Ньюкомы.
Часть одиннадцатая и последняя.
Глава LXXVI. Рождество в Розбери.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Ньюкомы. Часть одиннадцатая и последняя. Глава LXXVI. Рождество в Розбери. (старая орфография)

LXXVI.
Рождество в Розбери.

Мы знавали нашего друга Флорака под двумя аристократическими именами, и теперь можем поздравить его с третьим, на которое он получил право, хотя ни он, ни жена его не хотели пользоваться им. Отец его недавно умер и мосьё Поль де-Флорак мог бы, если б хотел, подписываться герцогом д'Иври; но он был равнодушен к титулу, а знакомые его жены негодовали при мысли, что их родственница, быв прежде княгиней или принцессой, должна низойдти на степень герцогини. Таким-образом эти добрые люди остались один князем, другая княгиней, составляя исключение из своего сословия в том отношении, что друзья их с полною доверенностью могли на них положиться.

По смерти отца, Флорак приехал в Париж, для устройства дел по отцовскому наследству, и, пробыв несколько времени на родине, возвратился на зиму в Розбери, чтоб снова заняться охотой, до которой он был такой записной аматёр. В продолжение наступившого сезона он охотился в черном, отложив свой блистательный наряд и аллюры молодого человека. Талия его пополнела и уже не стягивалась поясом, который придавал ей некоторую форму. Когда он принялся за черный цвет, его баки тоже облачились некоторым образом в траур и явились серыми. - Я старею, друг мой, говорил он с чувством: мне ужь не двадцать лет, и даже не сорок. - В розбёрийскую кирку он больше не ходил; но скромно и чинно отправлялся каждое воскресенье в соседнюю католическую часовню, в К.-замке. В Розбери с нами обедали двое духовных, из которых один был, кажется, духовником Флорака.

бы не пользовалась большим почетом против того, каким окружал ее сын. Мне кажется, эта благодушная дама охотно избавила бы его от излишней его внимательности; но Поль был такой человек, что любил парадировать своими чувствованиями, и все разнообразные роли, которые выпали ему на долю в жизни, исполнял с величайшею энергией. Как искатель удовольствий, например, он был первым из повес; как jeune homme, он умел быть моложе всякого и долее, чем другой. Как помещик или liômme d'affaires, он выдерживал тот и другой характер с самою странною аккуратностью и точностью, некоторым образом напоминавшею Буффе или Фервилля в комедии. Хотел бы я знать, не вздумает ли он под старость носить парик и косичку, как носил его старик-отец? Что бы ни было, наш добрый приятель разъигрывал теперь благую роль, оказывая сыновнюю любовь вдовствующей матери и уважение к её старости. Он не только питал эти похвальные чувствования, но по всегдашней привычке, высказывал их перед своими знакомыми. Он плакал за-частую, не стесняясь даже присутствием слуг, чего не сделал бы Англичанин; и когда мадам де-Флорак выходила после обеда из столовой, он не редко жал мне руку и с слезами на глазах говорил мне, что его мать - ангел. - Вся её жизнь, друг мой, была одним долгим испытанием, прибавлял он. Не должен ли я стараться осушать её слезы, когда сам я так часто вынуждал ее проливать их? - Разумеется, все знавшие и любившие его поддерживали его в таком похвальном образе мыслей.

Читатель уже познакомился с этою лэди через письма её, доставшияся мне во владение спустя несколько времени после событий, которые я теперь описываю: моя жена, благодаря содействию нашего доброго друга, полковника Ньюкома, тоже имела честь быть представленною госпоже Флорак в Париже, и, приехав на Рождество в Розбери, я нашел Лауру и детей в большой милости у доброй графини. Она обращалась с женою сына с совершенною, хотя холодною вежливостью; была благодарна княгине Монконтур за любезное её внимание к её сыну. Фамильярная лишь с немногими, она не могла быть в короткой дружбе с мещанкою-невесткой. Княгиня Монконтур смотрела на нее с благоговейным ужасом и почитала мать Поля от всей души, исполненной смирения. Правду сказать, все смотрели на госпожу Флорак с каким-то страхом, кроме детей, которые, как бы по инстинкту, чувствовали к ней особенное расположение. Обычная грусть её глаз исчезала, когда они устремлялись на детския, веселенькия личики. Сладостная любовь дышала в её физиономии и ангельская улыбка сияла на лице её, когда она, склонясь к малюткам, ласкала их. Её образ мыслей и поступков в это время и в прежнее; какая-то грациозная грусть, сочувствие ко всякой скорби, сострадание каждому несчастью; нежное сердце, расположенное ко всем детям и, в особенности, к своим, питавшее любовь, доходившую до тоски; в делах житейских, обыденных, какое-то равнодушие, как-будто место её было не в здешнем мире и как-будто мысли её обитали в доме ином, - все эти качества, которые мы видели осуществленными в другой жизни, служили предметом наблюдений для Лауры и её супруга, и мы полюбили ее за то, что она походила на нашу родительницу. В подобных женщинах я вижу добрых и чистых, долготерпеливых и верных, испытанных и покорных последовательниц Того, Чья земная жизнь была божественно скорбна и исполнена теплой любви к ближнему.

Но как ни была добра к нам и ко всем вообще графиня де-Флорак, однакож величайшею её любимицей была Этель Ньюком. Обеих соединяли теснейшия узы нежной, взаимной привязанности и благорасположения. Графиня постоянно навешала молодую девицу в Ньюкоме, и когда мисс Ньюком, как часто случалось, приезжала в Розбери, то мы замечали, что оне любили оставаться одне: эту симпатию, соединявшую два любящих сердца, мы угадывали и уважали. Я как сейчас вижу эти две высокия фигуры, тихо прохаживающияся по садовым дорожкам, или останавливающияся при встрече с играющими малютками. О чем оне говорили между собой? Я никогда об этом не спрашивал. Может-статься, Этель никогда не высказывала, что было у нея на сердце; но графиня понимала её задушевные мысли. Женщины слышат и безмолвную скорбь любимых им существ, точно так же, как оне услаждают ее безмолвными утешениями. Когда старушка, при прощанье, обнимала свою подругу, нельзя было смотреть равнодушно на эту картину, представлявшую что-то священное, библейское.

По совещанию с особой, для которой у меня не было никаких секретов, мы решили не говорит нашим добрым друзьям о месте пребывания и положении, в каком мы нашли нашего дорогого полковника, или, по-крайней-мере, выждать благоприятного случая, при котором можно бы было все высказать людям, так любившим его. Я ужь говорил, как усердно работал Клэйв и труды его внушали мне самую отрадную надежду. Добродушная княгиня Монконтур легко удовлетворилась моими ответами на её распросы о нашем друге. Этель ограничилась вопросом, здоров ли он и её дядя и раз или два осведомлялась о Рози и её ребенке. Тут-то жена моя рассказала мне - я не имею причины долее скрывать - о необыкновенной заботливости Этели к облегчению участи несчастных родственников, и о том, как она, Лаура, исполняя роль поверенной мисс Ньюком в делах благотворения, нанимала и меблировала квартиру, которая, как думала Этель, была занята Клэйвом и его отцом, женою и ребенком. Далее жена сообщила мне, с какою глубокою горестью Этель услышала о несчастий с её дядей и как она желала бы помочь ему, если б не опасалась оскорбить его самолюбия. Она даже вызывалась послать ему денежное пособие; но полковник (никогда не упоминавший об этом обстоятельстве ни мне, ни кому-либо из других своих знакомых), в вежливом, но очень холодном письме отклонил это предложение, чтоб не быть обязанным племяннице за пособие.

Таким-образом я пробыл в Розбери несколько дней, и настоящее положение обоих Ньюкомов оставалось неизвестным для наших тамошних друзей. Наступил вечер на Рождество и, согласно с давнишним обещанием, Этель Ньюком с двумя малютками приехала из Парка, где сэр Бэрнс, со времени двукратного своего поражения, весьма редко посещал свой скучный дом. Пришло и Рождество, и Розбери украсился ветвями остролистника. Флорак употребил все усилия, чтоб как можно лучше принять гостей и доставить мне удовольствие, хотя, правду сказать, общество было довольно печально. Впрочем, дети не скучали: они повеселились вдоволь на празднике в училище, при раздаче платья и белья бедным и в садах княгини Монконтур, прекрасных и веселых, не смотря на то, что на дворе стояла зима.

насупротив его, с Этелью и княгиней Монконтур по сторонам. Между этими особами были размещены четверо детей, на которых графиня Флорак устремляла нежные взгляды и которых внимательнейший из хозяев подавал все желаемое с необыкновенным радушием и любовью. Он души не слыхал в детях.

-- Pourquoi n'en avons-nous pas, Jeanne? Hé î pourquoi n'en avons-nous pas? говорил он, обращаясь к жене и называя ее по имени. Бедная милая лэди нежно взглянула на супруга, потом вздохнула, отворотилась и наложила пирожного на тарелку ближайшого к ней дитяти. Ни мамаша, ни тетушка Этель не имели причины к возражениям. Пирожное было легкое и здоровое, приготовленное нарочно для крошечных душечек! восклицала княгиня.

Дети были совершенно счастливы и позволением так долго оставаться за обедом, и веселыми играми в продолжение дня, и ветвями остролистника и омелы, уставленными вокруг ламп, особенно последними, на которые добрый Флорак, сведущий во всех британских обычаях, непременно хотел удержать право за собой. Но ветви омелы были уставлены вокруг лампы, лампа висела над срединой большого круглого стола и невинное удовольствие, которое предполагал доставить себе мосьё Поль, не досталось ему на долю.

благородного друга, счастливого друга, Пенденниса - счастливого, как обладатель такой милой жены, - счастливого, как творец сочинений, которым суждено быть безсмертными, и проч., и проч. Счастливые малютки хлопали в ладоши, хохотали и кричали хором. Когда детям и их надзирательницам наступило время удалиться, Флорак сказал, что за ним остается еще один спич, еще один тост, и он приказал дворецкому налить вина в стакан каждому из гостей, - еще тост, и Флорак провозгласил его за здоровье наших дорогих друзей, Клэйва, и его отца, доброго, благородного полковника! - Мы, счастливые и веселые, сказал он: не должны ли мы думать о добрых? Мы, любящие друг друга, не должны ли мы вспоминать о тех, кого мы все любим? - Он говорил с величайшим чувством и нежностью: Ma bonne mère, и ты должна выпить этот тост! прибавил он, взяв руку матери и целуя ее. - Княгиня отплатила ему поцелуем, и бледными устами выпила вино. Голова Этели безмолвно склонилась над стаканом, а что до Лауры, то нужно ли и говорить, что с нею сталось? Когда дамы удалились, сердце мое раскрылось другу моему Флораку и я рассказал ему, где и как я оставил отца моего дорогого Клэйва.

Услышав эту повесть, Француз пришел в такое волнение, что я полюбил его с-этих-пор еще более. Клэйв в нужде! Зачем же он не известил своего друга? Grands dieux! Тот самый Клэйв, что помогал ему в крайности? Отец Клэйва, ce preux chevalier, ce parfait gentilhomme! В сотне быстрых восклицаний Флорак выражал свое сочувствие, вопрошая судьбу, отчего люди, такие как он да я, сидим окруженные блеском роскоши - перед золотыми вазами, увенчанными цветами... с слугами, готовыми целовать наши ноги - (все это были только риторическия фигуры, которыми Поль изображал свое благоденствие) - тогда как наш друг, полковник, во столько раз достойнейший в сравнении с нами, проводит последние дни свои в нищете и одиночестве.

Флорак полюбился мне, сознаюсь откровенно, и за то, что одно из условий настоящей жизни полковника, казавшееся большей части других людей самым тягостным, мало возмущало Флорака. Быть пансионером древняго учреждения? Отчего ж нет? Разве офицер не может без стыда приютиться в доме инвалидов, по окончании своих походов, а разве Фортуна, старость и бедстие не завоевали, не побороли его? Ни Томасу Ньюкому, ни Клэйву, ни Фюраку, ни его матери и в голову не приходило, чтобы полковник сколько нибудь уронил себя, приняв эту милость; Уаррингтон, помню я, вполне разделял нашу мысль и по этому случаю декламировал следующие благородные стихи старинного поэта:

His golden locks lime has to silver turned;

О time too swift, о swiftness never ceasing!

But spurned in vain; youth waneth by encrcasing.

Beauty, strength, youth, arc flowers but fading seen.

Duty, faith, love, are roots, and ever green

His helmet now shall make а hive for bees,

А man at arms must now serve on his knees,

And feed on prayers, which arc old age's alms*.

* Его златые кудри время превратило в серебро;

О, время быстролетное, о, быстрота во век не останавливающаяся!

Но презирала тщетно; юность исчезает с летами.

Красота, сила, юность - цветы увядающие.

Долг, вера, любовь - корни вечно зеленеющие.

И шлем его теперь - да будет ульем пчел;

Теперь муж брани да послужит на коленях,

И да питается молитвой - лептой преклонных лет.

Эти люди, говорю, уважали нашего друга, в каком бы костюме он ни был; тогда как родственники полковника обнаруживали ужасное смущение и даже негодование, когда до них дошли слухи о том, что им угодно было называть унижением для их рода. Дражайшая теща Клэйва во всеуслышание позорила доброго старика и вопрошала небо, чем она согрешила, что у возлюбленной её дочери отец - нищий? И мистрисс Гобсон впоследствии, в откровенной беседе с составителем этих записок, по всегдашней своей привычке, смотрела на бедствие полковника с религиозной стороны; ссылалась на волю неба и утверждала, что небесные силы ниспослали это уничижениестрашное испытание фамилии Ньюкомов, в предостережение всем им, чтобы они не слишком превозносились в счастьи, не слишком прилеплялись к земному. Не понесли-ль ужь они кары небесной в наказании Бэрнса и в позорном побеге лэди Клары? Они преподали ей урок, подтвержденный плачевными полковника, - и доказали суетность надежд человеческих на земное величие! Таким-образом, эта достопочтенная женщина сама как-бы разделяла бедствия своих родственников и охотно думала, что эти бедствия назначены в особенное назидание и к пользе собственного её семейства. Но мы упоминаем о философии мистрисс Гобсон только мимоходом. Нашей истории, приближающейся уже к заключению, предстоит заняться другими членами дома Ньюколюв.

Разговор наш с Флораком был довольно продолжителен; по окончании его, когда мы присоединились к дамам в гостиной, мы нашли Этель в шали и манто, готовую к от езду с малютками, которые ужь спали. Маленький праздник прошел и кончился грустно, чуть не со слезами. Наша хозяйка сидела на обычном месте - у лампы и рабочого столика; но, забыв иголку, она безпрестанно прибегала к носовому платку и, в промежутках слёзных излияний, произносила жалобные восклицания. Графиня Флорак тоже занимала обычное место и сидела, опустив голову и сложа руки. Жена моя была подле нея: в облике Лауры выражалось глубокое сострадание, между-тем как на бледном лице Этели я читал еще более глубокую скорбь. Доложили, что карета мисс Этели готова; слуги уже перенесли сонных детей в экипаж и сама она готова была удалиться. Мы окинули взглядом это разстроенное общество и легко догадались о предмете предшествовавшого разговора, хотя мисс Этель не сделала о том даже намека. Молодая лэди, объявив, что она намерена была уехать, не безпокоя джентльменов, простилась с нами и пожелала доброй ночи. - Хотела бы я пожелать вам веселого праздника, прибавила она с грустью: но, боюсь, никто из вас не может этого надеяться. - Ясно было, что Лаура рассказала последнюю главу истории полковника.

Графиня Флорак встала и обняла мисс Ньюком и, после этого прощанья, упала на софу истомленная и с таким горестным выражением в лице, что моя жена с безпокойством подбежала к ней. - Ничего, моя милая, сказала она, подав молодой лэди холодную руку, и сидела молча несколько минут, в продолжение которых мы слышали на подъезде голос Флорака, кричавший - Adieu! и стук колес удалявшагося экипажа мисс Ньюком.

Спустя минуту, наш хозяин вошел и, заметив, так же как и Лаура, бледность и тоску в лице матери, подошел к ней и начал говорить ей с величайшею нежностью и заботливостью.

его терпеть крайность, сын мой?

Ни единого знака того волнения, которое обнаруживала невестка, не замечалось до-сих-пор в глазах графини Флорак; но когда она заговорила, держа в своих руках руку сына, слезы хлынули наконец и, со стоном, голова её склонилась вперед. Пылкий француз бросился на колени перед матерью, произнося слова любви и уважения к ней и призывая Бога во свидетели, что друг их не будет оставлен в нищете. И так мать и сын обняли друг друга и слились в священное единство любви: мы, зрители этой сцены, стояли перед ней в безмолвии и благоговении.

В этот вечер Лаура рассказала мне, что по выходе дам из столовой исключительным предметом их разговора были полковник и Клэйв; более других, и откровеннее обыкновенного, говорила графиня. Она передавала множество воспоминаний о Томасе Ньюкоме и его молодых днях; о том, как её отец учил его математике, когда они жили в бедности и занимали миленький коттедж в Блакгэге; как он был тогда красив собою; какие у него были светлые глаза и длинные черные волоса, развивавшиеся по плечам; как военная слава была его ребяческою страстью, и как он вечно толковал об Индии и славных делах Клэйва и Лауренса. Любимой его книгой была история Индии - история Орма. - Он читал ее и я тоже читала, дочь моя, сказала француженка, обращаясь к Этели: ах! после стольких лет я могу это говорить.

Этель вспомнила эту книгу, которая потом принадлежала её бабке и теперь находилась в библиотеке в Ньюкоме. Без сомнения, та же симпатия, которая меня заставила говорить о Томасе Ньюкоме в этот вечер, побуждала и мою жену. Она рассказывала своим знакомым, как я Флораку, всю историю полковника, и Флорак и его гость застали этих добрых женщин именно в то время, когда оне находились еще под впечатлением грустной истории.

Когда мы удалились в свои покои, Лаура и я продолжали разсуждать о том же предмете, пока часы не пробили двенадцать и колокола соседней церкви не возвестили о наступлении радостного праздника Рождества. Выглянув из окна на ясное небо, где ярко сияли звезды, мы с смиренным сердцем предались покою, помолясь за всех, кого любили, о ниспослании им мира и благоволения.