Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава VI. Фура вербовщиков. военные эпизоды.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава VI. Фура вербовщиков. военные эпизоды. (старая орфография)

ГЛАВА VI.
ФУРА ВЕРБОВЩИКОВ. ВОЕННЫЕ ЭПИЗОДЫ.

Крытая фура, в которую приказано было отнести меня, стояла, как я уже сказал, на дворе фермы, рядом с другою такою же фурою. Обе оне битком набиты были людьми, которых гнусный вербовщик, изменническим образом овладевший мною, навербовал под знамена знаменитого Фридриха. При свете фонарей в руках часовых, я увидел, когда они тискали меня в солому, до дюжины темных человеческих фигур, в безпорядке сидевших в этой ужасной подвижной темнице. Стон и проклятия со стороны моего ближайшого соседа, показали мне, что он был ранен, как и я. Втечение всей этой бедственной ночи, стоны и вздохи несчастных пленников составляли несмолкаемый плачевный хор, не дававший мне никакой возможности искать во сне облегчения от душевных и телесных недугов. В полночь (сколько я могу судить) запрягли фуры, и скрипучия, громадные, тяжелые машины тронулись с места. Двое солдат, вооруженные с головы до ног, сидели снаружи впереди; их угрюмые лица от времени до времени заглядывали под парусинную покрышку, вероятно для того, чтоб поверить счет своих жертв. Эти полупьяные звери распевали вакхическия и военные песни, как-то: "О Gretchen, mein Taübchen, meinllerzenstrompet, mein Kanon, mein Heerpauk und meine Musket", "Prinz Eugen der edle Ritter", и т. п.; их дикие припевы производили плачевный диссонанс с стенаниями пленников внутри телеги. Впоследствии, я много раз слышал эти самые песни на походе, в казармах и вокруг бивачных огней.

Наперекор всему, в нынешний раз я не был так сильно опечален, как в то время, когда завербовали меня в Ирландии. По крайней мере, думал я, если я и унижен до звания простого солдата, то вблизи меня нет ни души знакомых, которые могли бы быть свидетелями моего позора. Эта мысль утешала меня, и этим обстоятельством я дорожил более всего на свете. Никто нескажет, думал я: - вон молодой Редмонд Барри, потомок знаменитых Барри, дублинский фешенёбльный молодой человек! Он чистит свою перевязь, он простой солдат! - Еслиб не этот ложный взгляд на предметы, еслиб не это предубеждение светских людей, которые требуют, чтоб каждый благородный человек находился с ними в одинаких отношениях, я всегда был бы доволен самой скромной участью. Теперь, я так далек бы ль от света, как Робинзон Крузе на своем острове. Я разсуждал сам с собой таким образом:

представляются тысячи случаев для грабежа и проч., из них он может извлекать и удовольствия и прибыль: пользуйся этими случаями - и будешь счастлив. Кроме того, ты чрезвычайно храбр, хорош собою и умен: по чем знать? может быть, в новой службе ты скорее отличишься и что нибудь выслужишь.

С этой философской точки зрения я смотрел на мои несчастия, решившись не предаваться унынию; переносил свое горе и поддерживал разбитую голову с неподражаемым рвением. Правда, головная боль, втечение некоторого времени, была для меня таким бедствием, что перенести его требовались не малые силы; толчки фуры были ужасны, и каждый толчок отзывался в мозгу моем так мучительно невыносимо, что я думал, череп мой разлетится на части. С разсветом я увидел, что человек, лежавший подле меня, худощавое, желтоволосое существо, имел под головой подушку из соломы.

-- Разве ты раненый, товарищ? спросил я.

-- Благодарение и хвала Господу Богу! отвечал он: - я убит духом, тело мое избито во многих местах, но я не ранен. А ты, бедный юноша?

-- Я ранен в голову, сказал я: - и мне нужна твоя подушка; подай ее мне.... в кармане у меня складной ножик!

-- Друг мой, я бы ее отдал тебе без всякой угрозы, кротко сказал желтоволосый сосед, и передал мне маленький мешок соломы.

После эиого он прислонился спиной к фуре и начал повторять: "Ein' feste Burg ist unser Gott"; из этого я заключил, что нахожусь в обществе пастора. Толчки фуры и путевые неудобства безпрестанно вызывали различные восклицания пассажиров, показывавшия, как разнообразно было наше общество. Пруссак от времени до времени заливался слезами; француз восклицал: "О, mon Dieu, mon Dieu!" другие земляки его скороговоркой говорили о чем-то, примешивая к разговору крупную брань; некоторые отрывистые слова со стороны массивной фигуры, лежавшей в отдаленном углу, ясно говорили мне. что в нашей команде был и англичанин.

Но в скором времени я избавился от скуки и безпокойства нашего пути. Несмотря на подушку пастора, моя голова, разрывавшаяся от боли на части, при одном сильном толчке стукнулась об фуру; кровь полилась из раны, и я снова пришел в безпамятство. Помню только, что раза два или три нас поили водой, и что раз останавливались в укрепленном городе, где нас пересчитал какой-то офицер: остальную часть дороги я провел в безчувственном оцепенении, и когда пришел в память, то увидел себя в госпитальной кровати; передо мной стояла монахиня под белым покрывалом.

-- Они обретаются в духовном мраке, сказал голос с соседней кровати, когда монахиня исполнила свою обязанность и удалилась: - они блуждают во мраке; но, несмотря на то, в этих бедных созданиях проглядывает свет истинной веры.

-- Как! и вы здесь, герр пастор? сказал я.

-- Только еще кандидат в пасторы, сэр, отвечал белый колпак. - Но, хвала Всевышнему! вы наконец пришли в чувство. Вы долго находились в сильном бреду. Вы говорили по английски (с этим языком я знаком) об Ирландии, о какой-то молодой лэди, о Микке, о какой-то другой лэди, о пожаре и британских гренадерах, пели разные баллады; и, вообще, говорили о множестве предметов, касающихся, без сомнения, вашей личной истории.

-- Да; моя история весьма странная, сказал я: - быть может, в целом мире нет человека одного со мной происхождения, несчастия которого могли бы сравниться с моими.

Признаюсь чистосердечно, я всегда любил похвастаться своим происхождением и другими личными качествами; я находил, что если человек незамолвит за себя доброго словца, то друзья его никогда для него не сделают этой услуги.

все ваши силы.

-- Но скажите, где мы? спросил я.

Кандидат сообщил мне, что мы находимся в городе Фульде, занимаемом войсками принца Генриха Близь этого города происходила с французами стычка, вовремя которой, залетевшая в фуру пуля ранила бедного кандидата в пасторы.

Так как читателю уже известна моя история, то я не считаю за нужное ни повторять ее здесь, ни сообщать прибавлений, которыми я удостоил моего товарища в несчастии. Я рассказал ему, что наша фамилия и наши поместья считаются первейшими в Ирландии, что мы имеем несметные богатства, что мы веродстве со всеми перами в Соединенных Королевствах, что мы происходим от древних королей и проч., и проч.; и, к моему особенному удивлению, я увидел, что мой собеседник знал об Ирландии гораздо больше, чем я. Например, когда я завел речь о моих предках-королях....

-- От какой же линии королей вы происходите? сказал он.

-- Как так! Неужели вы можете проследить вашу родословную до сынов Иафета? сказал он.

-- Конечно, могу, отвечал я: - и даже дальше.... до Навуходоносора, если хотите.

-- Я вижу, сказал кандидат, улыбаясь: - вы сами смотрите на эти легенды с недоверием. Все парфоланы и пемедийцы, о которых так охотно распространяются ваши историки, ни более, ни менее, как мифы. Все исторические рассказы об них не имеют никакого основания, как не имеют его все легенды о короле Бруте, которые, два столетия тому назад, имели такой огромный успех во всей Британии.

И после этого он прочитал целую диссертацию о финикиянах, скифах, готах, Таците и короле Мак-Нейле; все это, говоря по чистой совести, я слышал теперь в первый раз. Что касается до английского языка, то он говорил на нем не хуже моего, и сверх того владел еще семью языками; а когда я произнес ему единственную латинскую цитату, которую заучил из Гомера, и которая начинается следующими словами:

"As in praesentiperfectum fumat in avi,"

он заговорил со мной на римском языке; но я сказал ему; что у нас, в Ирландии, произношение латинского языка совсем другое, и этим прекратил разговор.

История моего доброго друга довольно любопытна. Не лишним считаю рассказать ее, чтоб показать, из каких элементов состояли паши войска:

"Я, говорил он: - саксонец родом. Мой отец был пастором в селении Пфанкухен, где впервые пробудилась во мне жажда к приобретению познаний. Изучив на семнадцатом году (теперь мне двадцать-три) языки греческий и латинский, вместе с французским, английским, арабским и еврейским, и получив, по духовному завещанию, сто рейхсталеров, сумму, весьма достаточную на университетское образование, я отправился в знаменитый Гёттингенский университет, и там посвятил четыре года на изучение наук и богословия. По мере средств своих, я не пренебрег и светским образованием; я учился танцовать по грошу за урок, учился фехтовать у французского авантюриста, и брал уроки верховой езды в гипподроме от известного в то время вольтижера. Я такого мнения, что мужчина должен знать и испытать все, если только позволяют обстоятельства и средства; что одна наука или одно познание некоторым образом составляет необходимую принадлежность другой; словом, что мужчине следует познакомиться со всем. Во многих, впрочем, отраслях физического образования я, признаюсь, оказался неспособным. С богемским артистом, который явился в нашу академию, я пробовал плясать на канате, но попытка эта решительно не удалась, я упал и плачевнейшим образом разбил себе нос. Пробовал я, в подражание одному англичанину студенту, герр-графу-лорду-фон-Мартингэйлю, править четверкой лошадей. Но и в этом испытал неудачу: подле самых Берлинских ворот я опрокинул коляску вместе с подругой милорда, фрейлейн мисс Китти Коддлинс. До этого приключения, я учил молодого лорда немецкому языку, но за мою неловкость получил отставку. Средства не позволяли мне продолжать изучение этого curriculum (извините за выражение), иначе я был бы в состоянии, в том нет ни малейшого сомнения, занять первое место во всяком гипподроме и держать в руках ленты (так высокородный лорд изволил называть простые возжи) как нельзя лучше.

"В университете я разрешил задачу об отъискании квадратуры круга, задачу, которая, я уверен, покажется для вас интересною; и держал диспут на арабском языке с профессором Штрумпфом; в этом диспуте я одержал блистательную победу. Само собою разумеется, я изучил все языки южной Европы; а для того, кто основательно знает санскритский язык, наречия северных народов не представляют ни малейшей трудности. Еслиб вы вздумали изучать русский язык, вы бы увидели, что это чистая детская игрушка; - я сожалел, и буду сожалеть, что не успел научиться говорить по китайски; для устранения этой неудачи, я намеревался оставить Англию и на одном из ост-индских кораблей отправиться в Кантон.

"Я не принадлежал к числу людей бережливых, а потому сотня талеров, которая благоразумного человека могла бы поддержать втечение нескольких десятков лет, едва достаточно была на мой пятилетний курс. В этот промежуток времени, я полюбил (при этом кандидат слегка вздохнул) особу, хотя и весьма не привлекательной наружности, и, к тому же, сорока лет от роду, но вполне сочувствующую моему положению. Месяц тому назад, мой великодушный друг и покровитель, мой университетский наставник, доктор Назеибрумм, известив меня о смерти римпельницкого пастора, спросил, не намерен ли я записаться в число кандидатов и прочитать пробную проповедь? - Приобретение этого места благоприятствовало моему союзу с Амалией, а потому я с радостию принял предложение и приготовил проповедь,

"Не хотите ли, я прочитаю ее вам.... Нет? - и хорошо, На походе я прочитаю вам некоторые отрывки, а теперь будем продолжать очерк моей биографии, который весьма близок к концу, или, вернее сказать, близок к настоящему периоду времени. Я прочитал в Румпельвице проповедь в присутствии барона, его благородного семейства и офицеров, гостивших в его замке. В числе других конкуррентов на это место, был доктор богословия, мистер Мозер. Несмотря на его обширную ученость и на высокия мысли в проповеди, которую он говорил в тот же день вечером, его проповедь не произвела такого впечатления, как моя, и румпельвицкие жители не были от нея в таком восторге, как от моей. После этой проповеди все кандидаты отправились из церкви ужинать в трактир "Синяго Оленя".

"Во время ужина вошел лакей и доложил, что какой-то человек желает поговорить с "самым высоким" из высокопочтенных кандидатов. Это приглашение относилось прямо ко мне, потому что я головой и плечами был выше всех других джентльменов. Я вышел к человеку, желавшему говорить со мной, и без всякого затруднения узнал в нем особу иудейского исповедания.

" - Сэр, сказал еврей: - приятель мой был сегодня у вас в церкви, и рассказал мне содержание вашей удивительной, превосходной проповеди. Она произвела на меня глубокое, весьма глубокое впечатление. В двух только пунктах я несколько сомневаюсь, и если вы удостоите меня объяснением их, то, мне кажется.... мне кажется, ваше красноречие будет виною обращения Соломона Гирша в христианскую веру.

" - Какие же эти два пункта, мой добрый друг? спросил я, и, прочитав ему перечень двадцати-четырех частей, на которые разделялась проповедь, спросил, в которой из них он сомневается?

" - При начале нашей беседы мы ходили взад и вперед перед гостинницей; но так как окна её были открыты, то товарищи мои, уже слышавшие мое поучение утром, с некоторой досадой попросили меня не возобновлять этого предмета и не нарушать их веселья. Исполняя просьбу, я удалился с моим учеником, и, по требованию его, начал проповедь сначала. Я имею такую превосходную память, что, прочитав три раза какую нибудь книгу, могу повторить все, что в ней написано из слова в слово.

"И так, в тихую ночь и при лунном освещении, я прочитал проповедь, которую говорил при ослепительном блеске полуденного солнца. Мой израильтянин от времени до времени прерывал меня восклицаниями, выражавшими удивление, согласие, восхищение и возрастающее убеждение. "Чудесно! превосходно! - wunderschön!" - восклицал он при каждом красноречивом периоде; словом, он истощал все похвалы, какие существуют на нашем языке, - а, скажите, кому не лестны похвалы? - Мне кажется, мы прошли мили две, когда я приступил к третьей части проповеди, и когда мой спутник попросил меня войти в дом, к которому мы подошли, и выпить бутылку пива, от которого я никогда не отказывался.

"Этот дом, сэр, была та самая гостинница, в которой, если я не ошибаюсь, вы сами попали в западню. Лишь только я вошел в комнату, как три вербовщика бросились на меня, сказали, что я дезертир и их пленник, и потребовали от меня деньги и бумаги. Само собою разумеется, я торжественно протестовал против этого насилия, называл себя особой духовной, и в доказательство представил рукопись моей проповеди и рекомендательное письмо проректора Назенбрумма; денег при мне было всего три гроша и четыре пфеннига. Я пробыл в фуре уже двадцать часов, когда вы въехали во двор. Французский офицер, который лежит напротив вас, - тот самый, который закричал еще, когда вы наступили ему на ногу, - был посажен в фуру за несколько часов до вашего прибытия. Его взяли в полном мундире и при орденах; он был один (я полагаю, что любовная интрига с некоторой гессенской лэди заставила его явиться в здешния владения без провожатых), а так как лица, в руки которых он попал, имели в виду получить гораздо больше выгоды представив его не как пленника, а как новобранца, то ему предстоит разделить с нами одинаковую участь. Впрочем, не он первый, не он последний: множество десятков подобных ему лиц испытали уже на себе такое низкое насилие. В нашей партии находятся: один из поваров мосьё де-Субиза, три актера из труппы при французском лагере, несколько дезертиров из английских войск (людей завлеченных уверением, что розги и палки в прусской службе не в употреблении) и три голландца."

-- И вы, сказал я: - вы, имевший в виду получить такое выгодное место, - неужели вы, при вашей учености, можете без негодования смотреть на такое оскорбление?

-- Я саксонец, сказал кандидат: - негодование не в моем характере. Наше правительство вот уже пять лет как находится под стопами Фридриха, - следовательно, искать защиты у него, было бы тоже самое, что просить митости у великого Могола. Впрочем, по правде вам сказать, я нисколько не сетую на мою судьбу. Втечение многих лет я жил почти милостыней, а потому солдатские рационы будут для меня роскошью. Лишние удары палками для меня ничего не значат, - это зло временное, преходящее, следственно, оно выносимо. Если угодно будет Богу, я не убью ни одного человека в сражении, а между тем, мне бы хотелось испытать на самом себе действие военной страсти, производившей такое огромное влияние на человеческий род. Я хотел жениться на Амалии потому собственно, что человек до тех пор не может называться вполне человеком, пока не будет отцом семейства, а быть отцом семейства составляет условие его жизни и цель его воспитания. Амалия должна подождать: будучи ключницей фрау протекторши Назенбрумм, супруги моего благородного патрона, она ни в чем не нуждается. Я имею при себе одну или две книги, которых никто, вероятно, не отнимет от меня, и самая лучшая из этих книг та, которая хранится в моем сердце. Если Небу угодно прекратить мое существование здесь, в этом лазарете, если мне не суждено продолжать моих занятий, то о чем же сожалеть мне? Я молю Бога не уклонить меня с пути истины; я не обижал ближняго и не сделал смертного греха. А еслиб и сделал его, то знаю, где искать прощения; и если умру, как я уже сказал, не удовлетворив жажды познания, не изучив всего, что я желал бы изучить, то разве тогда я не буду находиться в положении человека, имеющого возможность изучить все, всеведущим, - а чего же больше может желать и просить смертный?

-- Простите меня за столь частое повторение я в моем разговоре, сказал кандидат: - но заметьте, что когда человек говорит о самом себе, то это слово становится необходимым для кратчайшого и простейшого способа объяснения.

заплесневелых книг, но все же, мне казалось, что в нем было много хорошого, особенно решимость, с которою он переносил свои несчастия. Нам не редко случается встречать людей с твердой волей и сильным умом, которые приходят в отчаяние от дурного обеда, или падают духом, увидев прореху на локте своего кафтана. Мое правило таково: переносить все; довольствоваться водой, если нет бургонского, и, за неимением бархата, одеваться во фриз. Но, само собою разумеется, бургонское и бархат - вещи превосходные, и глупо было бы не воспользоваться ими, если представляется к тому возможность.

Проповеди, которую мой друг богослов обещался рассказать на походе, мне, однакож, не удалось услышать. После выхода из лазарета, его отправили в полк, квартировавший в самой отдаленнейшей стране от его отечества, и именно, в Померании, между тем как я поступил в полк Бюлова, главная квартира которого находилась в Берлине. Прусские полки не то что наши, - они редко переменяют места своих стоянок: это делается для предупреждения побегов, которые повторяются так часто, что сделалось необходимостью знать личность каждого солдата; так что, в мирное время, многие из солдат проводили всю свою жизнь и умирали в одном и том же городе. Это обстоятельство, однакожь, вовсе не представляет солдатскую жизнь в выгодном свете. Я с тою целию описываю почти все подробности лишений и страданий, которые мы, рядовые, переносили, чтоб на будущее время молодого джентльмена, подобного мне, не прельстила военная каррьера, и особенно каррьера рядового.

Немедленно после нашего выздоровления, нас освободили от присмотра и попечения монахинь и перевели в городскую тюрьму в Фульде, где нас держали как невольников и преступников. У тюремного входа и входа в нашу спальню, где заключалось до сотни человек, стояли орудия и при них артиллеристы с зажженными фитилями. Предосторожность эта продолжалась до тех пор, пока не разослали нас по разным местам. Из обхождения с нами сейчас же стало видно, кто из нас были старые солдаты, и кто новобранцы. Пока мы находились в заточении, первым допускалось свободы немного больше, чем нам; за нами присматривали гораздо строже, чем за упавшими духом простофилями, завлеченными в службу с помощию обмана или лести. Для описания лиц, собравшихся в нашем лазарете, нужна кисть даровитого художника. Тут были люди всех наций и званий. Англичане ругались и дрались; французы играли в карты, плясали, фехтовали; унылые немцы курили трубки и пили пиво, если имели возможность достать его за деньги. Те, которые могли рисковать чем нибудь, играли на деньги; - в этой игре я был довольно счастлив, потому что, не имея пенни за душой, когда поступил в депо (негодяи вербовщики отняли у меня все до последняго фартинга), я с первого раза выиграл талер у одного француза, который и не подумал спросить меня, имею ли я деньги на проигрыш. Вот как выгодно иметь наружность джентльмена; - это обстоятельство выводило меня множество раз из затруднительного положения: я пользовался доверием и в то время, когда счастье в игре совершенно меня покидало и когда в карманах у меня становилось совершенно пусто.

В числе французов был видный и красивый мужчина, настоящее имя которого мы никогда не знали, по дальнейшая история которого произвела глубокое впечатление, когда сделалась известною в прусской армии. Если красота и храбрость служат доказательством благородного происхождения (хотя мне часто случалось видеть безобразнейших людей и величайших трусов в среде дворянства), то этот француз должен был принадлежать к одной из лучших аристократических фамилий Франции, - так грандиозны и благородны были его манеры, так величественна его наружность. Рост он имел не выше моего; был белокур, тогда как я имел темные волосы; в плечах я был несколько шире его. По уменью владеть рапирой, это был единственный человек, с которым я когда либо встречался; что же касается до сабли, я бы мог изрубить его на мелкие куски; кроме того, я делал скачки отважнее и дальше его, и мог носить количество тяжести больше, чем он. Впрочем, это уже чистый эгоизм. Француза этого, с которым я сошелся очень близко, потому что во всем депо мы только двое и были, как говорится, порядочные люди, и ни тот ни другой из нас не питал в душе своей чувства низкой ревности, - француза этого, говорю я, мы назвали, за недостатком настоящого имени, Блондином, сообразно с цветом его лица и волос. Он не был дезертир, но приехал из областей Нижняго Рейна, где, как мне кажется, счастие в игре изменило ему, и средства к жизни сделались крайне стесненными. Я подозреваю, что его ожидала Бастилия, еслиб он вздумал воротиться в отечество.

переносить неудачи в игре и следствия попоек, - и в этом отношении имел пред ним значительное преимущество. Хладнокровие мое давало мне возможность выигрывать у него деньги, которые служили к облегчению моего положения. За стенами тюрьмы он имел жену, которая, я уверен, была виновницей его несчастий и разлуки с семейством. Раза два-три в неделю она приходила видеться с ним, и никогда с пустыми руками. Это было маленькое, смуглое, черноглазое создание, взоры которого производили сильное впечатление на всех, с кем встречались.

Француза нашего отправили в полк, квартировавший в Нейссе, в Силезии, в весьма недальнем разстоянии от австрийской границы. Предприимчивый дух и желание повелевать никогда его не покидали; - он считался главою тайной республики в полку. Он, как я уже сказал, был славный солдат, но надменный, развратный человек и в добавок пьяница. Человек подобных качеств, если только не съумеет понравиться своим начальникам (как это умел сделать я), без всякого сомнения, вооружит их против себя. Капитан Блондина был его смертельным врагом: он наказывал его часто и жестоко.

Жена Блондина и другия полковые женщины (это было после заключения мира) занимались на австрийской границе контрабандой, но не в обширных размерах. На эту торговлю с той и другой стороны смотрели сквозь пальцы. Но дело в том, что мистрисс Блондин, исполняя волю супруга, обязана была, после каждого из своих предприятий, доставить мужу известное количество пороху и пуль, - припасы, недоступные для прусского солдата, а на этот раз составлявшие для Блондина предмет особенной необходимости и тайны. Необходимость эта обнаружилась, и даже очень скоро.

Блондин составил обширный и необыкновенный заговор. Нам неизвестно как далеко распространялся он и сколько сот тысяч человек принимали в нем участие; но между нами, рядовыми, на счет этого заговора носились странные истории; молва о нем перелетала от одного гарнизона к другому; о нем говорила целая армия, наперекор всем усилиям правительства подавить его. Но легко ли было это сделать! Я сам был участником заговора, я видел ирландское возмущение и знаю, что такое масонское общество бедного класса людей.

Блондин поставил себя в главе заговора. Тут не было ни бумаг, ни переписки. Никто из заговорщиков не имел никаких совещаний друг с другом; они знали одного только француза, он один отдавал всем приказания. По его распоряжению, в двенадцать часов известного дня, назначено было возстание всего гарнизона; - отдельные отряды должны были завладеть гауптвахтами, перерезать часовых и.... кто знает, какие были бы последствия? Некоторые из наших говорили, что заговор распространен был по всей Силезии, и что Блондин должен сделаться австрийским генералом.

колокола, он вскочил на ноги, одним ударом разбил часовому голову; в тот же момент тридцать человек бросились в гауптвахту, овладели оружием и смело пошли в ворота. Стоявший у ворот часовой хотел было опустить шлагбаум, но француз подбежал к нему и другим размахом топора отрубил правую руку, державшую цепь шлагбаума. Увидев толпу вооруженных людей, внешний караул вытянулся в цепь через дорогу; но отряд француза, сделав залп, бросился в штыки, и караул разсеялся. Граница находилась всего в одной мили от Нейсса; а потому мятежники двинулись туда форсированным маршем.

Между тем город встревожился; его спасло от гибели только то обстоятельство, что часы, по которым француз приступил к своим действиям, были пятнадцатью минутами впереди всех других часов в городе. Ударили сбор, войска должны были встать под ружье, и таким образом люди, которым предстояло напасть на гауптвахты, принуждены были встать на свои места, и план их разрушился. Несмотря на эту меру, открытие заговорщиков оказалось невозможным, потому что никто не хотел изменить своим товарищам, равно как никто не хотел выдать себя за преступника.

В погоню за французом и тридцатью беглецами, находившимися в это время далеко на пути к Богемской границе, послали отряд кавалерии. Когда отряд нагнал их, они повернулись, сделали залп, ударили в штыки, и кавалерия была опрокинута. Пограничные австрийцы смотрели на эту стычку с напряженным вниманием. Женщины, следившия за неустрашимыми беглецами, доставили им еще пороха и пуль, и несколько раз повторяемое нападение драгун было с успехом отражаемо. Но в этих отчаянных и безполезных стычках пропало много времени, так что на помощь кавалерии подоспел батальон пехоты, окружил горсть храбрецов, и участь несчастных была решена. Они дрались с бешенством, возбуждаемым отчаянием; - ни один из них не просил пощады. С истощением зарядов, они вступили в рукопашный бой, и были перестрелены и переколоты на месте. Француз был последним из раненых. Получив пулю в ногу, он упал и в этом положении был обезоружен; но прежде чем сдаться, он убил офицера, который первый бросился овладеть им.

Его и весьма немногих из его товарищей, оставшихся в живых, привезли обратно в Нейсс, и, как зачинщика, его немедленно представили в военный суд. При допросе он решительно отказался объявить свое настоящее имя и происхождение.

-- К чему вам знать, кто я? сказал он: - я теперь в ваших руках и вы можете разстрелять меня. Имя мое, как бы оно ни было славно, не спасет меня.

-- Этому делу один я виновник, говорил он: - все участники в нем знали одного меня, и никого из своих товарищей. Тайна принадлежит мне одному, и она умрет вместе со мной. - Когда офицеры спросили его, какая причина побудила его решиться на такое страшное преступление? - Ваше адское зверство и тиранство, отвечал он. Вы настоящие звери, кровопийцы; и если вас до сих пор не перерезали, то вы жизнью обязаны единственно трусости ваших подчиненных

При этих словах его, капитан разразился бранью против раненого человека, и, кинувшись на него, дал ему пощечину. Но Блондин, несмотря на то, что был ранен, с быстротою мысли выхватил штык у одного из солдат, поддерживавших его, и вонзил его в грудь офицера.

-- Негодяй и чудовище! вскричал он: - отправление тебя на тот свет я считаю предсмертным своим утешением.

Его в тот же день разстреляли. Он хотел писать к королю, с таким, однакож, условием, еслиб кто нибудь из офицеров согласился передать письмо нераспечатанным в руки почтмейстера; но все отказались от этого, вероятно, из опасения, что в нем будут заключаться весьма невыгодные для них объяснения. Говорят, что Фридрих, на первом параде, обошелся с ними весьма сурово, и сделал строгий выговор за то, что они отказали французу в его последнем желании. Как бы-то ни было, Фридрих, для личных своих выгод, счел за лучшее замять это дело, и оно, как я уже сказал, было замято, но так, что сотни тысяч солдат знали о нем, и многие из нас пили в память француза, погибшого за правое дело. Нет никакого сомнения, что многие из читателей возстанут против этого, назовут меня вольнодумцем и скажут, что я одобряю неповиновение властям и защищаю убийство. В оправдание свое скажу, что еслиб эти люди служили рядовыми в прусской армии с 1760 по 1765 год, они бы вполне согласились с моими доводами. Блондин, домогаясь свободы, уничтожил только двух часовых; а, позвольте вас спросить, сколько сот тысяч своих и австрийских подданных уничтожил Фридрих из одного только желания овладеть Силезией?

и осуждениях. Но представьте мое изумление, когда в нашем депо я услышал знакомый голос, кортавое произношение и, с тем вместе, увидел сухопарого молодого джентльмена, которого привели два солдата, и которому один из них нанес несколько ударов по спине, - представьте мое изумление, когда этот джентльмен, в порыве неистового гнева, прокричал по английски:

-- Ах! и ты здесь, бездельник! Подожди же, я расквитаюсь. Я напишу английскому посланнику, - это так верно, как верно и то, что мое имя Фэйкенам из Фэйкенама.

Я разразился громким смехом. Я увидел пред собой старого знакомого в моем капральском мундире. Лизхен поклялась, что Фэйкенам был простой рядовой, и бедный молодой человек подчинился одной с нами участи. Но я не злопамятен; возбудив задушевный смех во всем нашем обществе рассказом о моей проделке с этим бедняком, я подал совет, доставивший ему свободу.

-- Отправьтесь к нашему инспектору, сказал я: - и помните, что лишь только попадете вы в Пруссию, вы никогда из нея не уйдете. Сию же минуту отправляйтесь к начальнику; обещайте ему сто.... пятьсот гиней, только бы он освободил вас; скажите, что все ваши документы и портфель в руках вербовщиков (и это была истина), докажите ему, что вы имеете средства заплатить обещанные деньги, и я уверен, что освобождение ваше несомненно.

Он послушал моего совета; и когда мы приготовились выступить в поход, мистер Фэйкенам нашел средство поступить в госпиталь и там устроить свое освобождение. Но и тут чуть-чуть он не испортил все дело своим скряжничеством; дай впоследствии никогда не оказывал признательности мне, его благодетелю.

но была составлена по большей части из людей наемных или краденых почти из всех европейских наций. Побеги были безпрестанны и многочисленны. В одном полку Бюлова, в котором я служил, перед войной считалось не меньше шести-сот французов, и когда они выступили из Берлина в поход, один из солдат имел старую скрипку, на которой наигрывал французскую песню, между тем как его товарищи не шли за ним, а скорее плясали, напевая: "Nous allons en France". Два года спустя, когда они возвращались в Берлин, из шести-сот человек осталось только шесть, остальные разбежались или были убиты в сражениях. Жизнь, которую вел рядовой, покажется ужасною для всех, кроме людей железного терпения и непоколебимости. На каждых трех рядовых был один капрал, который шел позади их и безпощадно действовал своею палкою; говорили, что вовремя сражения, передняя шеренга состояла из солдат, а вторая из капралов и сержантов, которые гнали вперед первую. Под влиянием этих непрерывных понуждений и истязаний, многие предавались самому ужасному отчаянию, и в весьма многих полках совершались страшные преступления, которые на некоторое время служили для правительства источником величайшого безпокойства. Это варварство породило странное, чудовищное обыкновение убивать младенцев. Солдаты говорили, что их жизнь не выносима, и чтоб покончить с ней, и навсегда избавиться от мучительного положения, в котором находились, они придумали план убивать детей невинных и следовательно близких к Небу, и потом отдаваться в руки правосудия. Сам Фридрих, герой, мудрец и философ, - король, который безпрестанно твердил о великодушии, и с отвращением слышал о жестоких наказаниях, ужаснулся при этом неслыханном протесте со стороны завербованных злодеев против его чудовищного тиранства, и, как единственное средство к поправлению такого зла, строго воспретил допускать священников к преступникам подобного рода, и отказывать им во всяком религиозном утешении.

Наказания были безпрерывны. Каждый офицер имел полное право наказывать солдат, - и в мирное время жесточе, чем в военное. С наступлением мира, Фридрих удалил от службы всех офицеров неблагородного происхождения, как бы ни были они полезны для службы. Он вызывал какого нибудь капитана и перед целым фронтом говорил: - в отставку его! он неблагородный! Мы страшились его, смирялись и повиновались, как обитатели зверинца перед своим хозяином. Я видел, как от палочных ударов плакали храбрейшие солдаты; видел молоденького прапорщика, который, вызвав гренадера лет пятидесяти, бывавшого в сотне сражениях, наносил удары своей тростью по рукам и спине несчастного, и под этими ударами гренадер, готовый в сражении броситься на жерла неприятельских орудий, ревел как ребенок. В день битвы, такой человек готов был на все. Надень он тогда мундир хоть на выворот, никто не тронет его; - но чтоб заставить этого зверя драться, они снова палками вбивали в него субординацию. Мы все находились под влиянием какой-то чарующей силы - и никто не осмеливался освободить себя от этого влияния. Французский офицер, которого завербовали в одно время со мною, находился в одной со мной роте; его, как собаку, били палками. Двадцать лет спустя я встретил его в Версале, и когда заговорил с ним о старине, он побледнел и задрожал, как в лихорадке.

-- Ради Бога, сказал он: - не напоминайте мне об этом времени; - я считаю это за страшный сон, просыпаясь от которого, дрожу и плачу даже теперь.

и храбрым солдатом, я прибегнул к тем самым средствам, которые употребил в английской армии, чтоб раз и навсегда отстранить от себя личное унижение. Я носил в рукаве пулю на снурке, которую не старался скрывать, и говорил, что влеплю ее в того солдата или офицера, который вздумает наказать меня. В моем характере было что-то особенное, заставлявшее старших моих верить мне; эта самая пуля помогла мне убить австрийского полковника, но я, нисколько не задумываясь, пустил бы ее и в прусского. Потому что какое мне было дело до их кровопролитной вражды? - "Никто не может придраться к моей службе, и следовательно, никто не наложит на меня своей руки." Я держался этого правила во все время моего пребывания в службе.

Я не намерен описывать историю битв в прусской, а тем менее в английской службе. Я исполнял в них свой долг, подобно всем другим; иногда усы мои достигли значительной длины, а это случилось когда мне исполнилось двадцать лет от роду, во всей прусской армии, скажу без хвастовства, не было такого храброго, ловкого, умного, красивого, и, надобно признаться, такого разгульного солдата, каким был я. Я выделал из себя боевого зверя, если можно так выразиться; - в день битвы я приходил в какое-то бешенство и чувствовал себя счастливейшим существом в мире; - вне поля сражения я предавался всем удовольствиям, какие только мог приобресть, и, разумеется, не был особенно разборчив ни относительно свойства этих удовольствий, ни относительно способа приобретения их. Впрочем, надобно правду сказать, общество наших солдат было в тысячу раз скромнее и деликатнее неуклюжих, неповоротливых олухов в английской службе, и наша служба, вообще говоря, была до такой степени стеснена строгими уставами, что мы совсем почти не имели времени на какие нибудь противозаконные шалости. По смуглому и загорелому лицу моему, товарищи назвали меня "черным англичанином" Schwartzer Engländer, или английским чортом. Серьёзное или требующее особенной отваги и ловкости предприятие всегда возлагалось на меня. Я часто получал денежные награды, но следующого чина мне не давали. В тот день, когда я убил австрийского полковника (громаднейшого уланского офицера, с которым я сошелся один на один и, притом, не на коне), генерал Бюлов, командир моего полка, подарил мне перед фронтом два фридрихсдора, и сказал:

-- Теперь я тебя награждаю, но кажется, что рано или поздно, а мне придется тебя повесить.

В тот же вечер я промотал с моими товарищами, как эти деньги, так и деньги, которые перешли ко мне из кармана убитого полковника; - впрочем, во все продолжение войны, я никогда не оставался без талера в кошельке.