Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава IV. В которой барри смотрит на военную славу с ближайшей точки зрения.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава IV. В которой барри смотрит на военную славу с ближайшей точки зрения. (старая орфография)

ГЛАВА IV.
В КОТОРОЙ БАРРИ СМОТРИТ НА ВОЕННУЮ СЛАВУ С БЛИЖАЙШЕЙ ТОЧКИ ЗРЕНИЯ.

Я всегда имел влечение к порядочному обществу; описания жизни грубых и низких сословий никогда мне не нравились. Поэтому, рассказ мой об обществе, в котором я очутился так внезапно, по необходимости должен быть краток, тем более, что для меня ничего нет неприятнее воспоминания об этом обществе. Да; воспоминание об этой мрачной, грязной конуре, в которую посадили нас, новобранцев; о жалких созданиях, с которыми я должен был теперь иметь близкия сношения, - о простых поденщиках, браконьерах и мошенниках, бежавших от нищеты и от закона, как бежал я сам, - мысль, что я должен был сблизиться с людьми подобного рода, заставляет даже теперь краснеть мои старые щеки. Я дошел бы до отчаяния, еслиб, к счастию, некоторые события не ободрили меня и не доставили мне утешений в моем бедственном положении.

Первое из этих утешений заключалось в ссоре, которую вмел я на следующий день, после переезда на транспортный корабль, с огромным рыжим чудовищем, бежавшим от жены, взявшей над ним верх, несмотря на то, что он был отличным кулачным бойцом. Лишь только этот зверь - Туль, сколько мне помнится, по имени - освободился от влияния прачки, своей супруги, к нему сейчас же возвратилось его врожденное буйство и храбрость, и он сделался тираном всех, кто окружал его. Новобранцы, в особенности, испытывали на себе лютость и неистовство этого зверя.

Я, как уже было сказано, вовсе не имел денег, и потому в весьма унылом расположении духа сидел за блюдом тухлой ветчины и заплесневелых сухарей, которые дали нам к обеду. До меня дошла очередь выпить водки, и мне, как и прочим, подали ее в глиняном кувшине, заключавшем в себе немного более полкружки рому, пополам с водой. Кувшин до такой степени был грязен, что я невольным образом обратился к ближайшему соседу и сказал:

-- Друг мой, пожалуйста достань мне стакан!

При этих словах, все окружавшие меня разразились громким смехом, и громче всех был смех, само собою разумеется, мистера Туля.

-- Потрудитесь подать джентльмену салфетку и тарелку черепахового супу, проревело это чудовище, сидевшее, скорчившись, против меня на палубе, и, проревев, выхватило из рук моих кувшин и осушило его, среди вторичного взрыва хохота и рукоплесканий.

-- Если хотите разсердить его, то спросите только у него о жене, - о прачке, которая колотила его, шепнул мне на ухо один из новобранцев, бывший факельщик, который, соскучив своим ремеслом, вздумал поискать счастия на военном поприще.

-- Не ту ли салфетку, которую стирала ваша жена, мистер Туль? - сказал я. - Говорят, будто салфетками она часто утирала вам нос.

-- Спросите его, почему он не хотел видеться с ней вчера, когда она приехала на корабль? - продолжал бывший факельщик.

И я отпустил еще несколько глупых шуток на счет мыльной воды, любезностей его жены и утюгов. - Эти шутки привели в бешенство моего товарища и послужили поводом к ссоре. Мы сейчас же вцепились бы друг в друга, еслиб не двое часовых, стоявших у наших дверей, из опасения, чтоб мы не раскаялись в принятии шиллинга и не вздумали бежать, - еслибы, говорю я, не стали между нами эти два солдата с примкнутыми штыками и еслиб на наш шум не спустился сверху сержант, и не сказал нам, что для нашего поединка самое лучшее оружие - кулаки, и самое лучшее место - верхняя палуба. Но в то время кулаки еще не были введены в употребление в Ирландии, и мы условились выйти друг против друга с палками. При этом вооружении я кончил дело с моим противником в четыре минуты, ударив по его безмозглой голове так сильно, что он замертво упал на палубу.

улучшилось прибытием на наш корабль моего старого друга. Это был не кто иной, как мой секундант в роковой дуэли, которая так рано отправила меня странствовать по белому свету, - капитан Фэйган. Один молодой нобльмен, предпочитая удовольствиям разгульной жизни - опасности военной компании, поступил в наш полк, и этим представил Фэйгану случай повыситься. В то время, когда ротный сержант учил нас на палубе военному артикулу, к кораблю подъехала шлюбка и привезла с собой нашего начальника. Мне было стыдно, когда он увидел меня - меня, потомка знаменитых Барри, - в таком унизительном положении; но, даю честное слово, что появление Фейгана было для меня величайшей радостью; уверенность в близком присутствии моего друга одушевляла меня. До этой поры, я до такой степени был печален, что непременно убежал бы, еслиб только представилась к тому возможность, и еслиб не было морских солдат, которым строго было наказано предупреждать попытки подобного рода. Фэйган сейчас же узнал меня, но не показал и виду, что мы знаем друг друга; только спустя два дня, когда мы прощались с старушкой Ирландией и отправлялись в море, он позвал меня и, дружески пожав мне руку, сообщил известия о матушке, в которых я очень нуждался.

-- Я слышал о тебе в Дублине, сказал он: - ты-таки раненько начал итти по стопам родителя; - мне кажется, я бы не съумел распорядиться по твоему. Скажи пожалуйста, почему ты не писал домой к бедной твоей матери? Она послала тебе в Дублин несколько писем.

Я отвечал, что справлялся на почте ежедневно, но на имя Редмонда не было ни одного письма. Я не хотел прибавить, что после первой недели моего отсутствия, мне было стыдно писать о себе и о моем образе жизни.

-- Мы напишем к ней теперь же, сказал он: - и пошлем письмо с лоцманом, который через два часа съезжает на берег. Ты можешь сказать ей, что жив и здоров, и женился на своей судьбе.

При слове "женился", из груди моей вырвался невольный вздох. Фэйган засмеялся.

-- Здорова ли мисс Брэди? спросил я; - действительно, в ту минуту я думал о ней. В шумных развлечениях дублинской жизни я было совсем забыл ее, но несчастие, как я заметил, всегда смягчает человека и как-то особенно располагает к любви.

-- Праведное Небо! - жива ли она?

-- Отъезд твой до такой степени убивал ее, что для утешения она принуждена была вытти за-муж. Теперь она мистрисс Джон Квин.

-- Мистрисс Джон Квин! - Да разве был другой мистер Джон Квин? спросил я, пораженный ужасом.

человека, приносившого их семейству полторы тысячи фунтов годового дохода?

И Фэйган рассказал мне, что план этой дуэли был составлен собственно для того, чтоб удалить меня от труса англичанина, который, из боязни меня, ни за что в мире не решился бы жениться на Норе.

-- Впрочем, Редмонд, ты метко попал в Квина; пыж был крепок как камень, и Квин так перепугался, что целый час лежал без памяти. Спустя несколько времени, мы рассказали эту историю твоей матери; она страшно разсердилась, и письмо за письмом посылала в Дублин, предлагая тебе воротиться домой; но, я полагаю, она адресовала их на твое настоящее имя: а этого тебе, вероятно, и в голову не приходило.

-- Трус! - сказал я (хотя, признаюсь, мне стало легче на душе при мысли, что я не убил моего противника). Не понимаю, каким образом братья Брэди решились принять такого низкого негодяя в одну из самых старинных и благороднейших фамилий в свете?

-- Очень просто. Квин заплатил долги твоего дяди, сказал Фэйган: - подарил Норе карету и шестерку лошадей, хочет оставить военную службу, и уже Уликк Брэди покупает у него патент, Да, нечего сказать, они обделали это дело превосходно.

и пока счастливая чета не отправилась в Дублин.

-- Не нужно ли денег тебе? спросил добродушный капитан. - Сделай одолжение, возьми. Я на свою долю получил от мистера Квина двести гиней, и пока оне ведутся, ты не будешь нуждаться.

После этих слов, он приказал мне сесть и написать письмо к моей матери. Я написал его в искренних выражениях; раскаявался в моем безразсудстве и расточительности; говорил, что до этой минуты я решительно не знал, в каком заблуждении находился, и, в заключение, объявил, что еду в Германию в качестве волонтера. Едва только кончил я, как лоцман прокричал, что едет на берег, и вскоре увез с собой наши прощальные приветы к нашим друзьям и к старушке Ирландии.

Хотя я назывался капитаном Барри втечение многих лет моей жизни, и был известен под этим названием первейшим людям в Европе, но, говоря по чистой совести, я никогда не имел права на этот чин, не имел права носить эполет или какое нибудь другое воинское украшение, кроме шерстяной витушки сержанта. Во время нашего морского переезда, Фэйган произвел меня в капралы, - и в этом чине я был утвержден по прибытии на материк. Мне обещали дать офицерский чин, если отличусь на войне; - но судьбе не угодно было, чтоб я оставался долго английским воином, как это вы скоро увидите. Переезд наш был весьма благоприятный; во время его, Фэйган рассказал мои приключения своим товарищам, и они обходились со мной благосклонно; моя победа над огромным забиякой доставила мне уважение моих товарищей на палубе. Ободряемый и увещеваемый Фэйганом, я усердно исполнял мои обязанности; но, несмотря на веселость моего нрава и расположение находиться в обществе, я с самого начала не позволял себе сблизиться и никогда не сближался с моими товарищами, людьми низкого происхождения, и за это получил от них название "милорда". Надобно полагать, что этим титулом наградил меня факельщик, большой охотник пошутить; но я чувствовал, что мог бы на самом деле быть представителем этого звания не хуже всякого пера в королевстве.

Предоставляю лучшему философу и историку, чем я, объяснить причины знаменитой Семилетней войны, в которой принимала участие вся Европа. Начало её всегда казалось мне до такой степени запутанным, и книги, написанные по поводу этой войны, до такой степени неудобопонятными, что и столько понимал сущность дела при конце главы, на сколько и при начале; потому я не стану затруднять читателя собственными моими исследованиями этого предмета. Знаю только одно, что после того, как привязанность его величества к своим ганноверским владениям лишила его популярности в Англии, мистер Питт, стоявший в главе антигерманской воинственной партии, вдруг сделался министром, и государство в той же степени начало превозносить войну, в какой до этого ее ненавидело. Деттингенская и Крефельдская победы были на устах каждого, и вскоре после нашего намерения заключить союз с австрийской императрицей и объявить войну "Протестантскому герою" (так называли мы безбожного старого Фридриха) мы стали его поклонниками. Какие бы ни были причины, только теперь мы были на стороне Фридриха. Австрийцы, французы, шведы и русские заключили против нас союз; и я помню, когда известие о битве при Лиссе дошло и в нашу отдаленную часть Ирландии, мы считали ее торжеством протестантского дела, и, по этому случаю, делали иллюминацию, сжигали фейерверки, пели в церквах торжественные гимны и праздновали день рождения прусского короля, причем дядя мой напился пьяным, что, впрочем, делал он при всяком благоприятном и приличном случае. Большая часть воинов, в том числе и я, были католики; но под предводительством Фридриха мы дрались за протестантскую веру. Фридрих поражал без всякого разбора протестантския войска - шведов и саксонцев, православные войска русских и католическия войска - австрийского императора и французского короля. Против последних был употреблен английский вспомогательный корпус; а ведь известно всем, что англичанин и француз всегда будут охотно драться друг с другом, не обращая внимания на причины их вражды мы вышли на берег в Куксгавене, и после месячного же его пребывания в курфиршестве, я преобразовался в высокого и статного молодого солдата; а имея природные способности к военной службе, я очень скоро изучил воинский устав и знал его не хуже самого старого сержанта в полку. Хорошо мечтать о блистательных подвигах, но только сидя в покойною креслеу хорошо и отправляться на нее, только офицером и с отрадной надеждой отличиться и получить следующий чин. Но эти случаи редко представляются беднякам с шерстяной витушкой вместо эполета; я стыдился своего красного кафтана из грубого сукна, когда мимо меня проходил офицер; я содрогался, когда до слуха моего долетали из-за общого стола офицеров их веселые голоса; чувство гордости возмущалось во мне, когда меня принуждали примазывать волоса свечным салон и посыпать обыкновенной мукой, вместо помады и пудры, которую употребляли джентльмены. Да; я всегда имел утонченный вкус, и всегда презирал низкое общество, в которое судьба меня забросила. Представлялись ли хоть какие нибудь шансы к моему повышению? - никаких. Никто из моих родственников не имел столько денег, чтоб купить мне патент, и и скоро до такой степени упал духом, что начал желать генерального сражения, в котором пуля решила бы мою участь; в противном же случае, я дал себе клятву дезертировать.

я удивляюсь самому себе, как случилось, что я тогда же не убил его! При первом случае, я залился слезами, - я нисколько не стесняюсь, признаваясь в этом, - и не на шутку задумался о самоубийстве, до такой степени было убийственно это оскорбление. Но добрый друг мой, Фейган, явился на помощь в этом обстоятельстве и во время доставил мне это утешение.

-- Бедный друг мой, сказал он: - не зачем принимать подобные вещи так близко к сердцу. Палки - ведь это позор; можно сказать, относительный. Не дальше месяца назад, как молодого прапорщика Фэкенама самого секли в Итонской школе. Готов держать пари, что у него еще не зажили рубцы от розог. Успокойся, мой друг, и развеселись; исполняй свою обязанность, будь джентльменом, и, поверь, никто тебя не обидит.

Спустя несколько времени, я услышал, что защитник мой сделал мистеру Фэкенаму за эту угрозу самый строгий выговор, и сказал, что на будущее время он примет подобного рода поступок за личное оскорбление; после этого, Фэкенам обходился со мною на некоторое время очень вежливо. Что касается до сержантов, то я сказал одному из них, что если кто решится ударить меня, то кто бы он ни был, и какое бы наказание ни ожидало меня, но я убью его непременно. Из самом деле, я говорил с таким чистосердечием, что все они убедились в справедливости моего обещания; и, пока я состоял в английской службе, ничья рука не дотронулась до плеч Редмонда Барри. Я находился в каком то бешенном, мрачном настроении духа; я сделался равнодушен к моей жизни: для меня было все равно - жить ли на свете или услышать за гробом моим погребальный марш. Когда меня сделали капралом, некоторые из моих бедствий значительно уменьшились. В виде особенной милости, мне позволено было обедать вместе с сержантами; за это я часто угощал их вином и проигрывал деньги, которыми пунктуально снабжал меня мой добрый друг мистер Фейган.

Полк наш, квартировавший около Штада и Люнебурга, вдруг получил приказание немедленно двинуться на юг, к Рейну, потому что великий полководец принц Фердинанд Брауншвейгский потерпел поражение, - или, вернее, во время нападения на французов, под начальством герцога Броглио, при Бергене, близ Франкфурта на Майне, в войсках Фердинанда произошло смятение и он принужден был отступить. Вместе с отступлением союзников, французы делали наступательные движения, и, смело вступив в ганноверския владения нашего государя, грозили занять их, как заняли прежде, когда Д'Естре разбит Куллоденского героя, герцога Кумберландского и заставил его подписать капитуляцию в монастыре Зевен. Наступательные движения на Ганновер всегда производили сильное волнение в царственной груди короля Англии; к вам немедленно были отправлены свежия подкрепления; нашим войскам и войскам нашего союзника, прусского короля, прислали прибавочное жалованье; не смотря на все эти подкрепления, армия под начальством принца Фердинанда была несравненно-слабее неприятельской армии, за то мы имели преимущество пред ней в обилии запасов. На нашей стороне был один из величайших полководцев в мире, и доказанная на деле британская храбрость; впрочем, чем меньше будет сказано об этом, тем лучше. Милорду Джорджу Саквиллю не удалось при Миндене вполне увенчать себя лаврами; - еслиб не маленькая опрометчивость с его стороны, онги выиграл бы одну из величайших побед новейших времен.

Став между французами и внутренними землями курфиршества, принц Фердинанд весьма благоразумно занял вольный город Бремен, в котором учредил складочные магазины и вокруг которого собрал все свои войска, приготовляясь вступить в знаменитую Минденскую битву.

славных и дивных приключений, и, по принятому между сочинителями романов обычаю, познакомить моих читателей с великими людьми и знаменитостями того замечательного времени. Эти господа, - я говорю о романистах, - взяв, например, за героя какого нибудь барабанщика или мусорщика, непременно постараются привести его в столкновение с величайшими и замечательнейшими людьми; но я ручаюсь, что при описании Минденской битвы, ни один бы из них не в состоянии был сблизиться с принцем Фердинандом, с лордом Саквиллем и лордом Гранби. Мне не стоило бы ни малейшого труда сказать, что я был свидетелем, когда привезено было приказание лорду Джорджу сделать кавалерийскую атаку и довершить поражение французов; был свидетелем, когда он отказался исполнить это приказание и чрез то проиграл большую победу. Но я не могу этого сказать, потому что находился в двух милях от кавалерии, когда состоялся роковой отказ милорда; да и никто из рядовых не знал о случившемся до самого вечера, когда мы собрались поговорить о битве за нашими котлами и отдохнуть после тяжелого и кровопролитного дня. В тот день я не видел никого из главных начальников, кроме полковника и двух-трех субалтерн-офицеров, разъезжавших подле нас в дыму. Бедного капрала (каким я тогда имел несчастие быть) не приглашали в общество командиров и генералов, но за те я видел, уверяю вас, множество французских офицеров, видел потому, что их полки, - лотарингский и королевских кроатов, нападали на нас втечение целого дня, и в этих нападениях обе стороны дрались с равным ожесточением. Не люблю я хвастаться, но не могу не сказать, что во время стычек я коротко познакомился с полковником кроатов, всадил в него штык по самое дуло, и отправил на тот свет несчастного прапорщика, такого молодого, хилого и маленького, что вместо ружейной пули, сразившей его, достаточно, мне кажется, было бы удара косичкой моего парика. Я убил, кроме того, еще четырех офицеров и солдат, и в кармане бедняжки прапорщика нашел кошелек с четырнадцатью луидорами и серебряную коробочку с конфектами; из этих двух сюрпризов, первый был для меня несравненно приятнее. Еслиб истории о битвах сообщались в этом простом роде, то, мне кажется, истина чрез это нисколько бы не страдала. О Минденской битве я рассказал здесь все, чего сам был очевидцем. Серебряная бонбоньерка молодого прапорщика, и его кошелек с золотыми монетами; его мертвенно-бледное лицо, когда он упал; громкия восклицания моих товарищей, когда я пробежал под градом пуль и обобрал несчастного юношу; их крики и проклятия во время рукопашного боя с французами, - все это воспоминания, которые не заслуживают, чтоб о ник распространяться. Когда неприятельская пуля поразила моего доброго друга Фэйгана, то его собрать капитан, и также задушевный его друг, обратился к поручику Росону, и сказал:

В этих немногих словах заключалась вся эпитафия, которой удостоился мой храбрый покровитель.

-- Еслиб вчерашняя игра в Фаро была немного посчастливее, я бы оставил тебе, Редмонд, сто гиней.

Это были последния слова, которые я от него слышал. Слабо сжимая мне руку, он хотел еще что-то сказать, но в это время скомандовали движение вперед и я его оставил. Когда мы воротились на старую позицию, что сделалось весьма быстро, Файган лежал на том же месте, но уже мертвый. Некоторые из наших солдат успели сорвать с него эполеты, обшарить карманы. О, какими негодяями и разбойниками делаются люди на войне! Конечно, хорошо джентльменам говорить о веке рыцарства; но при этом не мешает также вспомнить об алчных зверях, которые находились под предводительством рыцарей, - о людях, взросших в нищете, совершенно невежественных, гордившихся своею кровожадностью, - о людях, которые находили удовольствие преимущественно в пьянстве, разврате и грабеже. С этими-то чудовищными орудиями великие полководцы и государи совершали дела великия, но стоившия безчисленного множества жертв. Многие, например, восхищаются Фридрихом Великим, его философией и его военным гением, но я, который служил под его начальством, так сказать, находился за кулисами, составлявшими декорацию этого великого спектакля, не могу смотреть на все это без ужаса. Много нужно совершить преступлений, многих раззорить и поработить, чтоб приобресть такое могущество. Я и теперь еще помню один день, недели три спустя после Минденской битвы, помню ферму, в которою вошло нас несколько человек, - помню с каким страхом угощала нас вином старушка, хозяйка дома, и её дочери, и как потом мы из благодарности за радушие и гостеприимство сожгли этот дом: таких злодеев да постигнет бедствие, когда они воротятся в отечество взглянуть на дом свой и семью!