Ньюкомы.
Часть десятая.
Глава LXVI. Где достается и полковнику и "Ньюкомскому Атенею".

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть десятая. Глава LXVI. Где достается и полковнику и "Ньюкомскому Атенею". (старая орфография)

LXVI.
Где достается и полковнику и "Ньюкомскому Атенею".

За семейным завтраком, на другой день после скромной вечеринки, на которой мы присутствовали, в последней главе, полковник был полон предположением о нашествии на территорию Бэрнса и мыслью о представлявшемся случае - хотя опозорить бездельника.

-- Клэйв вовсе не считает его бездельником, папаша, восклицает из-за чайника Рози: то-есть, ты говорил, что по твоему мнению папаша судит о нем слишком сурово; да, говорил два часа назад!

И Рози от гневных взглядов супруга убегает под покровительство его отца. Взгляд последняго был гневнее, чем у Клэйва. Мщение сверкало из-под седых бровей Томаса Ньюкома и устремлялось по направлению к тому месту, где сидел Клэйв. Тут лицо полковника вспыхнуло и он опустил глаза на чайную чашку, которую поднял дрожащей рукой. Отец и сын так любили друг друга, что каждый боялся другого. Война между такими двумя людьми ужасна; миленькая, розовенькая Рози, в красивеньком утреннем чепчике и в лентах, с десятком блестящих колец на миленьких пальчиках, сидела, наивно улыбаясь, перед серебряным чайником, отражавшим её миленькое и розовенькое, как у ребенка, личико. Простодушное создание! Понимала ли она, какую страшную рану нанесли её слова сердцу того и другого?

-- Сердце моего сына отчудилось от меня, думает бедный Томас Ньюком: наша фамилия опозорена, наши предприятия разстроены этим предателем, а сын мой не чувствует к нему ни малейшей неприязни, не думает и заботиться об успехе наших планов, хоть бы для чести нашего имени; я предлагаю ему блистательное положение в свете, которому позавидовал бы любой молодой человек в Англии, а Клэйв едва соглашается принять его.

-- Моя жена во всех случаях обращается к моему отцу, думает бедный Клэйв: у него спрашивает она совета, а не у меня. О чем бы ни был вопрос - о лентах ли к чепчику, о другом ли каком житейском деле - во всем она следует его мнению, и я должен ждать, когда дадут это мнение, а потом соображаться с ним. Если я в чем разхожусь с моим любезнейшим родителем - он обижается; если и отказываюсь от своего мнения, как почти всегда случается - меня обвиняют в том, что я это делаю не охотно, и он опять считает себя обиженным. С прекраснейшими на свете намерениями, какую рабскую жизнь он приготовил мне!

-- Как вас занимают ваши газеты, говорит веселенькая Рози: что вы находите такого в этой отвратительной политике?

Оба джентльмена изо всей силы глядят в свои газеты и, без сомнения, не видят ни единого слова из содержащихся в главной статье, написанной так блистательно.

-- Клэйв похож на тебя, Рози, говорит полковник, положив газету: и также не хочет заниматься политикой.

-- Папаша, он думает об однех картинах, говорит супруга Клэйва: он не захотел ехать вчера со мною в парк, и несколько часов просидел в своей комнате, пока вы хлопотали в Сити, бедный папаша! - просидел в комнате, рисуя какого-то отвратительного нищого, в монашеском платье. Сегодня утром, он встал рано, прерано, уехал со двора и воротился только к завтраку! ровно в ту минуту, как зазвонил колокольчик.

-- Я люблю прогулку верхом перед завтраком, говорил Клэйв.

-- Прогулку верхом! Знаю, где ты изволил быть! Он каждое утро ездит к мистеру Ридлею, своему задушевному другу, и возвращается от него весь перепачканный красками. То же было и сегодня утром; ведь правду я говорю, Клэйв?

-- Я никого не заставил дожидаться, Рози, говорит Клэйв: когда у меня есть свободное время, отчего не употребить два-три часа на занятие живописью?

В-самом-деле, бедный молодой человек, летом, каждое утро, ездил на урок к Ридлею и потом опрометью скакал домой, чтоб поспеть к домашнему столу.

-- Да, громко подхватывает Рози, потрясая чепцом и лентами: он встает так рано, что после обеда тотчас засыпает; неправда ли, папаша, как это вежливо и любезно?

-- И я иногда встаю рано, моя милая, говорит полковник (ему часто случалось слышать, как Клэйв уезжал со двора): мне нужно бывает писать множество писем, разсматривать и вести множество дел величайшей важности. Часто, я занимаюсь по нескольку часов перед завтраком, с мистером Беттсом, когда он приезжает из Сити. Человек, у которого на руках дела такого важного банка, каков наш, должен вставать с жаворонками. Мы все в Индии встаем очень рано.

-- Милый, добрый папаша! говорит Рози, с некоторым удивлением, - и с этими словами протягивает белую, пухленькую ручку, украшенную драгоценностями, и треплет ближайшую к ней загорелую ручищу полковника.

-- А что, Клэйв, успешно подвигается картина Ридлея? спрашивает полковник, стараясь заинтересоваться Ридлеем и его картиной.

-- Очень успешно; картина прекрасная; он запродал ее за огромную цену; в будущем году, его удостоят степени академика, отвечает Клэйв.

-- Вот это молодой человек усердный и достойный похвалы! Какая бы почесть не выпала ему на долю, он вполне заслуживает её, говорит старый служака. - Рози, моя милая, пора бы тебе попросить мистера Ридлея к обеду; также мистера Сми и еще кой-него из этих джентльменов. Мы поедем сегодня и посмотрим твой портрет.

-- Клэйв не ложится спать после обеда, когда приезжает сюда мистер Ридлей, вскрикивает Рози.

-- Так, мне кажется, тогда наступает моя очередь, говорит полковник, с добродушным выражением лица.

Гнев исчез из-под его бровей и битва, угрожавшая в эту минуту, отлагается.

чтоб поджечь ее. Иногда я желал бы, Пен, чтоб мину поскорей взорвало, чтоб поскорей кончить разсчет! Я не думаю, чтоб моя вдова стала обо мне много сокрушаться. Но нет, я не имею права говорить это; мне стыдно так говорить; она, бедняжка, употребляет все усилия, чтоб угодить мне, и если это не удается ей, так виною тому, может-быть, мой характер. Но, видишь ли, ни тот, ни другая не понимают меня; полковник никак не может отстать от мысли, что я унижаю себя страстью к живописи. Добрый старик покровительственно смотрит на Ридлея, - человека гениального, перед которым эти часовые, ей-ей, должны бы делать на-караул, когда он проходит мимо. На Ридлея покровительственно смотрят старый драгунский ффицер индейской армии, ребенок Рози и мальчишка, который не достоин растирать для него краски! Мне хочется иногда просить у Джона Джемса прощения, когда полковник удостоивает его своим убийственно-милостивым словом, и высказывает ему страшные нелепицы на-счет изящных искусств; Рози подражает ему, прыгает по мастерской Джона Джемса; показывает вид, будто удивляется, приговаривает: - как нежно! как мило! - припоминая некоторые из ужасных выражений мамаши, приводящих меня в содрогание, когда я их слышу. Если б у моего бедного старика-отца был наперсник, которому бы он мог надоедать жалобами на домашния огорчения, как я надоедаю тебе, он порассказал бы длинную, скучную историю. Я ненавижу банки, банкиров, Бондельконд, индиго, хлопчатую бумагу и все эти дрязги. Хожу в проклятую контору - и не слышу ни одного слова из всего, что там толкуют. Я сижу там потому, что он желает этого: разве он не замечает, что сердце мое не лежит к подобным занятиям; что я предпочел бы сидеть дома, в своей мастерской? Мы не понимаем друг друга, а чуем один другого, как-бы инстинктом. Каждый думает, по-своему, но знает, что думает другой. Мы ведем немую войну, видишь ли, и наши мысли, хоть не высказываются, проявляются другому: оне выходят из наших глаз, из всего нашего существа, встречаются, борятся, поражают и наносят раны.

Разумеется, наперсник Клэйва видел, как огорчен и несчастлив был бедный молодой человек, и сострадал его роковому, но естественному положению. Мелкия неприятности жизни тяжелее всего переносить, как все мы это очень хорошо знаем. Какую отраду может доставлять обладание сотнями тысяч годового доходу, или слава и рукоплескания сограждан, или прелестнейшая, возлюбленная женщина, если пользование этими благами дозволено, например с тем условием, чтобы носить сапоги с парою гвоздей или с острыми кремнями внутри? Всякая слава и счастье исчезнут и потонут на подошве сапога. Вся жизнь будет болеть вокруг этих мелких гвоздей. Как все наперсники, я прибегал к философским успокоительным средствам, стараясь унять ими досаду и горе моего бедного друга; но, я должен признаться, что мелкие гвозди мучили пациента точно так же, как и прежде.

Клэйв продолжал свою плачевную исповедь во всю дорогу по парку, вплоть до скромного домика, который мы тогда занимали в пимликском квартале. Случилось, что полковник и молодая мистрисс Ньюком навестили нас в тот же день и застали виновного у Лауры в гостиной, куда они вошли, приехав в великолепном экипаже, в котором мы уже представляли публике мистрисс Ньюком.

-- Он не бывал здесь несколько месяцев, да и вы, Рози, вы тоже, полковник; а мы - так удерживали свое негодование, обедали у вас, приезжали к вам: и сколько раз! восклицает Лаура.

Полковник извинялся множеством дел; Рози - эта светская дамочка - оправдывалась пропастью визитов, которые она принуждена делать, с-тех-пор как стала выезжать. Она заезжала за папашей к Бэйсу и полковник узнал от швейцара, что мистер Клэйв и мистер Пенденнис только-что вышли вместе из клуба.

-- Клэйв почти никогда не выезжает со мной, говорит Рози: - а папаша - безпрестанно.

-- У Рози такой щегольской экипаж, что мне совестно, говорит Клэйв.

-- Не понимаю вас, молодых людей, и не вижу, Клэйв, отчего бы тебе было совестно прокатиться с женой по бегу, в её экипаже, замечает полковник.

-- По бегу! папаша, ведь, бег в Калькутте! вскрикивает Рози: мы катаемся по парку.

-- И в Барракпоре у нас есть парк, моя милая, говорит папаша.

-- Знаешь ли, Лаура: папаша называет своих грумов saices. Раз он сказал мне, что отсылает своего saice'а за нетрезвость; я никак не могла понять, о чем он говорит.

Клэйв тотчас же встал и торжественно вышел из комнаты, ведя Рози под ручку; Лаура показала полковнику Ньюкому его прекрасную белую кашмировую шаль, обернутую вокруг преемника той маленькой особы, которая прежде закутывалась в нее, а теперь была дюжим молодым джентльменом, чей крик явственно слышался из верхняго этажа.

-- Как бы я желал, чтоб вы отправились с нами, Артур, когда мы поедем на поклон к нашим избирателям.

-- Об этом-то вы и говорили вчера вечером? Вы непременно этого хотите,

-- Да, я твердо решился.

Когда полковник приступил к этому вопросу, я осмелился сделать почтительное возражение против его плана. Мстительность со стороны человека, такого честного и благородного во всех своих действиях, как Томас Ньюком, казалась мне недостойною его. Родственник его и так уже довольно понес горя и унижения. Дальнейшее наказание Бэрнса, по нашему мнению, следовало предоставить времени, угрызениям совести, судье правды и неправды, которому лучше нас известны наши побуждения и искушения к злым действиям, который собственному своему судилищу предоставляет окончательный приговор. Но в раздражении лучший из нас смотрит на свои побудительные причины неправильно, как неправильно смотрит на побудительные причины врага, который раздражает нас. Какова бы ни была личная месть, мы выдаем ее за негодующую добродетель и возмущаемся будто-бы только неправдою. Полковник не хотел слушать советов умеренности, какие я принес ему от кроткой христианской заступницу. - Угрызения совести! вскричал он с хохотом: - этот бездельник никогда не почувствует их, пока его не свяжут и не избичуют. Время переменит негодяя! Если его не исправить наказанием, он с каждым годом будет становиться злее и подлее. - Я готов думать, прибавил добродушный старик, устремив на меня многозначительный взор из-под насупленных бровей: - что и вы, сэр, испорчены развратным светом и бездушными великосветскими львами и львицами. Вы хотите жить в ладу и с врагом, и с нами, Пенденнис. Этого быть не может! Кто не с нами, тот против нас. Я страх боюсь, сэр, что женщины, да, женщины - вы понимаете кто? - сбили вас с толку. Прошу вас, перестанем говорить об этом предмете: я не желал бы, чтоб сын и старинный друг моего сына разсорились между собой.

Лицо полковника горело, губы дрожали и глаза его метали озлобленные взгляды, которые мне было больно видеть у такого доброго старика, не потому, чтобы гнев его и подозрительность оскорбляли меня, но потому, что мне, безпристрастному свидетелю - нет, больше: другу Томаса Ньюкома, - в этой семейной ссоре, прискорбно было думать, что великодушное сердце увлекается и что добрый человек делает недоброе. Таким-образом, с благодарностью, какую обыкновенно получает тот, кто вмешивается в чужия домашния неприятности, настоящий несчастный заступник прекратил свое заступничество.

Будьте уверены, что у полковника и Клэйва нашлись другие советники, которые не держались миролюбивой стороны. Джордж Уаррингтон был одним из таких; он требовал войны с Бэрнсом Ньюкомом и не допускал никаких примирительных условий с таким бездельником. Ему отрадно было преследовать и бичевать его. - Бэрнс должен быть наказан за бедствия его несчастной жены, говорил Джордж: только адская жестокость Бэрнса, его злость, его себялюбие погубили ее и вовлекли в преступление. - Мистер Уаррингтон приезжал в Ньюком и был на лекции, о которой упомянуто в предъидущей главе. Его поведение при этом случае было страшно неприлично: он громко смеялся при трогательных намеках достопочтенного представителя Ньюкома; издевался над возвышеннейшими местами; напечатал на третий день безчеловечную критику в "Ньюкомском Индепенденте", в которой ирония была так тонка, что половина читателей газеты приняла его благородное негодование за почтение, а насмешки - за похвалу!

Клэйв, отец его и Фредерик Бейгэм, их неизменный адъютант, также были в Ньюкоме, когда сэр Бэрнс читал лекцию. Сначала в городе говорили, что полковник приезжал для того, чтоб повидаться с своей старой няней и пансионеркой, мистрисс Масон, которой уже не долго оставалось пользоваться его великодушием: она была так стара, что едва узнавала своего благодетеля. Только после сна, или когда обогреет ее солнце и доброе вино, которое он постоянно доставлял ей, только тогда могла она узнавать полковника. Отец и сын перемешивались в её уме. Одна лэди, которая часто бывала у нея в это время, воображала, что старушка бредит, рассказывая, как у нея был недавно её питомец. Тут служанка её объяснила Этели, что действительно, не дальше как вчера, были здесь Клэйв и его отец, и сидели на том диване, где теперь сидела она. - Молодой лэди сделалось дурно и она чуть не упала в обморок, рассказывала служанка и ораторша, мистрисс Масон, полковнику Ньюкому, когда этот джентльмен приехал навестить свою старую няню, вскоре по уходе Этели. - В-самом-деле! как было ему жаль! - Служанка читала целые истории о доброте и милостях мисс Ньюком: как постоянно она посещает теперь бедных; как она теперь благодетельствует старому, малому и немощному. Ее постигло страшное несчастье в любви; за нее сватался молодой маркиз, богатый - пребогатый: богаче самою князя Монконтура, что живет там, в Розбери; но все разстроилось по случаю страшного обстоятельства в доме её брата.

племянницей, Этелью, за пять минут до входа в дверь к мистрисс Масон.

Бедняжечка разговаривала с лекарем, мистером Гаррисом, и толковала ему (как могла, потому-что весть, которую ей довелось сейчас слушать, сильно взволновала ее), толковала о простынях, об арроруте, о вине и лекарствах для своих бедных клиентов, когда увидела приближавшагося к ней дядю. Она нерешительно сделала два-три шага к нему на встречу, протянула обе руки и назвала его по имени; но он сурово посмотрел ей в лицо, снял шляпу, поклонился и прошел мимо. Он не заблагоразсудил упомянуть о встрече даже своему сыну, Клэйву; но мы можем быть уверены, что лекарь Гаррис рассказывал об этом обстоятельстве в тот же самый вечер, после лекции, в клубе, где толпа собравшихся джентльменов курила сигары, веселилась по заведенному порядку и разсуждала о чтении сэра Бэрнса Ньюкома.

По принятому, в подобных случаях, обыкновению, наш почтенный представитель был принят комитетом "Ньюкомского Атенея", собравшимся в зале присутствия, и отсюда торжественно введен президентом и вице-президентом в зало чтения и возведен на кафедру, которую окружали, по этому случаю, магнаты этого учреждения и важнейшие из городских обывателей. Баронет приехал из дому в Ньюком с некоторым великолепием - в карете, запряженной четверней, в сопровождении милэди, матери его, и мисс Этели, его прелестной сестры, которая была теперь хозяйкой в доме. Тут же была и дочь его, пятилетняя малютка; она сидела на коленях у тетки и спала в продолжение большей части лекции. Разумеется, не обошлось без заметного волнения, при проводе этих особ к назначенным для них местам на платформе; оне уселись в кругу других знатных ньюкомских дам, к которым оне и чтец были в это время особенно благосклонны. Не наступал ли роспуск парламента и не отличались ли обитатели ньюкомского парка необыкновенною любезностью в этот интересный период? Но вот Бэрнс Ньюком выходит на кафедру, кланяется кругом многочисленному собранию, в знак благодарности за шопот одобрения или внимания, проводит белоснежным платком по своим тонким губам и быстро приступает к чтению о мистрисс Геманс и о поэзии сердца. Он человек коммерческий, как мы все знаем, однакож сердце его - дома, в семейном кругу, и радости его - в сердечных привязанностях; присутствие здесь этого безчисленного общества, этих знаменитых капиталистов, этих особ смышленого средняго класса, этих ньюкомским ремесленников, составляющих гордость и опору Англии; присутствие этих жен и детей (тут отвешивается прелюбезный поклон шляпкам направо от кафедры), доказывает, что и у них есть сердце, чтоб чувствовать, и дом, чтоб любить его; что и они понимают любовь женщины, невинность детей, любовь песни! Затем лектор наш определяет различие между поэзией мужчины и поэзией женщины, значительно усиливая черты в пользу последней. Мы доказываем, что действовать на чувствования есть истинное призвание барда; изукрашать домашний очаг - сладостная обязанность певца-христианина. Мы бросаем взгляд на биографию мистрисс Геманс и объясняем, где она родилась, при каких обстоятельствах она должна была начать, и проч. и проч. Представляет ли это точный отчет о лекции сэра Бэрнса Ньюкома? Я на лекции не был и не читал отзывов об ней в газетах. Может-статься, я рассказываю то, что припоминаю из шуточной лекции, которую читал Уаррингтон, предугадывая речи баронета.

к чтению, которое долгое время шло вяло, медленно и несвязно. Это смущение, вероятно, началось с той минуты, когда сэр Бэрнс увидел перед собой, в амфитеатре, Ф. Бейгэма и Уаррингтона, и рядом с этими нахмуренными, презрительными лицами, бледную фигуру Клэйва Ньюкома.

Клэйв Ньюком не смотрел на Бэрнса. Глаза его были устремлены на лэди, сидевшую не подалеку от лектора - на Этель, у которой рука обхватывала шею малютки-племянницы и густые черные локоны упадали на лицо, еще более бледное, чем у Клэйва.

обращалась к матери, то склонялась над золотыми кудрями племянницы. Прошедшее, с его драгоценными эпизодами, юность, с её надеждами и страстями, звуки и взгляды, вечно отзывающиеся в сердце и присущие памяти - вот что, без сомнения, видел и слышал бедный Клэйв, переносясь мыслью через огромную пучину времени, разлуки и горести, и видя женщину, которую он любил столько лет. Вот сидит она - и та же, да другая - потерянная для него, как бы умершая, удалившаяся от него в иную сферу, как бы в область смерти. Если в этом сердце нет ужь более любви, так оно один труп, лишь не погребенный. Усыпь его цветами юности, умой его слезами страсти, обвей в пелены нежного благоговения, сокрушись сердцем, бросься на гроб, целуй её охолоделые уста и руку! Рука опускается мертвая на холодную грудь. Прекрасные уста ужь не поалеют, не улыбнутся. Прикрой их и клади в землю, сними долой траур со шляпы и ступай, добрый друг, принимайся за свое дело. Ужели думаешь, что тебе одному довелось присутствовать при таких похоронах? Ты найдешь многих, которые на другой день улыбаются и сидят за работой. Одни вырываются по-временам из омута света, приходят на могилу, читают над нею краткую молитву и произносят: Господи, помилуй ее! Иные, с удалением её, отдают её опустелый дом - свое сердце - другому, и её наследник, новый жилец, роется во всех ящиках и углах, и шкапах квартиры, находит её миниатюрный портрет и некоторые из старых, запыленных её писем, и говорит: - так вот лицо, которое ему так нравилось? Что ж тут такого? Даже допустив, что живописец польстил, лицо очень обыкновенное, и глаза как-будто косоваты. Так вот письма, которыми вы восхищались? Ну, честное слово, я во всю жизнь не читала ничего пошлее. Смотрите, вот целых полстроки стерто. О, надо предполагать, что она в эту минуту плакала - это её слезы, пустые слезы.... Чу! слышите? красноречие Бэрнса Ньюкома все еще там журчит, будто вода из цистерны - а наши мысли, куда оне забрели? далеко, далеко от лекции, чуть ли не также далеко, как мысли Клэйва. И вот фонтан перестает плескать; уста, из которых истекал этот студеный и прозрачный поток, перестают улыбаться; фигура кланяется и удаляется; затем следует жужжанье, шопот, суматоха, столкновенье дамских шляпок, колебанье строусовых перьев и шелест шелковых платьев. "Благодарю вас! Просто прелесть, уверяю вас! Вы решительно увлеклй меня вашим чтением: превосходно! как мы вам обязаны!" - вот быстрые фразы, которые слышались на платформе, между людьми высшого круга; между-тем как внизу: "Бррр! довольно с нас!.. Мэри Джэн, закутывай хорошенько шею, чтоб не простудиться - Да не толкайтесь, пожалуйста, сэр Гарри... Ступай-ка да приготовь по стакану элю" и проч. - составляют единственные возгласы, которые слышит, или, скорей, не слышит Клэйв Ньюком, стоя у малого подъезда Атенея, где ожидает карета сэра Бэрнса, с зажженными фонарями и с лакеями в праздничных ливреях. Один из них выступает из здания, неся на руках маленькую девочку и сажает ее в карету. Потом появляются сэр Бэрнс, лэди Лина и Мэр; потом выходит Этель и проходя у фонарей, видит лицо Клэйва, бледное и грустное, как у нея самой.

Завернуть ли нам к резным воротам Ньюкомского парка, освещаемым луной? Приятно ли идти целую милю вдоль серого забора и бесконечных палиссад из елей? Безумец, что ты надеешься увидеть за этой завесой? Безразсудный беглец, куда бы хотел ты бежать? Можешь ли ты разорвать цепь судьбы и не ждет ли тебя бедная, милая Рози Макензи, сидя там, у столба? Ступайте домой, сэр; не простудитесь. - И так, мистер Клэйв возвращается к гостинице Королевского Герба, пробирается в спальню и слышит толстый голос мистера Ф. Бейгэма, проходя мимо Боскавенского зала, где, по обыкновению, собирались весельчаки-Британцы.