Ньюкомы.
Часть одиннадцатая и последняя.
Глава LXXIII. Где Велизарий возвращается из заточения.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть одиннадцатая и последняя. Глава LXXIII. Где Велизарий возвращается из заточения. (старая орфография)

LXXIII.
Где Велизарiй возвращается из заточения.

Я сидел в потемках в своей комнате, в Hôtel des Bains, когда ожидаемый мною гость появился передо мной в особе широкоплечого Клэйва, в широкой шляпе и с густой бородой, которые он заблагоразсудил носить в качестве живописца. Нечего и говорить, что мы встретили друг друга горячими объятиями и наша беседа, продолжавшаяся до глубокой ночи, была самая дружеская и откровенная. Если я делаю моих читателей поверенными в частных делах мистера Клэйва, то прошу у моего друга извинения за рассказ его истории в угождение им. Люди плохо услаждали жизнь моего бедного Клэйва, и я не думаю, чтобы денежные потери, понесенные им и его отцем, огорчали его столько, сколько домашния обстоятельства. На зло девушке, которую он любил, и из великодушного мягкосердия, которое составляло часть его характера и побуждало его уступать чуть не всем желаниям доброго отца, молодой человек осуществил задушевную мысль полковника и взял жену, которую избрали два старые друга. Рози - натура, как мы видели, также мягкая и послушная - довольно охотно согласилась с мнением своей мамаши, утверждавшей, будто дочь её влюблена в богатого и красивого собой молодого Клэйва, и куда ни шло - приняла его предложение. Таким же точно образом, эта добрая девочка приняла бы, без сомнения, предложение капитана Хоби, прежнего своего обожателя, с улыбкой поклялась бы в церкви в верности капитану, и была бы доброй, счастливой и удовлетворительной для этого ффицера женой, если б только мамаша не скомандовала ей выбросить его из головы. Что удивительного, что старикам хотелось соединить молодых людей, близких их сердцу? И сходство лет, и состояние, и добрый характер, и благословения родных, все было на стороне юной четы. Не в первый раз, при всех этих залогах счастья и благоденствия, супружество выходило неудачное; не в первый раз разбивался о подводные камни красивый, крепкий корабль, отплывавший в дальний путь при радостных криках с берега, при напутствии благоприятного ветра и прекрасной погоды.

Выше мы привели притчу бедного Клэйва о сапогах, которыми снабдил его добрый старик-отец, сапожках прехорошеньких, лучше которых требовать было нельзя... жаль только, что они не годились носящему. Если они сначала кололи ему пятку, за то как язвили и мучили они его теперь! Если Клэйв был мрачен и недоволен, когда медовой месяц не успел еще миновать, и он и его семейство сидели в своем доме, в блеске и великолепии под ветвями пресловутого серебряного кокосового дерева, то каково же было положение молодого человека теперь, в бедности, когда любовь ужь не могла пробавляться скудной трапезой из трав; когда теща ворчала за каждый кусок, который глотал бедный старик - отец Клэйва; когда пошлая, необразованная женщина, грубыми насмешками и смертельной злобой преследовала добрейшого и благороднейшого из людей; когда больная жена, вечно под чьим-нибудь влиянием, встречала его истерическими воплями и упреками; когда жестокосердая тиранка, тупоумная, упрямая, в высшей степени неспособная понимать кротость сына или добродушие отца, неистовствовала над обоими, пользуясь невыносимым, неоспоримым правом, которое давали ей настоящия её стесненные обстоятельства - тиранить этих двух несчастных людей! Он и не слыхивал о деньгах, которые пересылались к мистрисс Масон, говорил Клэйв. Когда известие об этом факте дошло до ушей бой-женщины, она подняла такую бурю, что чуть не убила бедного полковника и едва не свела с ума его сына. Она схватила плачущого ребенка и кричала, что безчувственный отец и дед непременно хотят уморить его голодом; она утешала и приводила в истерику бедную Рози; она обращалась за советами к изгнанному из отечества священнику, к которому она ходила в церковь, к банкротам - капитанам, супругам этих капитанов, женам бежавших маклеров государственных бумаг, к темным посетителям бильярдных зал и выходцам из суда Королевской скамьи, и при ежедневных визитах к этим господам и госпожам и прогулках на пристань, куда влачилась за нею и бедная Рози, мистрисс Мэккензи разглашала о претерпеваемых ею и её дочерью бедствиях, трубила как полковник, надув их и ограбив, живет теперь на их счет, - так трубила, что мистрисс Волтер, жена левантского аукциониста, не стала кланяться бедному старику, при встречах с ним; что супруга капитана Кентии, который сем лет сидел в Булонсской тюрьме, запретила своему сыну говорит с Клэйвом; и когда бедный, старый полковник пришел в аптеку молодого Снука, купить арроруту для больного внука, то аптекарский гезель не давал ему порошка, пока полковник не заплатил за него денег.

Денег не было у Томаса Ньюкома. Он отдал все, до последняго гроша. Повергнув в бедность всех окружавших его, он не имел права, говорил он, употреблять на себя ни полушиллинга из остававшейся им скудной доли; бедный старик отказался даже от трубки, спутницы и утешительницы его в продолжение сорока лет. - Ему нельзя было доверять ни гроша, говорила мистрисс Мэккензи, и добрый старик, глотая свой кусок черствого хлеба, сам сознавался в истине этих слов, безмолвно преклоняя благородную седую голову перед этим бездушным гонением.

Так вот заключение шестидесяти семи или восьмилетней жизни, проведенной среди свободы и блеска, среди любви и чести; так вот награда благороднейшему сердцу, какое только когда-либо билось, - могила и тюрьма храброго воина, который участвовал в двадцати сражениях, - которого шествие по жизненному пути везде ознаменовывалось благостью, которого имя всегда сопровождалось благословениями, и которого поприще должно было кончиться здесь... здесь... в тесной комнатке, в темном переулке чужого города - при воплях низкой, бешеной женщины, уязвлявшей его нежное, беззащитное сердце убийственными обидами и ежедневным поруганием!

Пока мы сидели в потемках, Клэйв рассказывал мне эту жалкую историю, исторгнутую у него душевным волнением, которого я не мог не разделять. - Удивительно, что старик еще живет, говорил Клэйв; некоторые укоры и насмешки бой-женщины и её дочери так поражали его отца, что тот задыхался и отскакивал назад, как-будто кто стегнул его бичем. - Он готов бы был лишить себя жизни, говорил бедный Клэйв: но он смотрит на свое бедствие, как на наказание, и намерен нести свой крест, пока угодно будет Богу. Он не горюет о своих потерях, сколько оне касаются его самого; но эти попреки от мистрисс Мэккензи, и слова, сказанные ему в банкротском суде одною или двумя вдовами его друзей, которые, по его убеждениям, взяли паи в несчастном банке, тревожили его ужаснейшим образом. - Я слышу, как он иногда лежит безсонный и стонет. Великий Боже! что мне делать - чем я могу пособить? вскричал молодой человек в страшном пароксисме горести: - я хотел-было давать уроки - ездил в Лондон на палубе парохода, взяв с собой груду своих работ, обращался к продавцам картин, - к ростовщикам, дающим деньги под заклад, - к жидам, - к Моссу, которого ты помнишь по академии Гэндиша: Мосс дал мне, за сорок две картины, восемнадцать фунтов стерлингов. С этими деньгами я возвратился в Булонь. Их стало на уплату доктору и на похороны нашего бедного малютки. Tenez, Пен, ты угостишь меня ужином; у меня в весь день ничего не было во рту. кроме булки в два су: дома, у меня кусок нейдет в глотку; сердце надрывается; ты должен дать мне денег сколько-нибудь, Пен, мой старый товарищ. Я тебя знаю. Хотел-было писать к тебе: но раздумал, полагая, что как-нибудь перебьюсь. Когда я ездил в Лондон с картинами, я заходил к Джоржу, ко он был за городом; видел Кракторпа на улице, в Оксфорд-стрите, но посовестился подойти к нему и бросился бежать по Ганвейскому двору. Еще раз попытался обратиться к нему - и опять не стало духу: наконец, я достал в этот день восемнадцать фунтов у Мосса, и поехал с тем домой.

Дать ему денег? могу ли отказать дорогому старинному другу? И чтобы благотворным ударом остановить порыв негодования и горести, которым предавался мой бедный товарищ, я заблагоразсудил разразиться, с своей стороны, жаркими и гневными укоризнами; оне помогли мне скрыть чувство горя и жалости, которого мне как-то не хотелось обнаружить. Я больно пожурил Клэйва, относя к недружелюбию и неблагодарности то, что он прежде не обратился к друзьям, которым было бы стыдно не помочь ему в крайности. В чем бы он ни нуждался, он мог считать мое своим. Я, по истине, не постигал, каким-образом семейство его терпит такие недостатки, как он описывает; потому-что есть много семейств, которые беднее их, и между-тем живут, не нуждаясь; но я не произнес ни одного из этих последних возражений, удержав их предположением, что Клэйв, в первое время по приезде в Булонь, как непривыкший к экономии, безразсудно вовлекался в издержки, которые довели его до настоящей нищеты {В то время я не знал, что главное управление домашним казначейством находилось в руках мистрисс Мэккензи и что эта примерная женщина, по прежней привычке, откладывала деньжонки на черный день.}.

из гордости не хотели занимать, то мы сделали б еще хуже, если-б не расплачивались с долгами. Мой поставщик красок берет у меня за них картинами, и я думаю, сам должен мне безделицу. Он мне доставил уроки, по пятидесяти су за урок, по фунту за десять - у одного разсчетливого барина, который живет здесь в богатом доме и держит двух обезьян в ливреях. У него четыре дочери, которые пользуются уроками, и он утягивает у бедного продавца рисовальных принадлежностей по десяти со ста с карандашей и бумаги. Преприятное дело давать уроки его детям и быть обязанным этому фанфарону: и ему не накладно, не правда-ли, Пен? Но не в том дело; только бы достать побольше уроков; ведь кроме издержек по дому, нам нужны деньги и на другие предметы, и дорогой старик просто умер бы с горя, если б бедная старушка Сара Масон не получала своих пятидесяти фунтов в год.

Тут явился обильный ужин, с бутылкой доброго вина, отчего был не прочь и сам хозяин, после плохого обеда в три часа, к которому я был приглашен бой-женщиной. Уже около полночи я отправился с моим другом к его дому, в верхнем городе. Все звезды небесные радостно сияли и лицо моего милого Клэйва носило выражение счастья, какое помнится мне в старые дни, когда мы, пожав друг другу руку, разставались с: - Господи, помилуй тебя!

Друг Клэйва, лежа на одной из удобнейших и покойных кроватей в Hôtel des Bains, размышлял о всем виденном и слышанном и ему казалось, что город Булонь - плохой рынок для артистических дарований, и что художник сделал бы лучше, если б перенес их в Лондон, где десятки старинных друзей наверно будут готовы помочь ему. Если б и полковника можно было высвободить из-под владычества бой-женщины, то, по моему мнению, и доброму старику послужило бы к пользе удаление на родину. Жена моя и я занимали в это время просторный, старый дом на Квин-сквере, в Вестминстере, где довольно было места и для отца, и для сына. Я знал, что Лаура будет рада гостям: желаю, чтоб супруга каждого достопочтенного джентльмена, читающая эти страницы, была всегда так рада друзьям своего мужа. Я опасался только на счет здоровья Рози и начальственного соизволения бой-женщины и сомневался, получат ли увольнение в отпуск два раба этой повелительницы.

Эти размышления долго не давали заснуть настоящему жизнеописателю и он не брал ничего в рот до второго часу следующого дня. Я сидел в кофейной комнате один и еще не докончил завтрака, как вдруг слуга доложил мне о даме, желающей видеть мистера Пенденниса, и передо мной явилась мистрисс Мэккензи. Ни малейшого признака заботы или бедности не замечалось ни в тоалете, ни в лице бойкой вдовушки. Прекрасная шляпка, убранная внутри множеством маковых цветов, васильков и колосьев; фероньерка на лбу, не дорогая, но богатая по наружности, блиставшая на том центральном пункте, где волнистые каштановые её волосы разделялись, чтоб разсыпаться кольцами вокруг её полных щек; прекрасная индейская шаль, щегольския перчатки, пышное шелковое платье, хорошенький синий зонтик, с бледно-желтой каймой, пропасть блестящих колец, великолепные золотые часы и цепочка, которые, помнится мне, в старое время, висели бывало на белой шейке бедненькой Рози, - весь этот наряд и все эти украшения придавали вдовушке такой блистательной вид, что вы почли бы ее женою какого-нибудь богатого капиталиста и никак не предположили, что это была бедная, обманутая, разоренная, ограбленная, несчастная бой-женщина.

Ничто не могло сравниться с любезностью этой лэди. Она насказала мне самых лестных комплиментов на счет моих литературных произведений; с живейшею внимательностью распросила о здоровье милой мистрисс Пенденнис и её детей, и потом - как я ожидал - принялась описывать бедствия и страдания своей возлюбленной дочери и внука, в противоположность счастью и завидному положению моей жены и её семейства. Она никак не могла назвать своего внука тем ненавистным именем, которое дано ему при крещении. Я знал, какие горькия причины имела она не любить имя Томаса Ньюкома.

хуже, старик, и наконец представила мне настоящую невыносимую крайность семейства. Доктора, похороны, деликатное положение Рози, сладкое мясо, желэ из телячьих ножек и тресковый жир снова проведены были передо мной в быстром исчислении, и вдовушка кончила свой спич выражением благодарности за то, что я послушался её вчерашняго совета и не дал денег в руки Клэйву Ньюкому; что семейство нуждается в пособии, в чем вдовушка призывала небо во свидетели; что Клэйв и его безтолковый отец бросят гинеи за окно - это неоспоримый факт; остальная часть силлогизма, как само собой разумеется, состояла в том, что если мистер Пенденнис намерен оказать пособие, то вручил бы деньги самой вдовушке.

Я имел с собою очень мало денег, но мистрисс Мэккензи, знакомая с банкирами и пользовавшаяся, благодаря Бога, не смотря на все её бедствия, высочайшим доверием всех негоциантов, дала мне почувствовать, что она с величайшею охотою примет вексель на имя её знакомых - братьев Гобсон в Лондоне.

Эту неожиданную аттаку я тихо и с улыбкой отразил вопросом: - Уже-ли мистрисс Мэккензи воображает, что джентльмен, который только-что понес значительные издержки по выборам, получая даже в самое благоприятное время весьма ограниченный доход, может иногда не иметь возможности дать удовлетворительный вексель на мистеров Гобсонов или других каких банкиров? Она изменилась в лице при этой заметке, и расположение духа её не многим чем улучшилось, когда я предложил ей одну из двух ассигнаций, бывших у меня в распоряжении. Я сказал, что остальная ассигнация мне нужна самому и что её едва хватить на расплату с содержателем отеля, где живу, и на расходы по возвратному пути в Лондон, куда я отправляюсь не один.

-- Не один? Тут я должен был, с некоторою робостью разгласить план, который я обдумывал целую ночь; объяснить, что, по убеждению моему, дарования Клэйва по-пусту тратятся в Булони и могут найдти полезный сбыт только в Лондоне; что я вполне надеюсь, по связам моим с издателями, доставить ему выгодную работу, и сделал бы это несколько месяцев назад, еслиб знал его стесненное положение; но я до последних дней оставался в уверенности, что полковник, не смотря на банкротство, пользуется значительным пансионом за военную службу.

он просто ребенок в денежных делах - запутал и себя и всех - весь дом поворотил вверх дном, и проч. и проч.

Я намекнул, что есть еще некоторая возможность возвратить хоть часть его пансиона; что у меня есть добросовестные адвокаты, с которыми я могу свести полковника, что для этого ему лучше приехать в Лондон, и что у жены моей дом так просторен, что она с радостью примет к себе обоих джентльменов.

Все это я говорил с некоторым, весьма основательным страхом; я опасался, во-первых, её несогласия; во-вторых, принятия предложения с готовностью приехать и ей самой на некоторое время гостить в наш просторный дом. Разве я не видал, что бой-женщина, приехав к бедному Джэмсу Бинни, на Фицройском сквере, на один месяц, прожила у него несколько лет? Разве я не знал, что если раз она поставила ногу на порог дома, то она не прежде оставит его, как после страшных побоищ? Не была ли она выпровожена Клэйвом? и не успела ли она возвратиться во владение и снова упрочить свою власть? Да, наконец, разве я мало-мальски не знаю людей, и не сознаю, что у меня характер слабый, податливый? Уверяю вас, я с ужасом ожидал ответа вдовушки на мое предложение.

К великому моему облегчению, она выразила безусловное одобрение на оба мои плана. Я необыкновенно добр, сказала она, что интересуюсь судьбой обоих джентльменов и её возлюбленной Рози: нежная мать не знала, как благодарить меня. Нет ничего желательнее, как то, чтобы Клэйв имел возможность добывать деньги этой отвратительной профессией, которую вздумалось ему избрать; она называла это ремеслом.

Мы отправились рука об руку к полковнику, в старый город, и во всю дорогу мистрисс Маккензи представляла меня всем своим знакомым, встречавшимся на улице, и, с удалением каждого из них, объясняла мне финансовую причину его временного пребывания в Булони. Несмотря на деликатное состояние здоровья Рози, мистрисс Мэккензи не замедлила сообщить ей весть о вероятном отъезде джентльменов, и высказала это с такою поспешностью и внезапностью, как-будто весть должна была обрадовать бедную Рози: чуть ли не так и было на самом деле. Молодая женщина, привыкшая предоставлять мамаше разсуждать за нее, последовала этой привычке и в настоящем случае; и поедет ли муж или останется дома, она казалась равно довольною или апатичною. - Не любезно ли, не великодушно ли со стороны милых мистера и мистрисс Пенденнис, что они предлагают радушный прием мистеру Ньюкому и полковнику? При этом указании случая к изъявлению благодарности, Рози ту же минуту примолвила, что это действительно крайне любезно с моей стороны. - Что ж ты не спросишь, моя душечка-страдалица, о здоровье мистрисс Пенденнис и её милых детей? - Рози, совсем упустившая из виду этот вопрос, тотчас же сказала: надеюсь, что мистрисс Пенденнис и её милые дети здоровы? Матушка совершенно поглощала самостоятельность бедного, смиренного существа. Глаза Рози следовали за всеми движениями бой-женщины и искали у нея совета или помощи. Она сидела перед мистрисс Мэккензи, как птичка перед боа-констриктором, - смущенная, трепещущая, обаянная, испуганная и ласкающаяся, как битая болонка перед хозяином.

Полковник, по обыкновению, грелся в этот час на солнце, сидя за скамейке, на валу. Я отправился туда же и нашел старика с внуком, который, как и вчера, лежал на коленях у маленькой няньки, обхватив своими розовыми рученками палец деда. Тс! сказал при моем приближении добрый старик, подняв палец другой руки к усам: - малютка спит. Il est Lien joli quand il dort - n'est-ce pas, Marie? - Девушка совершенно соглашалась с мосьё, что мальчик настоящий ангелочик. - Эта девочка просто клад, Пенденнис, сказал полковник, с большою важностью.

И его обаял боа-констриктор; плеть бой-женщины усмирила и эту безпомощную, нежную, возвышенную душу. Когда я взглянул на эту голову, когда-то такую бодрую и мужественную, теперь такую прекрасную и покорную, год его прошлой жизни мелькнул передо мной с быстротою молнии. Я вообразил ненавистное тиранство, тупую покорность, жестокия насмешки, безполезные угрызения совести, безсонные ночи страданья и горьких воспоминаний, нежное сердце, язвимое смертоносными стрелами, и сильную надежду. Сознаюсь, я зарыдал при этом зрелище, подумал о благородном, страдающем существе, закрыл лицо руками и отвернулся.

мой любезный? Лаура и дети здоровы?

я приехал за тем, чтоб увести его на некоторое время погостить у нас; привести в порядок его дела, которые, я был уверен, находились в страшном разстройстве, и поразсудить, нельзя ли найдти средство спасти от кораблекрушения хоть частичку достояния, ради малютки, что лежал на руках няни.

Сначала полковник Ньюком не хотел и слышать об отъезде из Булони: - Рози будет скучать по нем; Рози он будет нужен... но по возвращении домой, очутясь перед своими дамами, Томас Ньюком быстро переменил намерение. Он согласился ехать, и вошедший в эту минуту Клэйв, узнав наш план, охотно одобрил его. В тот же самый вечер я заехал в карете, взять обоих моих друзей на пароход. Их маленькие чемоданы были уложены. При прощанье, дамы не показали и виду грусти; только девочка Мэри, с ребенком на руках, горько плакала. Клэйв от души обнял малютку, и полковник, возвратясь, чтоб еще раз поцеловать его, вынул из галстуха небольшую золотую булавку, и дрожащей рукой подавая ее нянюшке, просил эту девочку поберечь малютку до его возвращения.

-- Видите ли, Артур, Мэри - предобрая девочка, такая верная, привязанная, сказал добродушный старик: а у меня нет денег, чтоб дать ей - ни единой, ни единой, что... называется, рупии.