постойте: оно у меня в пальто, - и, позвонив в колокольчик, Джордж приказывает сдуги достать у него из кармана пальто газету. - Вот оно, печатное, продолжает Уаррингтон, и начинает читать: "Ньюкомский Атеней. 1-е, в пользу Ньюкомского сиротского дома и 2-ое, в пользу Ньюкомского общества дарового супу, без различия исповеданий. Сэр Бэрнс Ньюком, баронет, предполагает дать две лекции, в пятницу, 23 и в пятницу 30 ч. текущого месяца. No 1. Поэзия детства; доктор Уаттс, мистрисс Барбоульд, Джэн Тэйлор. No 2. Поэзия женщины и любви; мистрисс Геманс. При входе платится три шиллинга; выручка обращается в пользу вышеупомянутых двух благотворительных обществ". - Поттс хочет, чтоб я пошел послушать его. Он зорко следит за этим делом. Он поссорился с сэром Бэрнсом и непременно хочет, чтоб я послушал его и затоптал в грязь, как он милостиво выражается. Пойдем, Клэйв. Ты срисуешь своего кузена, как прежде сто раз рисовал его гадкую рожу; а я займусь по части топтанья в грязь - и мы потешимся вдоволь.

ее, замечает мистер Пенденнис, и...

-- И мисс Ньюком.... знаю, говорит полковник.

-- Она теперь в Брэйтоне, вместе с малютками, и пользуется там морским воздухом. Жена моя слышала об ней сегодня.

-- В-самом-деле? Значит, мистрисс Пенденнис ведет с ней переписку? говорит наш хозяин, нахмурив брови. В эту минуту, сосед мой, Ф. Бейгэм так обязателен, что нажимает мне под столом на ногу всею тяжестью каблука, с целью внушить мне, посредством воззвания к моим мозолям, чтобы я воздержался в этом доме от разсуждений о таком щекотливом предмете, - Да, говорю я, может-быть, вследствие этого предостережения: жена моя в переписке с мисс Этелью: это благородная девица, и всякой, знающий ее, умеет любить и уважать ее. Она много переменилась против того, какою вы знали ее, полковник Ньюком, после несчастий в фамилии сэра Бэрнса и несогласий между вами и им. Много изменилась - и к лучшему. Спросите об ней мою жену, которая коротко знает ее и постоянно слышит об ней.

-- Очень может быть, очень может быть! вскричал полковник с жаром: желаю от всей души, чтоб она исправилась; она имела для этого и время и случай. Господа, не пойдти ли на верх к дамам, да напиться кофе?

видел, как хмурился последний и как жарко протестовала первая, сопровождая свои убеждения сильным движением своих ручек, как она обыкновенно делала, когда сердце её бывало взволновано. Я был уверен, что она ходатайствовала за Этель перед её дядей.

Так действительно и было. Мистер Джордж подозревал то же самое. - Взгляни на нее! сказал он мне: догадываешься, что она делает? Она верует в эту девушку, в которую, как вы все говорили, влюблен был Клэйв, прежде, чем женился на смиренной Рози, этом милом, простодушном создании, которое стоит дюжину Этелей.

-- Правда, что простодушное создание, говорит мистер Пенденнис, пожимая плечами.

-- Двадцатилетний простачок лучше двадцатилетняго повесы. Лучше вовсе ни о чем не думать, чем думать о таких вещах, какие должны занимать ум девушки, которая целый век кокетничала и слушала любезности; которая, только-что открыв глаза, устремила их на главную цель своей жизни, и научилась перемигиваться с графом, делать томные глазки маркизу и не замечать простолюдина. С великосветскою жизнью я незнаком, Боже сохрани нас от нея! (о, юный Бруммель, я уже вижу упрек на твоем лице!) Да, сэр, мне решительно кажется, будто миниатюрная дамочка начала поднимать носик, с-тех-пор, как она обзавелась мужем и экипажем. Знаешь ли, мне казалось даже, что она со мной принимает покровительственный тон. Уже ли все женщины развращаются от прикосновения со светом и цвет их линяет на этой ярмарке? Я знал одну, которая по-видимому остается чистою, решительно одну, да еще эту маленькую особу, да мистрисс Флэнаган, нашу прачку, да моих сестер, которые в счет не идут. Но ужь мисс Ньюком, с которой ты когда-то познакомил меня, - о, змея! К счастью, яд её не действует на твою супругу. Я надеюсь, что полковник не верит ни одному слову Лауры. - В эту минуту, tête-à-tête моей супруги с полковником прерывается, и мистер Уаррингтон, в веселом расположении духа, подходит к дамам, вкратце излагает содержание лекции Бэрнса, читает: "Как собирает пчелка мёд" и представляет полусатирический комментарий на это всем известное стихотворение; мистрисс Ньюком смотрит и слушает в недоумении, и только, увлеченная хохотом всей компании, начинает смеяться над этим странным человеком; говорит: - какой вы забавный насмешник, и прибавляет, что она никогда в жизни так не смеялась. А вы, мистрисс Пенденнис?

Когда Уаррингтон кончил свой спич, Ф. Бейгэм подходит к рисующему, смотрит ему через плечо, делает две-три мины, как-будто от внутренних конвульсий, и разражается гомерическим хохотом. - Важно! клянусь Юпитером, превосходно! Сэр Бэрнс не посмеет взглянуть на своих избирателей, когда этот портрет его будет висеть в Ньюкоме!

И Ф. Бейгэм берет со стола портрет, над которым все мы смеемся, кроме Лауры; а полковник ходит взад и вперед по комнате, и то поднесет портрет к самым глазам, то отдалит его; постукивает по нем указательным пальцем и в восхищении треплет сына по плечу. - Славно! превосходно! Ей-ей, отдадим его в печать; покажем пороку собственный его образ и пристыдим змею в собственном её гнезде! Вот что мы сделаем.

день, нам довелось навестить нашего друга, Джона Джэмса, который доканчивал прелестнейшую небольшую картину - No 263, на выставке - портрет дамы с ребенком. Тут мы узнали, что и Клэйв был утром у живописца и что Джону Джемсу известно намерение Клэйва. Что он не одобрял этого намерения, можно было прочесть на сериозном лице художника. - Да и сам Клэйв не одобряет, вскричал Ридлей, с большим против обыкновения жаром, и с такою откровенностью, какую редко позволял себе при невыгодных суждениях о своих друзьях.

-- Родные отняли его у искусства, сказал Ридлей: не понимают его, когда он говорит об нем; презирают его за то, что он занимается живописью. Мне ли этому удивляться? И мои родные смотрели на искусство с пренебрежением; а мой отец был не такой знатный джентльмен, как полковник, мистер Пенденнис. Ах! зачем полковник разбогател? Зачем Клэйву не суждено работать из-за хлеба, как я работаю? Он произвел бы что-нибудь достойное его; а теперь он тратит время на балах и в опере, и зевает в конторах, в Сити. Люди называют это делом, и думают, что он тунеядствует, когда приходит сюда, бедняжка! Как-будто нашей короткой жизни довольно для искусства, как-будто довольно для него отрывочного труда! Он ушел от меня грустный и разстроенный. Полковник хочет сам попасть в парламент, или усадить туда Клэйва; но Клэйв говорит, что не согласится. Я надеюсь, что Клэйв не захочет; вы как думаете, мистер Пенденнис?

задумчивое лицо, длинные волосы и оживленные зеленые глаза. Палитра на руке была его щитом, расписанным разными цветами; он держал муштабель и пучек кистей - оружия его славной, по безкровной брани. С помощью последних, он совершал победы, где наносятся раны только завистнику; первый защищал его от безделья, честолюбия, соблазна. Занятый утешительной работой, он не мог поддаваться праздным мыслям; эгоистическия желания не могли возмущать его. Что значат житейския треволнения, распри и успехи этому мирному затворнику, помышляющему только о своем призвании? Смотрите: в сумраке, охватившем его комнату, мерцают безчисленные, изящные трофеи одержанных им чудных побед, сладостные цветы фантазии, им взлелеянные, нежные образы красоты, им задуманные и начертанные. Люди входят в мастерскую художника, и высокомерно определяют цену его гению, или безсмысленно показывают вид, будто удивляются ему. Что смыслите вы в его искусстве? Не вам читать буквы этой священной книги, добрый старый Томас Ньюком! Где вам понимать её славу, радости, тайны, утешения? Несчастный отец бедного Клэйва становится между двумя возлюбленными сынами, и убеждает его то со слезами, то с сердцем. На место искусства, полковник приносит ему бухгалтерский счет, на место первой любви - указывает ему Рози.

Не удивительно, что Клэйв повесил голову; не удивительно, что он иногда возстает против воли отца - и вечно грустит: он решительно отказывается быть представителем Ньюкома, говорит Ридлей. Лаура рада его отказу, и начинает думать о нем побольше, нежели думала о Клэйве прежних дней.