Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава VII. Барри ведет гарнизонную жизнь, и находит многих друзей.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава VII. Барри ведет гарнизонную жизнь, и находит многих друзей. (старая орфография)

ГЛАВА VII.
БАРРИ ВЕДЕТ ГАРНИЗОННУЮ ЖИЗНЬ, И НАХОДИТ МНОГИХ ДРУЗЕЙ.

После войны наш полк стоял гарнизоном в Берлине, городе, может статься, наименее скучном из всех прусских городов; - однакож и он не мог похвалиться особенной веселостью. Служба наша, постоянно тяжелая, предоставляла нам втечение дня несколько часов свободных, в которые мы могли бы предаваться удовольствиям, еслиб имели на это средства. Многие из нашей роты ходили на вольную работу, но я, как неспособный к ней, и как джентльмен, которому честь воспрещала занятия подобного рода, смотрел на этот способ приобретения денег с отвращением. Нашего жалованья едва достаточно было, чтоб сохранить нас от голодной смерти; а так как я всегда любил удовольствия, и как положение, в котором мы находились теперь, не позволяло нам прибегать к контрибуциям, столь удобным, выгодным и позволительным в военное время, то я принужден был обратиться к единственному средству, которое давало возможность покрывать мои расходы, и, именно, сделаться безсменным ординарцем, или доверенным военным джентльменом моего капитана. Несколько лет тому назад я презирал эту обязанность, когда в английской службе ее хотели насильно навязать на меня; - но в чужой земле совсем другое дело; да к тому же, по правде сказать, после пятилетней службы солдатом, гордость каждого человека подчинится, по необходимости, множеству неприятностей, которые показались бы ему невыносимыми в независимом состоянии.

Капитан был молодой человек; он отличился во время войны, и иначе ни под каким видом не получил бы капитанского чина так рано. Кроме того, он был племянник и единственный наследник министра полиции, мсьё де-Поцдорфа; - родство это без всякого сомнения много способствовало ускорению производства молодого джентльмена. На плац-параде и в казармах, капитан Поцдорф был весьма строг, но дома легко поддавался хитрости и лести. С самого начала я обратил на себя внимание косичкой, которую никто не умел завязывать и убирать так мастерски, как я; а впоследствии я приобрел его расположение и доверие тысячами небольших услуг и угождений, которые я, будучи сам джентльменом, умел пустить в дело. Он любил удовольствия и предавался им вольнее, чем большая часть военных при суровом Дворе короля: он щедро и безпечно распоряжался своим кошельком; любил хороший рейнвейн. Во всех его качествах и наклонностях я искренно ему сочувствовал, и, разумеется, извлекал из них пользу. В полку его не любили: все полагали, что, по близкому родству с министром полиции, он сообщал ему полковые новости.

Я скоро вошел в милость моего начальника, и знал почти все его дела. Чрез то я был избавлен от многих учений и парадов, которые, в противном случае, выпали бы на мою долю; имел значительные посторонние доходы, дававшиемне возможность джентльменным образом поддерживать наружность и являться с некоторым éclat в известном, хоть, надобно признаться, и весьма скромном обществе в Берлине. У дам я был всегда особенным фаворитом; мое обращение с ними до такой степени было деликатно, что оне не могли понять, почему я получил в полку прозвание Черного Чорта.

-- Не так черен чорт, как его рисуют, отвечал я на это со смехом. Большая часть дам соглашалась, что рядовой был воспитан не хуже, нежели как и его капитан; да и могло ли быть иначе, если принять в соображение мое воспитание и происхождение?

Уверившись в расположении капитана, я попросил позволения послать письмо в Ирландию к бедной матери, которой не давал знать о себе втечение многих лет; не давал о себе знать потому, что письма иностранных солдат не принимали на почте, из опасения жалоб и требований со стороны их родителей. Капитан согласился найти средства отправить мое письмо, а как мне известно было, что он непременно прочитает его, то я остерегся подать его запечатанным, и таким образом выразил мое к нему доверие. Впрочем, письмо было написано так, что писавший его нисколько бы не пострадал, еслиб оно было перехвачено. Я просил у матери прощения за мой побег: говорил, что моя расточительность и безразсудство сделали возвращение мое домой невозможным, но ей, вероятно, все таки приятно будет узнать по крайней мере, что я здоров и счастлив в службе величайшого монарха в свете, и что солдатская жизнь мне очень нравится. Я присовокупил, что нашел доброго защитника и покровителя, который, по моим надеждам, со временем сделает для меня многое, что совершенно в его власти. Посылал поклоны всем девицам в замке Брэди, называл их по имени, начиная от Бидди и кончая самой младшей, Бекки, и в конце письма подписался признательным сыном, каким я и действительно был, Редмондом Барри, служащим в Бюловском пехотном полку, в роте капитана Поцдорфа. Между прочим, я рассказал ей забавный анекдот о том, как Фридрих выпроводил из дворца одного канцлера и трех судей, в тот день, когда я стоял на часах у подъезда, и сверх того я выразил надежду на скорое открытие военных действий, которые доставят мне случай вытти в офицеры. Одним словом, из этого письма вы могли бы заключить без всякого сомнения, что я был счастливейшим человеком в мире; и в этом отношении я нисколько не сожалел, что вводил в заблуждение мою добрую матушку.

Я уверен, что письмо мое было прочитано, потому что капитан Поцдорф, спустя несколько дней, начал распрашивать меня о моей фамилии, и я рассказал ему все обстоятельства, отступив несколько от истины, из своих собственных видов. Я говорил, что был младший сын в семействе, что мать моя осталась почти без всяких средств к содержанию восьми дочерей, которых я назвал по имени. Меня отправили в Дублин изучать законы, где я вошел в долги, попал в дурное общество, убил на дуэли человека, сильные родственники которого непременно заключили бы меня в тюрьму, а суд приговорил бы к виселице, еслиб я не бежал из отечества. Я пошел в английскую службу; это был единственный путь спастись от беды, и потому я не мог не воспользоваться им; в заключение я рассказал историю о мистере Фэйкенаме из Фэйкенама, и рассказал таким образом, что покровитель мой едва не умер от смеха. Через несколько дней он объявил мне, что повторил эту историю на балу у М-me де Камек, где все присутствовавшие единодушно изъявили желание видеть молодого англичанина.

-- Не был ли там британский посланник? спросил я, с величайшим безпокойством: - ради самого Неба умоляю вас, сэр, не открывайте ему моего настоящого имени; в противном случае он будет просить моего освобождения, а мне бы, право, не хотелось, чтобы меня повесили в моем отечестве.

Спустя несколько дней, он обратился ко мне с довольно серьёзным лицом и сказал:

-- Редмонд, я говорил о тебе с нашим генералом, и когда выразил ему удивление, что человек твоей храбрости и твоих способностей не получил никакого отличия втечение войны, он сказал, что постоянно имел тебя в виду; что ты действительно храбрый солдат и, по его мнению, происходишь из хорошей фамилии; но что в целом полку, как нет человека деятельнее тебя и умнее, так точно нет человека, который бы меньше, чем ты, заслуживал отличие. Генерал говорит, что ты безпокоен, развратен и безпутен; что ты испортил многих солдат, и что твои способности и храбрость ни к чему хорошему не служат.

-- Сэр! сказал я, крайне изумленный тем, что кто нибудь из смертных мог составить такое обо мне понятие: - надеюсь, что генерал Бюлов очень ошибается относительно моего характера. Что я связался с дурным обществом, это совершенная истина; но в этом отношении я только поступил, как поступили бы на моем месте другие, и, кроме того, у меня не было ни великодушного друга, ни покровителя, которому бы можно было доказать, что я достоин лучшей участи. Генерал может говорить, что я негодяй, что я погибший молодой человек; он может отправить меня к чорту; - и, поверьте, я готов отправиться туда, но только с тем, чтоб сделать вам угодное.

Этот ответ чрезвычайно поправился моему патрону; моя откровенность и услужливость приобрели искреннее его ко мне расположение. В один прекрасный день, или, вернее, однажды вечером, когда он находился с одной лэди tête-à-tête.... впрочем, безполезно рассказывать проделки, которые никого не касаются, и до которых ни кому нет дела.

я не в состоянии. Я не получал ни строки от доброй, уважаемой мною матери, втечение пяти лет. Все минувшие дни, свежий, радостный блеск зеленых полей Ирландии, любовь матери и моего дяди, Филь Пурсель, все мои приключения и надежды, все, все, что я делал и о чем думал, воскресло передо мною при чтении этого письма; и когда я остался один, я плакал над ним, чего не случалось со мной с той поры, как Нора играла моим сердцем. Я постарался не обнаруживать своих чувств ни своим сослуживцам, ни капитану; но в тот вечер не имел на столько твердости духа, чтоб отправиться в загородный сад пить чай с Лотхен, горничной госпожи фон-Доз; я извинился и отправился в казармы, из которых уходил и возвращался в них, когда хотел; - лег в постель и провел длинную ночь в слезах и воспоминаниях о милой Ирландии.

На другой день я несколько развеселился, разменял присланный матерью вексель в десять гиней и задал некоторым из моих знакомых хорошую пирушку. Письмо бедной матушки орошено было слезами, наполнено текстами, и написано чрезвычайно сбивчиво и несвязно. Она выражала свою радость, что я нахожусь в войсках протестантского государя, и с тем вместе боялась, что государь этот находился не на прямом пути истины; этот прямой путь, она говорила, ей указывает пастор замка Брэди, высокопочтеннейший Джосия Джоульс, которого называла драгоценным избранным сосудом, целительным бальзамом, индейским нардом, - словом, употребляла множество фраз, которых я не понимал. Одно только было очевидно из всего этого набора слов, что добрая мать по прежнему любила своего сына, вспоминала и молилась день и ночь о своем непослушном Редмонде. Кому из многих несчастливцев, подобных мне, во время одинокого ночного караула, в минуты печали, в болезни или в плену, не приходило на мысль, что, в ту самую минуту, весьма вероятно, его мать молилась о нем? Я часто имел эти мысли; и, разумеется, оне никогда не бывают веселого свойства; не приходят оне к вам и в то время, когда вы находитесь в обществе; - что сталось бы с кружком веселых товарищей, еслиб такия мысли посетили их в беседе? - они сделались бы безмолвными, как факельщики на похоронах. В тот вечер я пил за здоровье матери и, пока велись деньги, жил как джентльмен. Посылая мне деньги, она, как говорила мне впоследствии, лишила себя необходимого, и получила строгий выговор от мистера Джоульса.

Присланные деньги были истрачены весьма скоро, - но я не нуждался, и, будучи фаворитом капитана и его друзей, имел сотни случаев приобретать доходы, без всякого труда. То мадам фон-Доз дарила мне гинею, когда я приносил ей букет или письмо от капитана, то, напротив, старый тайный советник Доз угощал меня рейнвейном и при этом всовывал мне в руку талер или два, с тем, чтоб я сообщил ему некоторые сведения относительно сношений между моим капитаном и его женой. Хотя я и не был таким простофилей, чтоб отказаться от денег, но в тоже время не был и до такой степени низким человеком, чтоб изменить моему благодетелю; и таким образом старик выведывал от меня весьма немногое. Когда капитан разошелся с мадам фон-Доз, и начал ухаживать за богатой дочерью голландского посланника, тогда, я ужь и не знаю, какое множество писем и гиней несчастная фон-Доз передавала мне, упрашивая возвратить ей прежнего любовника. Но подобного возврата в любви не существует: на все обветшалые вздохи и мольбы, капитан отвечал одним смехом. В доме мэйнгер Ван-Гульденсака меня так полюбили все, от хозяина дома и до последней служанки, что я сделался там своим человеком. Благодаря такому расположению, я узнал две-три государственные тайны, которые чрезвычайно изумили моего капитана и понравились ему. Эти тайны он незамедлил сообщить своему дядюшке, министру полиции, который, без всякого сомнения, умел ими воспользоваться. С этой поры, я начал пользоваться особым доверием семейства Поцдорфа, и был солдатом по одному только названию; получил позволение носить партикулярное платье (которое, могу вас уверить, отличалось изысканным щегольством), и, к величайшей зависти моих сослуживцев, не отказывал себе ни в каких удовольствиях. Что касается до сержантов, то они обходились со мной вежливо, как с офицером, зная, что, за оскорбление любимца племянника министра, они рисковали галунами. В нашей роте служил молодой человек, которого звали Курц, несмотря на то что он был шести-футового роста, и которого жизнь я несколько раз спасал в сражениях. Как вы думаете, что сделал этот товарищ, когда я рассказал ему одно из моих приключений? Он назвал меня шпионом и доносчиком, и попросил не говорить с ним больше на ты, как это водилось между молодыми людьми в приятельских отношениях. Мне больше ничего не оставалось делать, как только вызвать его на дуэль; церемониться с ним я не видел необходимости. Обезоружив его в мгновение ока, я швырнул его шпагу ему через голову.

-- Курц, сказал я: - человек низких правил поступил ли бы с тобой так, как я поступаю теперь?

Нельзя допустить, что для особы моего воспитания, обращавшейся в прихожих, разговор лакеев и блюдолизов был приятен. Но во всяком случае, он не был до такой степени сален, как разговор в казармах, к которому я питал величайшее отвращение. Я выказывал притворное расположение к военной службе собственно потому, что хотел пустить пыль в глаза моего покровителя. Я томился в неволе, и выжидал случая выйти из этого положения. Я чувствовал, что родился разъигрывать в свете не последнюю роль. Еслиб я принадлежал к гарнизону в Нейссе, то, вместе с храбрым французом, прорубил бы себе путь к свободе; но здесь, чтоб приобресть свободу, я должен был прибегнуть к хитрости; я думаю, в этом меня никто не станет упрекать. Мой план был следующого рода: сделаться до такой степени необходимым для мсьё де-Поцдорфа, чтобы он выхлопотал мне отставку. Получив свободу, при моей наружности и моем происхождении, я бы сделал то, что делали десятки тысяч ирландских джентльменов: я бы женился на порядочной женщине, с хорошим состоянием. Доказательством тому, что я был, если не безкорыстен, то по крайней мере действовал по внушению благородной амбиции, служит следующее обстоятельство. В Берлине проживала вдова одного продавца колониальных товаров, с шестьюстами талеров годового дохода и хорошей торговлей, она дала мне понять, что выкупит меня из службы, если я женюсь на ней; но я объявил ей на-отрез, что не намерен сделаться лавочником и, таким образом, добровольно отклонил от себя возможность быть свободным.

Что касается моих благотворителей, я был признателен им больше, чем они мне. Капитан находился в долгу и имел различные сделки с евреями, которым давал собственноручные обязательства уплатить долги по смерти дяди. Старик фон-Поцдорф, замечая доверие, которое имел ко мне его племянник, хотел было подкупить меня и выведать действительное положение дел молодого человека, но как вы думаете, что я сделал? Я сообщил об этом факте мсьё Георгу фон-Поцдорфу, и мы вместе составили список небольших долгов, до такой степени незначительных, что они, вместо того, чтоб прогневить старика, успокоили его, и он заплатил их, радуясь, что так дешево отделался.

Хорошо же меня и наградили за эту преданность. Однажды утром, когда старый джентльмен заперся с своим племянником в кабинете (он любил собирать сведения о том, что делают молодые офицеры, кто из них играет в карты, кто ведет любовные интриги и с кем, кто посещает Ридотто, кто делает долги и т. п., потому что Фридриху любопытно было знать, чем занимается и как проводит время каждый из офицеров его армии), я был послан с письмом к маркизу д'Ажанс (тому самому, который впоследствии женился на актрисе Кошуа), и встретив маркиза на улице, в нескольких шагах от дома, отдал письмо и воротился в квартиру капитана. Он и его почтенный дядюшка имели предметом своего разговора мою ничтожную особу.

-- Его завербовал Гальгенштейн, продолжал капитан.

-- Да; его завербовали, как дезертира, сказал старик Поцдорф.

-- Положим, что так; но я обещал выхлопотать молодому человеку отставку; и уверен, что он будет для вас человеком полезным.

-- И ты хлопотать об его отставке! воскликнул старик, захохотав. - Bon Dieu! Да ты образец простодушия! Нет, Георг, если ты будешь так действовать, то, поверь, никогда не получишь моего места. Извлекай себе пользу чрез этого человека, сколько душе твоей угодно. У него хорошия манеры и откровенное лицо. Он умеет лгать с неподражаемой уверенностью, и драться, как ты говоришь, из-за безделицы. В негодяе этом много хороших качеств; но он тщеславен, мот и болтун. Пока военная дисциплина держит его в узде, ты можешь делать с ним, что тебе угодно. Дай ему волю, и он тебя же оставит в дураках. Поддерживай его усердие обещаниями: обещай ему хоть генеральский чин. Я не нуждаюсь в нем: в Берлине и без него можно иметь много лазутчиков.

Так ценил неблагодарный старик заслуги, оказанные мною мсьё де-Поцдорфу. Я тайком ушел из комнаты, крайне взволнованный мыслью, что любимые мечты мои разсеяны, и что мои надежды отделаться от службы услугами капитану были совершенно напрасны. Отчаяние мое втечение некоторого времени было так велико, что я решался жениться на вдове; но - женитьба рядовым не дозволялась, без особого разрешения короля, а сомнительно было, чтоб его величество позволил молодому, двадцати-двухлетнему, красивейшему человеку в его армии, жениться на шестидесятилетней вдове, с угреватым лицом, на старухе, которая вышла уже из тех лет, чтоб увеличивать число подданных его величества. Следовательно, эта надежда на свободу была тщетна; не мог я и купить свое освобождение, не имея в виду существа, которое ссудило бы мне значитеиыиую сумму денег; хотя я и получал много денег, как я уже сказал, но втечение всей своей жизни, я имел неисправимый порок мотать их и поэтому постоянно был в долгу.

Мой капитан, - хитрое создание! - совсем в другом виде передал мне сущность совещания с своим дядей.

полагать, что его заставляли прислуживать за столом приезжающих в Берлин иностранцев, и доставлять министру полиции сведения, не лишенные интереса для правительства. Великий Фридрих не иначе принимал гостей, как с этими предосторожностями. А что касается до дуэлей мистера Барри, то можно ли позволить нам усомниться в многочисленности состязаний подобного рода? Надобно заметить, что в некоторых местах его истории, когда он находится в неловком положении, или, когда делает такия вещи, которые в свете не пользуются уважением, то непременно возникает дуэль, из которой он всегда выходит победителем; это обстоятельство доказывает, что Барри был человек несомненного благородства и честности.} и твое счастье обезпечено. Мы исключим тебя из армии и определим в полицию в качестве инспектора тайной полиции; короче, мы доставим тебе возможность обращаться в сфере, несравненно лучшей, нежели та, в которую поставила тебя Фортуна.

Хотя я ни на волос не поверил этим словам, но показал вид, что они меня тронули, и при этом, разумеется, выразил вечную признательность капитану, за такое великодушное внимание с его стороны к бедному ирландскому изгнаннику.

-- Твои услуги в доме голландского посланника мне очень понравились. Теперь предстоит другой случай, в котором ты можешь оказать нам некоторую пользу; и если успеешь в этом, то, поверь, что награда будет выше всяких ожиданий.

-- В чем же заключается эта услуга, сэр? сказал я: - я рад стараться для такого доброго господина.

по французски и по итальянски; но мы имеем некоторые причины полагать, что он уроженец Ирландии. Не слышал ли ты в твоем отечестве фамилии Балибари?

-- Балибари! Балиб....? В этот момент в голове моей блеснула светлая мысль. - Нет, сэр, отвечал я: - я никогда не слыхал подобной фамилии.

-- Ты должен поступить к нему в услужение. Само собою разумеется, ты не будешь знать ни слова по английски; и если кавалер Балибари спросит о твоем происхождении, скажи, что ты венгерец. Слуга, который с ним приехал, сегодня же будет выгнан, и особа, к которой кавалер должен обратиться за верным слугой, отрекомендует тебя. Помни же, что ты венгерец; ты служил во время Семилетней Войны. Ты вышел в отставку по слабости здоровья. Ты служил два года мсьё де-Квелленбергу, который теперь с армией в Силезии, но у тебя есть подписанное им свидетельство. Впоследствии ты жил у доктора Мопсиуса, который, в случае надобности, даст тебе аттестат; содержатель гостинницы "Звезда" отрекомендует тебя, как самого честного человека; впрочем, дело обойдется и без его рекомендации. Что же касается до остальной части твоей истории, то можешь сочинить ее, как тебе угодно; можешь придать ей чувствительный или забавный вид, смотря потому, как укажет тебе твое воображение. Старайся, однакож, приобресть доверие кавалера, возбудить в нем расположение к себе. Он играет в карты и выигрывает. Хорошо ли ты умеешь играть в карты?

-- Я считал тебя опытнее. Ты должен заметить, плутует ли кавалер в игре или нет; - если плутует, то он в наших руках. Он часто видится с английским и австрийским посланниками; - молодые люди из этих двух посольств почти постоянно ужинают в его доме. Узнай, о чем они говорят, кто сколько проигрывает, и особенно, кто из них играет на честное слово. Если попадется тебе в руки письмо на его имя, то, без сомнения, ты его прочитаешь; на счет писем, которые будут поступать к нему через почту, тебе нечего безпокоиться; этот труд мы берем на себя. Но никогда не дозволяй ему написать записку, не узнав к какому лицу, каким путем и чрез чьи руки пойдет она к месту своего назначения. Он спит с ключами на шее от своей шкатулки с перепиской. Двадцать фридрихсдоров, если ты достанешь с них восковые оттиски. Само собою разумеется, ты будешь ходить в партикулярном платье. Советую тебе счесать пудру с волос, и завязать их просто ленточкой; - усы, конечно, ты должен сбрить.

С этой инструкцией и небольшой суммой денег, капитан оставил меня. Когда я снова увидел его, он изумился перемене в моей наружности. Не без некоторого огорчения сбрил я усы (они были у меня черны как смоль, и щегольски завивались); смыл с волос отвратительное сало и муку, которые всегда ненавидел; надел скромный французский серый кафтан, черные атласные панталоны, черный бархатный камзол, и шляпу без кокарды. Я казался таким кротким и смиренным, каким только может казаться лакей, неимеющий места; я уверен, что никто из моего полка, находившагося в то время на смотру в Потсдаме, не узнал бы меня. Перерядившись таким образом, я пришел в гостинницу "Звезда", где квартировал приезжий иностранец. Сердце мое билось под влиянием какого-то тревожного ожидания, и некоторым образом говорило мне, что кавалер де-Балибари был никто иной, как Барри, из Баллибарри, старший брат моего отца, который, сохранив католическую веру, лишился всего состояния. Прежде, чем войти и представиться ему, я взглянул на его карету. Не было ли на ней гербов Барри? Действительно они были там: серебряные, на красном поле, с четверным разделением щита, - древний герб нашего дома. Они занимали место величиною с мою шляпу, на щегольской карете, прекрасно вызолоченной, с графской короной на верху, поддерживаемой восемью купидонами, с рогами изобилия, из которых сыпались цветы. Это он! непременно должен быть он! У меня потемнело в глазах, когда я поднялся на лестницу. Я должен был представиться родному дяде в качестве лакея!

Я поклонился и подал письмо, которым капитан озаботился снабдить меня. Пока он прочитывал письмо, я имел достаточно времени разсмотреть его. Дядя мой был мужчина лет шестидесяти, в великолепном бархатном кафтане и брюках абрикосового цвета, в белом атласном жилете, с золотым бордюром, как и на кафтане. Через плечо надета была пунцовая лента папского ордена; на груди сияла огромная звезда. На всех пальцах были кольца; в обоих карманах жилета - золотые часы; богатый солитер на шее, на черной ленте, концы которой завязывали мешок его косички; пышные манжеты из роскошных кружев. Малиновые чулки обтягивали ноги и охватывались у колен золотыми подвязками; башмаки с красными каблуками украшались огромными брильянтовыми пряжками. Шпага, оправленная в золото, и в белых ножнах из рыбьей кожи, - шляпа с золотыми галунами и белым плюмажем, лежавшия на столе подле него, дополняли костюм великолепного джентльмена. Ростом он был не выше меня, то есть, шести фут с полдюймом; черты его лица имели близкое сходство с моими и отличались благородным выражением. Он немного белился и румянился, что, в ту нору, считалось украшением весьма обыкновенным; - усы, спускаясь через губу. прикрывали рот, который, как я впоследствии увидел, имел довольно неприятное выражение. Верхние зубы его выдавались несколько вперед; его лицо постоянно удерживало улыбку, холодную, неподвижную, отнюдь непривлекательную.

-- Сэр, сказал я: - я ирландец, и в добавок мое имя Редмонд Барри, из Баллибарри!

Говоря это, я залился слезами; почему? - и сам не знаю; вероятно потому, что не видел никого из родных втечение целых шести лет, и потому что я пламенно желал увидеть из них кого нибудь.