Ньюкомы.
Часть одиннадцатая и последняя.
Глава LXXV. Праздник основателя монастыря капуцинов.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть одиннадцатая и последняя. Глава LXXV. Праздник основателя монастыря капуцинов. (старая орфография)

LXXV.
Праздник основателя монастыря капуцинов.

Рози приехала и привезла с собой раздор и горе своему супругу, приговор к смерти или изгнанию доброму старику - отцу его, все, что мы предвидели, все, что друзья Клэйва желали предупредить, все что было неминуемо при настоящих обстоятельствах. Домашния дела Клэйва часто служили предметом разговора в нашем кружке. Уаррингтон и Джон Джэмс знали бедственное его положение. Мы трое крепко держались того мнения, что Рози и её матери следует жить в Булони; а Клэйву достаточно посылать им денежные пособия, сколько позволяют ему собственные средства. - Как злейшие враги, ненавидят они один-другого, ворчит Джордж Уаррингтон: из-за какой же благодати они не хотят разъехаться? - Что за баба, эта мистрисс Мэккензи! восклицает Фредерик Бейгэм: что за зверь, что за дьявол! И это та самая женщина, которая улыбалась так прелестно, говорила так сладостно! Чорт побери! Что за сфинксы эти женщины! - Фредерик Бейгэм вздохнул и дальнейшия размышления утопил в пиве.

С другой стороны, и еще с большею настойчивостью, требовала возвращения Рози к Клэйву мистрисс Лаура Пенденнис: она выставляла такие неопровержимые, ей одной доступные аргументы, что наша враждебная сожительству партия не находила ни одного равносильного возражения. - Разве он женился на ней только на дни её счастья? спрашивала Лаура: хорошо ли, достойно ли благородного человека, покидать ее теперь, когда она несчастлива? Никогда женщина так не нуждалась в покровительстве, как это бедное, жалкое создание, и кому же, как не мужу быть её попечителем? Верно, Артур, ты забываешь торжественные клятвы, данные Клэйвом перед алтарем. Не связан ли он неразрывными узами с женой на всю жизнь? не обязан ли он любить ее, утешать, почитать, призирать ее и больную, и здоровую?

Ее призирать, да - но ужь никак не её матушку, возражает мистер Пенденнис: я вижу, ты безнравственная молодая женщина, проповедуешь нравственное двоеженство!

Но Лаура, улыбнувшись при этой мысли, не отступила однакож от первого своего предложения. Обратясь к Клэйву, который был у нас и толковал о прискорбных семейных обстоятельствах, она взяла его за руку и с умилительным, простодушным усердием принялась защищать дело правды и религии. Она соглашалась с нами, что Клэйву предстоит тяжкий жребий; но тем возвышеннее будет подвиг и тем почетнее исполнение долга. Притом же, стоит потерпеть всего два-три месяца - и конец испытаниям. Родится ребенок - и мистрисс Мэккензи наверно уедет. Тогда долг Клэйва будет требовать удаления её, точно так, как теперь долг его требует угождать жене, при её деликатном положении, и доставлять отраду этой бедняжечке, которая должна была так страдать и от нездоровья, и от несчастья, и от домашних неприятностей. Клэйв согласился с тяжелым вздохом, но в то же время с трогательною и великодушною покорностью, как нам обоим казалось. - Она права, Пен, сказал Клэйв: мне кажется, что твоя жена всегда права. Да, Лаура, с Божьей помощью, я постараюсь перенесть свой жребий; постараюсь исполнить свой долг и употреблю все силы, чтоб усладить жизнь моей бедной, милой Рози. Пусть себе шьют оне шапочки, рубашечки, да только не мешают мне в мастерской. Вечером, я могу ходить в Клипстон-стрит и работать в натурных классах. Нет ничего лучше натуры, Пен. Таким образом - видишь ли? - я редко буду дома, и то только вовремя стола, когда по долгу природы, рот у меня будет полон и не будет случая к ссоре с бедною мистрисс Мэк. - Затем, Клэйв, напутствуемый и ободряемый любовью и состраданием моей милой жены, отправился домой, с непоколебимой решимостью нести безропотно тяжкое иго, которое налагала на него судьба.

Надо отдать справедливость нашей мистрисс Мэккензи: желая сколько-нибудь утешить бедного Клэйва, она всеми силами подтверждала предположение моей жены, что пребывание её в доме Клэйва будет только временное. - Временное! восклицает мистрисс Мэк (которая была так любезна, что пришла навестить мистрисс Пенденнис и старалась подделаться под её тон). Уже ли вы думаете, мадам, что бы могло быть иначе? Уже ли вы думаете, чтоб я из-за каких бы то ни было благ согласилась жить в доме, где со мною так поступили; где у меня и у дочери расхитили все состояние до последняго шиллинга; где каждый день меня оскорбляют и полковник Ньюком и его сын? Уже ли вы думаете, мадам, что я не замечаю, как ненавидят меня друзья Клэйва, как они надменничают, как они смотрят с высока на мою милую дочь и разсевают слухи о несогласиях между моей душечкой Рози и мною? Рози, которая умерла бы от горя и голода, если бы любящая ее мать не явилась спасти ее? Нет, я ни за что не останусь! Я проклинаю каждый день, который провожу в этом доме, я скорей согласилась бы ходить по миру и просить куска хлеба у прохожих - скорей согласилась бы мести улицу и голодать... хотя, благодаря Бога, я, как вдова офицера службы её величества, получаю пенсиею и могу ею существовать: этого пособия полковник Ньюком не может отнять у меня. Да, лишь только моя милая Рози не будет нуждаться в призоре матери, я удалюсь от нея. Я отряхну прах с ног моих и оставлю этот дом; да, сейчас же оставлю. И пусть тогда друзья и знакомые мистера Ньюкома смеются надо мной, бранят меня и отвращают от меня сердце моей возлюбленной Рози, если им угодно. Благодарю вас, мистрисс Пенденнис, за все ваше доброе внимание к семейству моей дочери, за вещи, которыми вы снабдили её хозяйство, за ваши хлопоты по устройству нашего семейства. Собственно за этим я пришла к вам и желаю вам доброго утра. - С этими словами, бой-женщина оставила мою жену и мистрисс Пенденнис, спустя несколько времени, повторила эту забавную сцену перед своим супругом с большою веселостью, сделав в заключение всего великолепный реверанс, с торжественным наклонением головы, точь-в-точь как мистрисс Маккензи при прощанье.

Наш добрый полковник бежал от мистрисс Мэккензи. Он безропотно покорялся приговору судьбы, и одинокий, старый и убитый, честно шел по пути долга. Счастье еще, писал он к нам: что в продолжение многих лет, когда Фортуна ему благоприятствовала, он был в состоянии делать добро своей великодушной родственнице, мисс Гонимэн. - Теперь он может с благодарностью принять её гостеприимство и воспользоваться вниманием и приютом, который она предлагала ему. Ни у кого не мог бы он встретить большей заботливости о его спокойствии. Воздух в Брэйтоне необыкновенно благоприятствовал его здоровью; он нашел там много старых знакомых, многих Бенгальцев, с которыми преприятно проводит время, и проч. Могли ли мы, знавшие его благородный характер, вполне верить этому рассказу? Нам небо даровало здоровье, счастье, милых детей, единодушие и скромный достаток; этому же доброму старику, чья жизнь блистала благотворениями и чье поприще было поприщем чести и человеколюбия, судьба присудила бедность, несбыточность надежд, разлуку, одинокую старость. Мы смиренно преклоняли голову, соображая противоположность его удела с нашим, и просили небо послать нам силу перенесть наше настоящее благоденствие в кротости духа, и наши черные дни, если им должно наступить, с такою же покорностью воле Провидения, какую оказывал этот добрый христианин.

Я забыл сказать, что наши попытки поправить финансовые дела Томаса Ньюкома не имели никакого успеха, потому-что полковник твердо намерен был жертвовать всем, что получил за военную службу, на расплату с лицами, у которых он занимал деньги перед банкротством. - Ах, какой он добрый человек! говорил мистер Шеррик со слезами на глазах: что за благородный старик, этот полковник! Он скорей согласится умереть, чем не расплатиться с долгами до последняго шиллинга. С голоду умрет, а расплатится. Деньги, сэр, были не мои: иначе, уже ли бы я подумал принять их от бедного старика? Нет, сэр, клянусь вам, что теперь, когда у него нет ни шиллинга за душой, я уважаю и почитаю его в тысячу раз больше, чем тогда, когда мы воображали, что он купается в золоте.

Жена моя сделала-было две-три попытки на Самаританские визиты в Гоулэнд-стрит, но была встречена супругой Клэйва с таким принужденным радушием, а бой-женщиной с таким пасмурным видом, с такими насмешками, с такими двусмысленными, даже оскорбительными намеками, что благотворительность Лауры поколебалась и она перестала навязываться с услугами, так неблагодарно принимаемыми. Если Клэйв навещал нас, что случалось очень редко, то после обычных двух-трех вопросов о здоровье его жены и малютки, не упоминалось ничего больше о его домашних делах. Занятия его живописью, говорил он, шли порядочно; работы, хотя и из-за умеренной платы, было довольно. Он был несообщителен, скрытен, не то, что чистосердечный Клэйв прежних дней, и, как легко было заметить, угнетен обстоятельствами. Я не вынуждал его к откровенности, к которой он был не расположен, и почел за лучшее не нарушать его молчания. У меня было множество своих дел; у кого ж их нет в Лондоне? Если вы завтра скончаетесь, ваш любезнейшей друг вздохнет по вас от чистого сердца и примется за свое дело, по обыкновению. Я угадываю, но не намерен описывать жизнь, какую вел в это время наш бедный Клэйв: и недостатки, и домашния неприятности, безотрадный труд, и отсутствие дружеского товарищества, все это омрачало его нежную душу. Я рад был, что отец Клэйва не жил у него. От полковника мы получили два или три письма; возможно ли, чтоб это было три месяца назад? Боже мой, как летит время? Ему хорошо, писал он, у мисс Гонимэн, которая заботится об нем как нельзя больше.

Раз или два в продолжение этой истории, мы упоминали о школе капуцинов, где воспитывались полковник и сын, - старинном заведении времен Якова I, все еще существующем в самом сердце лондонского Сити. День кончины основателя до-сих-пор празднуется цистерцианами {Цистерциане - религиозный орден, происходящий от ордена бенедиктинцев и называющийся так по местечку Citcaux (Cisiereium) близь Дижона во Франции, где Роберт Моденский положил ему начало в 1098 г. Впоследствии этот орден распространился по всей западной Европе.}. В часовне, где собираются ученики школы и человек восемдесят стариков, призреваемых в богадельне, стоит гробница основателя, - огромный памятник, украшенный геральдическими изображениями и грубо изсеченными аллегориями. Тут есть старинное зало, прекрасный образчик архитектуры времен Якова - что я говорю: старинное зало? - их несколько. Проходя по старинным лестницам, старинным корридорам, старинным комнатам, с такими же старинными портретами, вы воображаете, что живете в семнадцатом столетии. Для всякого другого, кроме цистерциан, это учреждение капуцинов - место несносно скучное. Не смотря на то, люди, получившие там воспитание, любят посещать его, и старейшие из нас становятся опять молодыми на час, на два, когда очутятся на этой сцене своего детства.

По заведенному обычаю, 12 декабря, в день кончины основателя, первый ученик школы, в мантии, читает слово на латинском языке, в честь Fundatoris nostri и о других предметах; к слушанию этого слова собирается значительное общество старинных цистерциан; после чего мы отправляемся в часовню и присутствуем при проповеди, а потот садимся за большой обеденный стол, где сходятся старинные школьные товарищи, где произносятся старинные тосты и спичи. Перед шествием из зала, где читается слово, в часовню, распорядители обеда, следуя старинному обряду, с жезлами в руках, идут в церковь во главе процессии и садятся на почетных местах. Школьники, с красивенькими, свеженькими личиками, в белых, как снег, галстухах, и старики пансионеры, в черных костюмах, чинно сидят на своих скамейках; часовня освещена и гробница основателя, с странными изваяниями, чудовищами, гербами, чернеет и сияет самыми причудливыми эфектами тени и света. Вот он лежит, Fundator nosier, в брыжжах и мантии, ожидая великого дня суда. Мы, старинные ученики, как бы ни были стары, становимся снова школьниками, при виде этой знакомой, старинной гробницы, и думаем, как переменились скамейки с-тех-пор, как мы были здесь, и как доктор - не нынешний доктор, а доктор нашего времени - сидел бывало вон там, и как страшный его глаз наводил ужас на нас, робких школьников; и как, бывало, школьник, наш сосед, надает нам пинков в продолжение службы, и как потом монитор поколотит нас за то, что под коленями у нас синяки. Тут сидят сорок краснощеких мальчиков, размышляющих о роспуске по домам на завтрашний праздник. Там сидят человек шестьдесят стариков пансионеров, внимающих молитвам и псалмам. Вы слышите, как покашливают в полумраке эти почтенные старики в черных одеждах. Жив еще старый хрен Аякс, спрашиваете вы? - Цистерцианские школьники обыкновенно называли этих стариков - старый хрен; жив ли еще старый хрен Аякс, спрашиваю я? или старый хрен солдат? или старый хрен, добрый джентльмен? или могила ужь закрылась над ними? Множество свеч освещают часовню и эту сцену старости и юности, стародавних воспоминаний и смерти. Как торжественны молитвы, верно сохранившияся в памяти и снова произносимые там, где мы слышали их в нашем детстве! Как прекрасен и велелепен обряд; как возвышенны провозглашаемые священником древния слова моления, которым поколения невинных детей и толпы отшедших старцев вторили "аминь" под этими сводами! Служба в день основателя отлична от других; для нея избран тридцать седьмой псалом, и мы слышим:

23. От Господа стопы человеку исправляются и пути его восхощет зело.

24. Егда падет, не разбиется, яко Господь Подкрепляет руку его.

25. Юнейший бых, яко состарехся, и не видех праведника оставлена, ниже семени его просяща хлебы.

Когда дошли до этого стиха, я отвел глаза от молитвенника и взглянул на толпу черных пансионеров: между ними сидел Томас Ньюком.

Голова доброго старика была склонена над молитвенником; не узнать его было нельзя. На нем надет был черный костюм пансионера богадельни капуцинов, орден Бани был у него на груди. Он стоял середи убогой братии, вторя псалмам. Стопы доброго старика направлены были велением неба сюда - в этот дом убогих! Здесь суждено было окончиться жизни, исполненной любви, доброты и чести! После этого, я ужь не слышал ни молитв, ни псалмов, ни проповеди. Как смел я сидеть на месте почетном, когда он там, между нищими? О, прости, благородная душа! я прошу у тебя прошение за то, что принадлежу к свету, который так поступил с тобой - с тобою, превосходящим меня и заслугами, и возвышенностью чувств, и добротою! я ждал и не мог дождаться конца службе, музыке органиста, речи проповедника.

у меня и в лице, и в голосе: так был я растроган при виде его. Лицо старика также вспыхнуло, когда он увидал меня и рука его задрожала в моей. - Я нашел себе приют, Артур, сказал он: помните ли, как мы, перед отъездом моим в Индию, приходили в монастырь капуцинов навестить капитана Скарсдэля, такого же убогого, как я, и также старого служивого с полуострова? Скарсдэль отошел туда, где злой перестает возмущать ближних и утомленный упокоивается. Увидев его тогда, я подумал: - вот место, где старик, окончив свое поприще, может повесить свой меч, умирить душу и с благодарностью ждать кончины, Артур. Мой добрый друг, лорд Г., также цистерцианин, как мы, только-что назначен попечителем и определил меня сюда. Не тревожьтесь, мой любезный Артур: мне здесь хорошо. У меня здесь все есть: и теплый угол, и сытный обед, и свет даровой, и добрые друзья; благодарение Богу! мой добрый молодой друг, - друг моего сына; вы всегда любили нас, всегда делали нам добро и я благодарю за вас Бога. Да, сэр, я спокоен и счастлив по конец жизни. - Он произносил эти слова, когда мы шли подворам здания к его комнате, которую я действительно нашел опрятною и уютною: на очаге трещал приветный огонь; на столике стоял чай и лежала Библия и подле нея очки, а над камином висел портрет внука, написанный Клэйвом.

-- Вы можете навещать меня, сэр, во всякое время; ваша жена и малютка тоже могут бывать здесь; скажите об этом Лауре, да отдайте ей мой усердный поклон. Но вы побыли здесь довольно; вам пора к обеду. - Напрасно я убеждал полковника, что я и не думаю об обеде. Он посмотрел на меня как-то особенно; я догадался, что он хочет остаться один, уважил это приказание и удалился.

школьного обеда, располагал отправиться и я. При втором моем визите к капуцинам, добрый полковник вошел в большие подробности о причинах, побудивших его надеть костюм убогих братий, и мне ничего не осталось, как согласиться с его доводами и подивиться благородному смирению и довольству жребием, пример которых подавал мне добрый старик.

-- При банкротстве несчастного банка, говорил он: его больше всего огорчала и мучила мысль, что бедные его друзья и знакомые им самим вовлечены были в спекуляцию, в которой они потеряли свои маленькие капиталы. Даже мисс Гонимэн например, старушка во всех отношениях добрая и благорасположенная к полковнику, без всякого злого намерения не раз намекала ему, что деньги её разсорены; от этих намеков, сэр, гостеприимство её было не совсем приятно, говорил полковник: дома - я разумею, у бедного Клэйва - было еще хуже, продолжал он: - мистрисс Мэккензи, в продолжение нескольких месяцев, безпрестанными жалобами и разными поступками так терзала и сына моего, и меня, что бежать от нея, куда бы то ни было, проставлялось единственным спасением. И у нея нет злого намерения, Пен. Не брани же, не проклинай этой бедной женщины (прибавил он, горько улыбаясь). Она думает, что я обманывал ее; Богу известно, что я обманывал только самого себя. Она имеет большое влияние на Рози. Редко кто может устоять против этой запальчивой и упрямой женщины, сэр. Я не мог переносить её укоров, не мог смотреть на мою бедную больную невестку, из которой мать делает теперь, что хочет. В этих грустных размышлениях ходил я однажды по Брэйтонскому мысу, как вдруг повстречался с моим школьным товарищем, лордом Г., который всегда благоволил ко мне; он рассказал мне, как его назначили недавно попечителем дома капуцинов; пригласил меня к себе обедать, на другой день; я отговаривался, но отговорки мои не были приняты. Он, разумеется, знал о моих коммерческих неудачах, и благородно и щедро предложил мне пособие. Я был глубоко тронут его великодушием, Пен, и высказал ему все, что было у меня на уме. Сначала он не хотел и слышать, чтоб я поступил в богадельню, и из кошелька старинного школьного товарища и старинного сослуживца предлагал мне столько, что мне хватило бы на целый век. Не благородно ли это с его стороны, Артур? Награди его, Господи! Есть еще на свете добрые люди, есть еще истинные друзья: я в этом убедился в последнее время. Знаете ли, сэр, - туг глаза старика замигали: - знаете ли, сэр, что Фредерик Бейгэм сам прибил вот эти полки для книг, принес и повесил вот этот портрет моего внука? Клэйв с сыном скоро навестят меня.

-- Уже ли он еще не бывал у вас? вскричал я.

где мой старый главнокомандующий не хотел и слышать о моем плане, мы пошли на верх, к его супруге, которая, увидев своего мужа разстроенным, спросила о причине. Наверно, доброе бордоское развязали мне язык, и я отпечал ей, что между мной и её супругом произошел спор и что я беру ее в посредницы. Потом я рассказал ей всю историю: как я отдал кредиторам все мое состояние, до последней рупии; как я, с тою же целью, заложил пенсию и все пособия, данные мне при отставке; как обременяю я своего бедняжку Клэйва, которому довольно приходится трудиться, чтоб содержать свою семью и женину мать, которую я, по своей неосторожности, довел до нищеты; объяснил ей, что друг мой может доставить мне честное убежище и что это гораздо лучше, нежели опустошать его кошелек. Лэди глубоко разтрогалась, сэр, - она предобрая дама, хотя в Индии слыла гордою и высокомерною: так-то люди судят об нас вкривь и вкось! Тут лорд Г. сказал, по-солдатски, без церемонии: ей-ей, ужь если Том Ньюком задумает что, так ничем не выбить из его упрямой головы. - И так, продолжал полковник, с горькою улыбкой: - я стоял на своем. Лэди Г. была так добра, что навестила меня на другой же день и - знаешь ли, Пен? - приглашала меня жить у них в доме до конца моей жизни, делала мне самые великодушные, самые деликатные предложения. Но я знал, что выбрал лучшую часть, и оставался при прежнем намерении. Я стар и трудиться не могу, Артур; а если не трудиться, так уже лучше жить здесь, чем в другом месте. Посмотри-ка: вся эта мебель и все эти вещи из дому лорда Г., и этот шкаф наполнен бельем, которое мне прислала лэди. Она два раза навещала меня и каждый из служащих при богадельне так вежлив со мной, как-будто я владелец дома.

Я вспомнил псалом, который мы слышали накануне и, отыскав его в Библии, заметил стих: "Егда падет, не разбиется, яко Господь подкрепляет руку его". Томас Ньюком, видя, что я делаю, положил ласковую, трепетную руку ко мне на плечо и потом, надев очки, с улыбкой наклонился над книгой. И кто из видевших его в эту минуту, и знавших его, и любивших его, как я его знал и любил, кто не смирился бы сердцем и мысленно не вознес бы молитвы Богу, сознавая и чтя Божественную волю, которая приуготовляет нам эти испытания, эти торжества, эти сокрушения, эти благодатные скорби, эту венчающую любовь?

Я имел счастье привезти к Томасу Ньюкому в тот же вечер Клэйва и его малютку сына. Стоя за дверьми, я слышал радостный крик ребенка, когда он узнал старика, и такой же крик старика, который звал ребенка по имени. С вечерним поездом, я воротился в Ньюком, к друзьям, у которых я застал ужь свое семейство.

Разумеется, мой духовник в Розбери с нетерпением желал услышать о школьном обеде, о речах, какие за ним произносились, о гостях, которые были там; но скоро она перестала распрашннать о всем этом, когда я сообщил ей, что открыл нашего дорогого, старого друга, в костюме убогого брата, в богадельне капуцинов. Она обрадовалась, узнав, что Клэйв и его малютка сын снова встретились с полковником. Сначала она, казалось, воображала, что мне подобает величайшая похвала за то, что я свел их вместе.

-- Ну, пусть это такое дело, которое не заслуживает особенной похвалы, сказал мне мой духовник: но все-таки у тебя было доброе намерение; а я люблю видеть мужа добрым и не удивляюсь после этого, что ты произнес за обедом, как сам говоришь, безтолковый спич, когда у тебя другое было на уме. Это прекраснейший псалом, Пен, особенно хороши те стихи, которые ты читал, когда увидел полковника.

-- Они не вовсе оставлены, Артур, возражает мистрисс Лаура, готовая опровергать возбужденный мною вопрос, будто выбор именно тридцать седьмого псалма не совсем лестен для бедных стариков.

-- Все псалмы хороши, сэр, говорит она: - не исключая и тридцать седьмато - тем кончился наш диспут.

а его сын, с карандашом в руке, лежал в углу комнаты и солнце играло на золотистой его головке. Ребенок был слаб и бледен, отец - истомлен и, по-видимому, болен. Когда покупщик сошелся наконец в цене и удалился, я постепенно объяснил Клэйву цель моего визита и рассказал ему, откуда я пришел к нему.

Он воображал, что отец его находится в Шотландии, у лорда Г., и весть, которую я ему принес, крайне взволновала его.

-- Я писал к нему месяц назад. Мне приходится писать письма не очень приятные, Пен; да и что приятного могу я ему сообщить? Вставай, Томмикин, да надень свою шапочку, - Томмикин встает. - Надень шапочку и скажи, чтоб сняли с тебя передник; да, поди, скажи грандмамаше....

При этом имени Томмикин принимается плакать.

-- Видишь! говорит Клэйв, начиная говорить по-французски; ребенок перебивает его речь, восклицая на том же языке: - и я говорю по-французски, папаша.

ужь не тот красавец и щеголь, что в былые дни. Кто бы подумал, что это тот самый Клэйв, с этим растерянным лицом и небрежно повязанным на шее платком? - Я ужь не тот дэнди, что был, Пен, говорит он с горечью.

Наверху раздается голос плачущого ребенка и несчастный отец в недоумении прерывает какой-то спич, который он хотел произнести, и со вздохом говорит: - я не знаю, что делать: жена больна и не может ходить за ребенком. Мистрисс Меккензи управляет за меня хозяйством - и - сейчас, сейчас, Томми! папаша идет! - Томми опять расплакался, и Клэйв, с сердцем отворив дверь мастерской, бежит на верх.

Я слышу возню, топанье, громкие голоса, визг испуганного Томми, брань раздраженного Клэйва и лай бой-женщины, - Прекрасно, сэр, прекрасно! дочь моя лежит больная в соседней комнате, а вы здесь грызетесь со мной. Я не пушу его. Я не дам ему шляпы... не дам. - А--а! раздается крик. Клэйв вырывает из рук мистрисс Мэккензи шляпу и с распаленным лицом сбегает вниз, неся маленького Томми на плече.

-- Видишь, Пен, до чего я дошел, говорит он задыхающимся от досады голосом, стараясь дрожащими руками завязать шляпу на голове малютки, и горько хохочет над неудачей своих попыток, - Ах, какой ты неловкий, папаша! говорит Томми, также со смехом.

Дверь растворяется настежь и появляется раскрасневшаяся бой-женщина. На лице её проступили от злости пятна; бандо её волос в безпорядке разбросаны на лбу; украшения её чепчика, грязные и многочисленные, придают ей вид еще более странный. Она вовсе не похожа на ту лэди, которая несколько месяцев назад представлялась моей жене - как не похожа на милую мистрисс Мэккензи прежних дней!

нельзя выходить в зимний день, сэр, говорит она: я исполняю волю её матери, которую вы убиваете

-- Ребенок деликатного сложения, сэр, кричит мистрисс Мэккензи: в такой холодный день...

-- Довольно, довольно, говорит Клэйв, топнув ногой, и проходит мимо её с Томми. Мы сходим с лестницы и, выбравшись наконец на улицу, дышем свободно.

Не правда ли, что лучше было б не описывать гь подробности эту часть истории бедного Клэйва.