Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава V. В которой Барри делает попытку бежать от военной славы, как можно дальше.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава V. В которой Барри делает попытку бежать от военной славы, как можно дальше. (старая орфография)

ГЛАВА V.
В КОТОРОЙ БАРРИ ДЕЛАЕТ И1ОПЫТКУ БЕЖАТЬ ОТ ВОЕННОЙ СЛАВЫ, КАК МОЖНО ДАЛЬШЕ.

Вынужденным нахожусь признаться, что после смерти моего покровителя, капитана Фэйгана, я начал вести самый неодобрительный образ жизни и присоединился к обществу людей весьма недобропорядочных. Будучи сам грубым солдатом, которого Фортуна выдвинула вперед и возвысила, Фэйган не пользовался расположением офицеров своего полка. Как англичане, они презирали ирландцев; часто осмеивали грубый выговор Фэйгана, его угловатые, простые манеры. Двум или трем из них, я наделал дерзостей и только вмешательство Фэйгана избавило меня от наказания. В особенности не жаловал меня мистер Росон, принявший команду Фэйгана; он доказал это тем, что после Минденской битвы на открывшуся в его роте вакансию сержанта назначил не меня, но другого. Эта несправедливость делала службу мою в высшей степени неприятною; и, вместо того, чтоб стараться заслужить расположение начальников хорошим поведением, я искал только средства забыть свое положение и предавался всем возможным удовольствиям. В чужой земле, в виду неприятеля, при контрибуциях, безпрестанно налагаемых на жителей с той и другой стороны, в войсках допускались безчисленные безпорядки, ни под каким видом не дозволяемые, в мирное время. Я постепенно сближался с сержантами, и разделял с ними все их удовольствия: пьянство и азартные игры были, я должен к сожалению сказать, нашим главным препровождением времени. Я так охотно предавался порокам, что, несмотря на свою молодость, несмотря на то, что был семнадцати летним юношей, превзошел многих, которые далеко были опытнее меня в разврате всякого рода. Я непременно был бы разстрелен, еслиб пробыл в армии несколько дольше; но случай исключил меня из английской службы весьма замечательным образом.

В год кончины Георга II, наш полк имел честь участвовать в битве при Варбурге, где маркиз Гранби и его конница вполне сняли безславие, лежавшее на кавалерии со для Минденской битвы, и где принц Фердинанд совершенно разбил французов. Во время действия, мой поручик, мистер Фэйкенам из Фэйкенама, джентльмен, грозивший, если вам угодно припомнить, поставить меня в палки, был ранен пулею в бок. Там, где приходилось действовать против французов Фэйкенам не показывал недостатка храбрости; но это была его первая рана, и молодой джентльмен чрезвычайно испугался. Он предложил тому, кто отнесет его в город, лежавший в весьма близком разстояние, пять гиней. Предложение показалось мне выгодным, я и мои товарищ положили Фэйкенама на плащ, спокойно перенесли его в дом приличной наружности, куда вслед за нами прибыл и молодой доктор, который ничего больше не желал, как только уйти от ружейного огня по возможности дальше.

Чтоб попасть в дом, о котором я сказал, мы принуждены были выстрелить из наших ружей в замок; - на этот призыв к нам явилась хорошенькая черноглазая молоденькая женщина, жившая тут с старым полу-слепым отцом, отставным ягдмейстером герцога Кассельского. Во время пребывания французов в городе, дом старика пострадал не менее соседних домов, и потому с самого начала отставной ягдмейстер решительно не хотел впустить к себе незваных гостей. Но первый выстрел в дверь произвел желаемое действие, при втором - дверь отворилась, и мистер Фэйкенам, вынув из туго набитого кошелька две гинеи, тотчас убедил домовладельцев, что они будут иметь дело с человеком благородным.

Оставив доктора, который рад был этому случаю, с пациентом, который выдал мне обещанную плату, и сказав несколько комплиментов на моем немецком жаргоне черноглазой красотке, я возвращался в полк, размышляя о том, как приятно было бы квартировать в таком месте, как вдруг, товарищ мой резко прервал нить моих размышлений, напомнив о разделе пяти гиней, выданных Фэйкенамом.

-- Вот твоя доля, сказал я, отдавая ему гинею, которой, по моему мнению, было весьма достаточно, так как я считал себя начальником этой экспедиции. Но он с странным проклятием потребовал половины, и когда я посоветовал ему убраться к чорту, он размахнул прикладом своего ружья и так сильно ударил меня по голове, что я замертво повалился на землю. Очнувшись, я увидел себя истекающим кровью от огромной раны на затылке; едва едва добрел я до дома, в котором оставил Фэйкенама, у дверей которого со мной снова сделался обморок.

Надобно полагать, что меня нашел здесь доктор, выходя из дому; потому что когда чувства мои во второй раз воротились ко мне, я находился уже в комнате нижняго этажа, где черноглазая хозяйка дома поддерживала меня, между тем как доктор делал из руки моей обильное кровопускание. В комнате, где лежал раненный поручик, стояла другая кровать, принадлежавшая Гретели, служанке; - Лизхен, так звали мою красавицу, спала до этого на диване в той же комнате.

-- Кого вы кладете на эту кровать? спросил Фэйкенам по немецки чрезвычайно слабым и болезненным голосом, потому что пуля была вынута у него с величайшей болью и потерею крови.

Ему сказали, что того самого капрала, который принес его.

-- Капрала? вскричал он по английски: - чтоб его духу здесь не было!

Можете судит, как лестно и приятно было для меня такое приветствие. Я промолчал. Впрочем, мы оба были слишком слабы, чтоб меняться приветствиями или бранью; меня бережно уложили в постель. Во время раздеванья я имел случай убедиться, что английский солдат, ошеломив меня прикладом, обшарил и очистил все мои карманы. Но я не сожалел об этом; я попал в хорошия руки; молоденькая женщина, приютившая меня, принесла освежающее питье. Сделав несколько глотков, я не мог удержаться, чтоб не пожать руки, которая мне подавала это питье; такое выражение моей благодарности было принято, как я заметил, довольно благосклонно.

Эта благосклонность нисколько не уменьшалась при дальнейшем знакомстве. Я нашел что Лизхен была нежнейшее существо. Каждый раз, когда для раненого поручика приготовлялось какое нибудь лакомое блюдо, часть блюда всегда являлась у моей постели, к немалой досаде этого алчного человека. Его болезнь была продолжительна. На второй день после операции открылась горячка; втечение нескольких ночей он находился в сильном бреду; и я помню, что когда какой-то начальник осматривал наш дом, весьма вероятно с намерением поместиться в нем, над ним раздался такой вопль и такия безумные слова, что он удалился в величайшем испуге. В это время я спокойно сидел в нижней комнате, потому что рана моя оказалась не опасною и начинала подживать; но когда вошедшия начальник спросил меня грубым голосом, почему не отправляюсь я в полк, я снова начал думать об удобстве и спокойствии моего положения, и находил, что проводить время здесь в тысячу раз было лучше, чем валяться в отвратительной палатке, в кругу пьяных солдат, ходить в ночной дозор или вставать на ученье задолго до восхода солнца.

Бредь мистера Фэйкенама сообщил мне счастливую мысль, и я решился притвориться съумасшедшим. В нашем городе был один бедняк, которого звали полоумным Биллем. Будучи еще мальчиком, я часто передразнивал его, и теперь снова употребил в дело его съумасбродные выходки. В тот же вечер я сделал попытку над Лизхен: страшный вопль и гримаса, которыми я ее встретил, перепугали бедную Лизхен до смерти, и с этой минуты, когда кто нибудь подходил ко мне, я бесновался, как настоящий съумасшедший. Я хотел доказать, что удар в голову разстроил мой мозг, и доктор готов был подтвердить этот факт. Однажды вечером я объявил ему, что я Юлий Цезарь, а он моя нареченная жена, царица Клеопатра; - это обстоятельство окончательно убедило его в моем съумасшествии. И в самом деле, если Клеопатра была похожа на моего эскулапа, то у нея должна бы быть рыжая борода, - а это в Египте невозможная вещь.

Движение со стороны французов заставило наши войска выступить вперед. Город был очищен от войск, за исключением небольшого прусского отряда, докторам которого поручен был присмотр за ранеными и отправление их в полки, по выздоровлении. Я с своей стороцы решился никогда не возвращаться в полк. Я намеревался, во что бы то ни стало, пробраться в Голландию, единственное в то время нейтральное государство во всей Европе, оттуда переехать Англию и наконец в милый город Брэди.

Если мистер Фэйкенам существует еще на белом свете, то я чистосердечно прошу у него прощения за мой поступок. Он был очень богат, и обходился со мной весьма дурно. Я прогнал его лакея, который после Варбургской битвы пришел ухаживать за ним, и с того времени сам прислуживал пациенту, который всегда принимал мои услуги с пренебрежением; но я удалил его слугу не без цели, и потому переносил его грубости с величайшей вежливостью и кротостью, и в тоже время замышлял приличное возмездие за все его милости. Он гонял Лизхен повсюду, навязывался ей с своей отвратительной любовью, бранил ее за бульон, ссорился за яичницу и небережливость денег, которые выдавал на свое содержание, так что молоденькая женщина на столько ненавидела его, на сколько, могу сказать без тщеславия, любила меня.

Говоря по чистой совести, во время стоянки моей под её кровлею, я страстно влюбился в нее, как влюблялся в подобных обстоятельствах во всех женщин, не обращая внимания ни на лета, ни на степень красоты. Для человека, который должен проложить себе дорогу в свете, эти милые создания могут быть всегда полезны в том или другом отношении; нужды нет, если оне отвергают вашу любовь, - признанием в ней вы нисколько их не оскорбите; узнав ваше несчастие, оне будут смотреть на вас благосклонно. Что касается до Лизхен, то я рассказал ей такую патетическую историю моей жизни (повесть, исполненную романтизма безпредельно более, чем эти записки, потому что в ней я не стеснялся отступлением от истины, - чего не смею сделать теперь), что одержал решительную победу над сердцем бедной девушки и, кроме того, под её руководством сделал значительные успехи в немецком языке. Не сочтите меня за человека жестокого и бездушного: сердце Лизхен, подобно сердцам многих молоденьких женщин города, в котором она обитала, прежде, чем я им овладел, несколько раз подчинялось последствиям удачных приступов; оно то поднимало трехцветное французское знамя, - то зеленое с желтым, саксонское, - то белое с черным, прусское, смотря по обстоятельствам. Женщина, которой нравится военный мундир, должна приготовиться к довольно быстрой перемене любовников, в противном случае жизнь будет для нея несносна.

Немецкий доктор, который, после ухода английских войск, наблюдал за нами, только два раза удостоил своим посещением наш дом во время моего пребывания, и в эти два раза я позаботился, по причинам, мне одному известным, принять его в полуосвещенной комнате. Мистер Фэйкенам сердился на это, но я говорил, что с тех пор, как получил удар в голову, яркий свет сделался для меня невыносим; и, чтобы выдержать свою роль при посещении доктора, я прятался под одеяло, называл себя египетской мумией, и, вообще, говорил ему безсмыслицу и вздор.

-- Вы узнаете об этом, сэр, в весьма непродолжительном времени, отвечал я.

В следующий визит доктора, вместо того, чтоб принять его в полуосвещенной комназ и закутаться в одеяло, я надел камзол Фэйкенама и некоторые другия вещи из его гардероба, которые как нельзя более шли к моей наружности, спустился вниз, и перед самым его приходом сел играть с Лизхен в карты.

-- Здравствуйте, капрал! довольно грубо сказал доктор в ответ на мои улыбки и приветствия.

-- Капрал! Извините, доктор, я поручик, отвечал я, лукаво посмотрев на Лизхен, которой не успел еще сообщить мои замыслы.

-- Как, поручик? спросил доктор. Я полагал, что поручик....

-- Благодарю вас покорно, доктор; вот это прекрасно! сказал я, захохотав. Вы приняли меня за съумасшедшого капрала, который теперь на верху. Он только тем и бредит, что он офицер; моя добрая хозяюшка может уверить вас, кому из нас принадлежит это звание.

-- Не дальше, как вчера, он выдавал себя за принца Фердинанда, сказала Лизхен: - а в тот день, когда вы были у нас, он называл себя египетской мумией.

-- Называл, действительно, сказал доктор: - теперь я помню. Ха! Ха! еслиб вы знали, поручик, какую ошибку сделал я в моем журнале о вас и сержанте.

-- Пожалуйста, не говорите о его помешательстве. Слава Богу, что теперь он успокоился.

Лизхен и я от души смеялись над этой ошибкой, как над забавнейшей в свете; и когда доктор отправлялся на верх посмотреть пациента, я предостерег его не говорить больному о предмете его помешательства, так как он все еще находился в сильном душевном и умственном разстройстве.

Из вышеприведенного разговора, читатель без всякого затруднения может угадать сущность моего плана. Я решился бежать, и бежать непременно под именем и званием Фэйкенама, по праву сильного, как говорится, отняв у него и то, и другое. Этот поступок можно, если хотите, назвать подлогом и грабительством, потому что, вместе с документами, я отнял у него все его деньги и платья - признаюсь в этом, не краснея; но мое положение поставляло меня в необходимость совершить этот поступок: я знал, что, без его имени, побег мой был невозможен.

Я нисколько не задумывался надеть офицерское платье я был уверен, что Фэйкенам не увидит своего капрала и знал по отобранным от доктора сведениям, что в городе нет никого такого, кто бы мог узнать меня. В этом платье я предпринимал прогулки с m-lle Лизхен, навел справки насчет коня, которого хотел купить, явился к местному коменданту под именем оставшагося в городе за раною поручика английского пехотного полка Фэйкенама, и получил приглашение от офицеров прусского полка отобедать с ними за их жалким общим столом. Воображаю, в какое бешенство пришел бы Фэйкенам, узнав, как нагло воспользовался я его именем!

Каждый раз, когда он спрашивал о своей одежде, и сопровождал эти вопросы бранью и угрозами поставить меня в палки, по возвращении в полк, за мое невнимание, я с почтительнейшим видом докладывал ему, что платье его находится внизу в надлежащем порядке и сохранности; и, действительно, оно тщательно было упаковано и приготовлено к моему отъезду. Документы и свои деньги, он, однакожь, держал у себя под подушкой; а так как я приторговал коня, то необходимо нужно было заплатить за него.

Поэтому я приказал привести его в час, назначенный мною для отъезда. Не стану описывать моего прощанья с добрыми хозяевами, скажу только, что оно было плачевно, в строгом смысле этого слова. Наконец с наступлением минуты, в которую мне предстояло совершить великий подвиг, я вошел к Фэйкенаму в комнату, в его полном мундире, и набекренив на левый бок его треуголку.

-- Ах ты бездельник! вскричал он, с прибавкою множества ругательств: - ах, ты собака! да как ты смел надеть мой мундир? Постой! Дай только воротиться мне в полк, я из тебя всю душу вытяну. Это верно, как то, что меня зовут Фэйкенамом.

-- Я произведен в поручики, сказал я, с усмешкой: - и пришел проститься с вами. - Потом, подошед к его постели, прибавил: я намерен овладеть вашими документами и кошельком.

С этими словами я запустил руку под подушку. Фэйкенам испустил такой громкий и пронзительный крик, что, мне кажется, им можно было бы поднять на ноги весь гарнизон.

-- Послушайте, сэр, сказал я: - замолчите, иначе вы погибли! и взяв свой носовой платок, завязал ему рот так крепко, что, мне кажется, он задыхался; рукавами сорочки связал ему руки, и в этом положении оставил его, отобрав, разумеется, документы и деньги, и весьма вежливо пожелав ему доброго дня.

-- Это кричит съумасшедший капрал, сказал я народу, привлеченному в сени криком Фэйкенама. Простившись еще раз с старым слепым ягдмейстером, и крепко прижав к груди прекрасную Лизхен, я сел на нового коня, и в то время, когда военные часовые отдавали мне честь, я почувствовал себя еще раз в настоящей своей сфере и решился никогда не разставаться с званием джентльмена.

Варбургский комендант поручил мне доставить в главную квартиру нашей армии некоторые бумаги и письма, поэтому я выехал из города по дороге в Бремен, где стояла наша армия; но лишь только я скрылся из виду аванпостных часовых, как сейчас же переменил направление и пустился в Гессен-Кассельския владения, которые, к счастью, находились недалеко от Варбурга, и вскоре обрадовался, увидев на флагах голубые и красные полосы, которые показывали мне, что я был уже за пределами государства, занимаемого моими соотечественниками. Я приехал в Гоф, а на другой день в Кассель, выдавая себя за курьера с депешами к принцу Генриху, стоявшему тогда на Нижнем Рейне; я поместился в лучшей гостиннице, где офицеры действующих войск имели общий стол. Этих джентльменов я угощал лучшими винами, какие только нашлись в гостиннице: мне непременно хотелось выдержать роль английского джентльмена, и я говорил им о моих английских поместьях так бойко и так красно, что сам начал верить в сказки собственного своего изобретения. Меня даже пригласили на бал в Вильгельмсгоге, дворец курфирста, где я танцовал менуэт с хорошенькой дочерью гофмаршала, и проиграл несколько гиней его превосходительству, обер-егермейстеру его высочества.

В гостиннице, за общим столом, я встретил прусского офицера, который обходился со мной чрезвычайно вежливо, и предлагал мне тысячи вопросов на счет Англии, на которые я отвечал по возможности удовлетворительно. Но, надобно сознаться, ответы мои были отнюдь не так удовлетворительны, как я воображал, - я ровно ничего не знал ни об Англии, ни об Сен-Джемском Дворе и английской аристократии; - но, увлекаемый тщеславием юности (и способностью, которою обладал в ранние годы моей жизни, но которую давно уже оставил, именно: хвастаться и говорить несообразно ни с чем вообще, и с истиной в особенности), я изобретал тысячи анекдотов и историй, которые и рассказывал ему; - описал ему короля и министров, сказал, что британский посланник в Берлине мой родной дядя, и в заключение обещал дать ему рекомендательное письмо к этому дяде. Когда офицер спросил имя моего дяди, я не знал, как назвать его, но, незадумавшись ни на секунду, назвал его о'Грэди, - это была такая же благородная фамилия, каких не много в мире; - по крайней мере я так слышал. Что касается до анекдотов насчет моего полка, то, без всякого сомнения, я не имел в них недостатка. Я бы желал, чтобы все другия мои истории были точно также достоверны, как эти анекдоты.

куда, как я сказал ему накануне, лежит и моя дорога; и таким образом, мы сели на коней и поскакали. Опустошение и нищета, которые представлялись нам на каждом шагу, выше всякого описания. Государь, во владениях которого мы находились, считался во всей Германии самым безжалостным продавцом людей. Он продавал своих подданных с аукциона, и, втечение первых пяти лет Семилетней войны, до такой степени истощил в своих владениях население мужского пола, что все поля оставались невозделанными несколько лет сряду. Он продавал даже двенадцатилетних детей, и я видел своими глазами целые стада этих несчастных; их гнали на войну под конвоем нескольких солдат, которыми командовал или красно-кафтанный ганноверский сержант, или прусский офицер. С некоторыми из этих начальников товарищ мой менялся поклонами.

-- Мне унизительно, сказал он: - иметь сношения с злодеями подобного рода; постоянная нужда в рекрутах составляет жестокое и необходимое условие войны; по этому-то вербовщики, которых вы видели, и торгуют человеческим мясом. Они получают от нашего правительства по двадцати пяти талеров за каждого человека, которого представят. За мужчин видных - за таких, как вы, прибавил он со смехом: - цена доходит иногда и до ста талеров. Мы бы дали за вас тысячу талеров при старом короле, когда он содержал гигантский полк, который нынешний король расформировал.

-- Я знавал одного из этих гигантов, сказал я: - мы обыкновенно звали его Морган-пруссак.

-- В самом деле! - кто же был этот Морган-пруссак?

-- Огромнейшого роста гренадер нашей армии. Я удивляюсь, каким образом этот громаднейший мужчина попал в Гановере в руки ваших вербовщиков.

-- Бездельники! - сказал мой приятель: - да как они осмелились взять англичанина?

-- Нет, он был ирландец; и славно же он сам их провел, как вы это сейчас услышите. Моргана взяли и отправили в гигантский полк, где между всеми великанами он был величайшим. Многия из этих чудовищ жаловались на свою жизнь, - напалки, на продолжительные ученья, на маленькое жалованье, но Морган не присоединялся к числу недовольных. "Гораздо лучше, говорил он: - жиреть здесь в Берлине, чем ходить в лохмотьях и голодать в Типперэри!"

-- Где же этот Типперари? спросил мой спутник.

-- Этот самый вопрос предложили Моргану и его товарищи. Это красивейший округ во всей Ирландии, главный город которого, Клопмель, в великолепии уступит разве только Дублину и Лондону; - подобного ему не найти на всем континенте. И так, Морган объявил, что его родина близь этого города, и что единственная вещь, отравлявшая его счастие в его новом положений, была мысль, что его братья голодают дома, тогда как для них в тысячу раз было бы лучше поступить в королевскую службу.

"--Да, говорил Морган сержанту, которого познакомил с местом своей родины: - мой брат Бен был бы украшением нашего полка.

" - А разве Бен также высок, как и ты? спросил сержант.

" - Высок ли он-то? Гм! - Да я ниже всех в нашей семье; - а нас семеро, и Бен выше всех. Ужь так высок, что и сказать не умею. Семь футов без сапогов, - это так верно, как верно и то, что мое имя Морган!

" - Нельзя ли нам послать за твоими братьями, и привести их сюда?

" - Можно, да только не вам. С тех пор, как ваша братья подцепила меня, они до смерти ненавидят всех сержантов, отвечал Морган: - а жаль, право жаль, что они у нас не служат. Ух! каким бы великаном показался Бен в гренадерской шапке!

" - На этот раз Морган ничего больше не сказал насчет своих братьев; он только вздыхал, как будто оплакивал горькую их участь. Сержант рассказал эту историю офицерам, а офицеры самому королю, которым овладело такое любопытство, что он согласился отпустить Моргана на родину, с тем, чтобы он привел с собой великанов-братьев.

-- Неужели они в самом деле были так высоки, как говорил Морган? спросил мой приятель.

При таком простодушном вопросе, я не мог удержаться от смеха.

-- Неужели вы думаете, вскричал я: - что Морган воротился? Ничуть не бывало! Очутившись на свободе, он был слишком умен, чтобы сделать подобную глупость. На деньги, которые выдали ему для покупки братьев, он купил в Типперари хорошенькую ферму и живет припеваючи. Я думаю, ни один сержант не кончил своей службы выгоднее Моргана.

Прусский капитан от души хохотал над этой историей, говорил, что англичане умнейший народ в мире, и, когда я поправил его, то согласился, что ирландцы еще умнее. Таким образом, мы ехали весьма довольные друг другом. Он рассказал мне тысячу историй о битвах, об искусстве и храбрости Фридриха, об ошибках его, победах и поражениях, не менее славных, чем самые победы. Как джентльмен и офицер, я слушал рассказы его с восхищением. Мнение, высказанное мною в предъидущей главе, было господствующим в моих понятиях три недели тому назад.

-- Да, скажите пожалуйста, к кому вы везете деньги? спросил капитан.

Это был нелепый вопрос, на который я решился отвечать на-обум.,

-- Генералу Рольсу, отвечал я.

устали, и мы согласились остановиться на ночлег.

-- А вот кстати и хорошая гостинница, сказал капитан, когда мы подъехали к какому-то весьма одинокому месту.

-- Может быть, хороша для немцев, сказал я: - но отнюдь не для ирландцев. Карбах от нас в какой нибудь миле, так лучше поедемте в Карбах.

-- А не хотите ли увидеть красавицу, каких немного в Европе? сказал капитан. - О, злодей! - вижу какое влияние производит на вас одно слово - красавица.

Откровенно признаюсь, такое предложение во всякое время было мне по душе.

-- Здесь живет зажиточный фермер и с тем вместе содержатель отличной гостинницы, продолжал капитан.

И действительно, дом, к которому мы приближались, скорее похож был на ферму, чем на гостинницу. Чрез большие ворота мы въехали на двор, обнесенный со всех сторон каменной стеной; в отдаленном конце его находилось строение весьма грязной и мрачной наружности; по средине двора стояли две крытые фуры; несколько поодаль, под досчатым навесом, кормились лошади, принадлежавшия к фурам: - в разных местах виднелись люди и, между ними, два сержанта в прусской форме, которые оба отдали честь моему другу капитану. В этом военном приветствии я не видел ничего необыкновенного; но общий вид двора и гостинницы имел в себе что-то неприятное, отталкивающее; к тому же я заметил, что вслед за нашим въездом на двор ворота немедленно были заперты. В здешнем краю, сказал капитан, безпрестанно разъезжают шайки французских мародеров, и потому не мешает брать предосторожности против таких негодяев.

Сержанты взяли наших лошадей и мы отправились ужинать; - одному из них капитан приказал снести мой чемодан в мою спальню, и я за эти труды обещал поднести ему рюмку хорошого шнапсу.

Вместо красавицы, которую я надеялся увидеть, к нам явилась какая-то старая, отвратительной наружности женщина, которой капитан приказал подать яичницу с ветчиной.

С этими словами он весьма церемонно снял шляпу, саблю, перчатки, и сел за стол. Я не хотел показаться перед ним невеждою, тоже снял саблю и положил ее на коммод подле его сабли.

Отвратительная старуха принесла нам кружку кислого вина, которое, вместе с её безобразием, производило на меня весьма неприятное впечатление.

-- Где же красавица, которую вы обещали мне? спросил я, лишь только старая корга вышла из комнаты.

-- Ах да! сказал он, засмеясь, и устремив на меня пристальный взгляд: - ведь я шутил. Я ужасно устал, и мне не хотелось ехать дальше. Лучше этой старухи здесь нет ни души. Если она вам не нравится, мой друг, то делать нечего, надобно повременить.

-- Клянусь честью, сэр, сказал я, угрюмо: - вы поступили не совсем благоразумно.

-- Я поступил, как мне вздумалось! возразил капитан.

-- Милостивый государь, сказал я: - не забудьте, я британский офицер!

-- Это ложь! проревел капитан. Вы Вы самозванец, сэр: я узнал это втечение последних трех часов. Вы еще вчера показались мне подозрительным человеком. Мои люди слышали, что из Варбурга бежал солдат, и я принял вас за этого беглеца. Ваша ложь и ваше безразсудство подтверждали справедливость моих подозрений. Вы сказали, что везете депеши к генералу, которого уже десять месяцев как нет на свете; у вас есть дядя посланник, имя которого вы совсем не знаете. Теперь выбирайте любое: или поступить в нашу службу, сэр, или мы передадим вас вашему начальнику, как беглеца и изменника!

-- Не хочу ни того, ни другого, сказал я, бросаясь на него, как тигр.

-- Пошевелитесь только, и этот заряд будет в вашей голове, сказал он с противоположного конца стола, откуда следил за малейшим моим движением.

Ясно было, что я попал в западню. Я швырнул на пол нож, которым вооружился, ибо старая ведьма, поставив нам вино, унесла мою саблю.

-- Я соглашаюсь поступить в вашу службу, - сказал я.

-- Давно бы так, любезный! Под каким же именем записать тебя в мой список?

-- Пишите Редмонд Барри, из Балли Барри, сказал я надменно: - потомок ирландских королей.

бригаду, и знаю, что в ней из туземцев не было почти ни одного рядового, который бы не называл себя потомком ирландских королей.

-- Сэр, сказал я; - оставим в стороне эту генеалогию; но все же я джентльмен, как вы это сами можете видеть.

-- О! таких джентльменов в наших войсках очень много, - отвечал капитан, продолжая поддерживать насмешливый тон: - позвольте нам узнать, кто вы такой. Подайте мне ваши документы, господин джентльмен.

В бумажнике моем находилось несколько ассигнаций и документы мистера Фэйкенама: поэтому мне не хотелось разстаться с моею собственностью; я весьма справедливо подозревал, что капитан имел намерение воспользоваться ею для своих собственных выгод.

-- Я записался в вашу службу под именем Редмонда Барри, следовательно в моих документах вам нет никакой необходимости.

-- Не отдам! - отвечал я.

-- Чорт возьми! да ты еще и бунтовщик! закричал он, и в тоже время ударил меня палкой по лицу; эта дерзость вывела меня из терпения. Я бросился на него с зверским ожесточением; но два сержанта накинулись на меня; один из их ударов попал по прежней ране, и я без чувств упал на пол. Когда я очнулся, из раны моей ручьем лилась кровь; мундир, обшитый золотым галуном, сорван был с моих плеч, - кошелек с деньгами, бумажник и документы исчезли, и я лежал связанный.

Великий и славный Фридрих имел десятки этих торговцев белыми невольниками на всех границах своего государства; они переманивали и ловили солдат из иностранных войск, похищали крестьян и готовы были на всякое преступление, лишь бы только снабдить его блистательные полки пищею для пороха. Не могу не рассказать здесь, с некоторым удовольствием, о судьбе, выпавшей на долю отъявленного бездушного негодяя, который, в нарушение всех прав дружбы и доброго товарищества, заманил меня в свою западню. Этот человек принадлежал к хорошей фамилии, одарен был талантами и храбростью, но имел наклонность к азартным играм и расточительности и находил, что ремесло вербовщика несравненно выгоднее жалованья линейного капитана. Имя его Гальгештейн; - он был одним из полезнейших и деятельнейших подвижников на этом отвратительном поприще. Он говорил на всех языках, знал всю. Европу, как свое отечество, потому ему не трудно было отъискивать и ловить таких простофилей, как я.

Около 1765г ода Гальгенштейн получил, наконец, за свои подвиги достодолжное возмездие. В это время, проживая в Келе, против Страсбурга, он любил прогуливаться по тамошнему мосту, вступал в разговор с французскими часовыми передовой линии, и, как говорится, сулил горы золота тому, кто согласился бы перейти в прусскую службу. Однажды, пост часового занимал видный гренадер. Гальгенштейн задумал овладеть им во что бы то ни стало, и, на первый случай, обещал дать ему офицерский чин, лишь только он поступит под знамена Фридриха.

он согласится, и если вы ему дадите офицерский чин, то я от него не отстану.

-- Приходи-ка, дружище, с твоим приятелем в Кель, сказал Гальгенштейн, приведенный в восторг словами гренадера. - Я угощу вас отличным обедом, потом поговорим об этом деле и условимся.

-- Не лучше ли вам самим переговорить с ним здесь, на мосту? сказал гренадер. - Я не смею оставить мой пост; но вы можете пройти и теперь же решить это дело.

Гальгенштейн, сказав еще несколько слов, прошел мимо часового, как вдруг им овладел панический страх, и он хотел было воротиться. Но гренадер приставил штык к груди пруссака и объявил его своим пленником.

Заметив опасное, и даже гибельное, свое положение, Гальгенштейн, в мгновение ока, бросился в Рейн; но не дремал и часовой: отбросив в сторону ружье, он пустился за своей добычей. Плавая лучше вербовщика, гренадер настиг его, притащил на страсбургский берег, и передал начальнику.

И гренадер получил деньги и чин.

Что же касается до Гальгенштейна, то он объявил себя дворянином и капитаном прусской армии. Объявление это отправили в Берлин, для удостоверения. Король, хотя и держал людей подобного рода (т. е. держал офицеров, обязанность которых состояла в том, чтоб переманивать в свои войска солдат его союзников), но не согласился принять на себя этого позора. Из Берлина был прислан ответ, что фамилия Гальгенштейн действительно существует в королевстве, но что человек, который называет себя Гальгенштейном, должен быть самозванец, потому что все офицеры этого имени находятся при своих полках и на своих местах. Ответ этот был смертным приговором: Гальгенштейна повесили в Страсбурге, как лазутчика.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

-- Положить в фуру вместе с другими, сказал капитан, когда я очнулся от безпамятства.