Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава IX. Я принимаю на себя вид, приличный званию моему и происхождению.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава IX. Я принимаю на себя вид, приличный званию моему и происхождению. (старая орфография)

ГЛАВА IX.
Я ПРИНИМАЮ НА СЕБЯ ВИД, ПРИЛИЧНЫЙ ЗВАНИЮ МОЕМУ И ПРОИСХОЖДЕНИЮ.

Счастие, улыбавшееся мсьё де Балибари при его отъезде, доставило ему возможность выиграть в банк весьма порядочную сумму денег.

На другой день, в десять часов утра, карета кавалера де Балибари подъезжала, по обыкновению, к дверям его отеля; и кавалер, стоявший в это время у окна, увидев карету, спустился с лестницы величавой поступью.

-- Где мой негодяй Амброз? сказал он, оглядываясь кругом и не видя слуги, который должен был открыть ему дверцы.

-- Позвольте мне спустить для вас ступеньки, сказал жандарм, стоявший подле кареты; и лишь только кавалер вошел в карету, как вслед за ним вошел и жандарм, другой вскочил на козла, и карета помчалась.

-- Праведное Небо! вскричал кавалер: - что это значит?

-- Вы отправляетесь за границу, сказал жандарм, дотронувшись до шляпы.

-- Это безстыдно, неблагородно, нагло! Я требую, чтоб вы представили меня в дом австрийского посланника.

-- Я имею приказание завязать вам рот, если станете кричать, сказал жандарм.

-- О! об этом низком поступке узнает вся Европа! сказал кавалер, выходя из себя.

-- Как вам угодно, сказал офицер, и оба углубились в молчание.

Молчание это не нарушалось до открытой равнины между Берлином и Потсдамом, где король делал смотр своей гвардии и полкам Бюлова, Цитвица и Генкель де Доннеремарка. В то время, как кавалер проезжал мимо короля, его величество приподнял шляпу и сказал:

-- Qu'il ne descende pas; je lui souhaite un bon voyage.

Кавалер де Балибари отвечал на это приветствие низким поклоном.

Карета проехала уже довольно далеко за Потсдам, как вдруг раздались пушечные выстрелы, возвещавшие тревогу.

-- Это значит, кто нибудь бежал из войска! сказал жандарм.

-- Неужели! возразил кавалер, и снова откинулся к стенке кареты.

Услышав выстрелы, простой народ выбегал на дорогу с ружьями и вилами, в надежде поймать дезертира. Жандармы тоже, с каким-то нетерпением и смутным ожиданием посматривали во все стороны. За поимку беглеца назначалось законом пятьдесят червонцев награды.

-- Признайтесь, сэр, сказал кавалер сидевшему с ним в карете жандармскому офицеру: - вам хочется освободиться от меня, который никакой выгоды вам не доставит, и пуститься на поиски дезертира, который принесет пятьдесят червонцев?... Почему вы не прикрикнете на кучера?... Вы можете выпустить меня на границе и скорее воротиться на эту охоту.

Наконец, почти подле самого Брюкка, открылись пограничные столбы, белые с черным, прусские, и против них зеленые с желтым - саксонские. Саксонские таможенные офицеры вышли нас встретить.

-- При мне нет ничего, сказал кавалер.

-- У этого жандарма нет контрабанды, сказали прусские офицеры, улыбаясь, и весьма почтительно простились с своим пленником.

Кавалер Балибари подарил им по фридрихсдору.

"Трех Корон".

Сказав это, кавалер потребовал свежих лошадей и ускакал в столицу Саксонии. Нужно ли говорить моим читателям, что кавалер этот был я.

От Chevalier de Balibary к Редмонду Барри, эсквайру,

"Любезный мой племянник, Редмонд! Письмо это ты получаешь из верных рук, и именно от мистера Ломпита, из английского посольства, которому известна, как известна будет скоро целому Берлину, наша удивительная история. Жители здешней столицы знают только половину всего происшествия, знают только, что дезертир убежал в моем платье, и все в восхищении от твоей сметливости, находчивости и смелости.

"Признаюсь откровенно, что втечение двух часов после твоего отъезда, я пролежал в постели в лихорадочном состоянии, размышляя о том, не вздумается ли его величеству отправить меня в Шпандау за проделку, в которой мы оба виновны. Впрочем, в этом отношении я принял свои предосторожности: я написал письмо к моему начальнику, австрийскому посланнику, в котором изложил полную и справедливую историю о том, как тебя приставили ко мне в качестве шпиона, как оказался ты моим ближайшим родственником, как завербован ты был в прусскую службу, и как мы вместе придумали план твоего освобождения. Все это ставило короля в таком невыгодном свете, навлекало на него такое посмеяние, что он не решился бы дотронуться до меня Что бы сказал Вольтер, услышав о таком насилии?

"Ты выбрал счастливый день! все исполнилось по моему желанию. В то время, как я лежал в постели, спустя часа два с половиной после твоего отъезда, в квартиру мою вошел капитан Поцдорф. "Редмонд! вскрикнул он повелительным тоном: - ты здесь?..." Молчание.... "Негодяй! верно, ушел?..." и с этими словами прямо отправился к моей красной шкатулке, в которой хранились любовные письма, лорнетка, любимые счастливые кости, которыми в Праге я бросал тринадцать лет сряду; два прибора вставных парижских зубов и некоторые другие предметы, тебе хорошо известные.

"Сначала он перепробовал связку ключей, но ни один из них не подходил к маленькому замочку английской работы. Потом мой джентльмен вынул из кармана долото и молоток, и приступил к работе, как опытный вор.

"Теперь наступила моя очередь действовать. Я отправился к нему, вооруженный огромным кувшином с водою; подошедши к нему на цыпочках в то время, когда он разломал шкатулку, я, что было силы, дал ему такой удар по голове, что кувшин разлетелся в дребезги, и капитан с глухим стоном повалился на пол. Я думал, что убил его.

"Сделав это, я начал звонить во все колокольчики, кричать, браниться, топать ногами: "воры!... воры!... хозяин!... грабеж!... разбой!..." кричал я до тех пор, пока ко мне в комнату не вбежал весь домашний люд. - Где мой слуга? ревел я. - Кто смеет грабить меня среди белого дня? Посмотрите на бездельника, которого я поймал ломающим мою шкатулку! Пошлите за полицией, пошлите за его превосходительством, австрийским посланником! вся Европа должна узнать об этом оскорблении!

" - Господи помилуй! сказал содержатель гостинницы: - мы сами видели, как три часа тому назад вы изволили уехать.

" - Я! платье и парик?... я стоял в это время перед собравшимся народом в шлафроке, чулках и ночном колпаке.

" - Понимаю.... понимаю! вскричала маленькая горничная: - Амброз уехал в платье вашей милости.

" - А где мои деньги.... деньги мои где? сказал я: - где мой кошелек с сорока-восемью фридрихсдорами?... Впрочем, ничего - один из бездельников в наших руках!... Господа офицеры! свяжите его!

" - Да это молодой герр-фон-Поцдорф! сказал содержатель гостинницы, более и более приходивший в изумление.

" - Как! джентльмен взламывает сундуки, с молотком и долотом в руках!... это невозможно!

"В это время герр-фон-Поцдорф пришел в чувство. Его голова распухла как котел; полицейские офицеры увели его; судья составил акт, с которого я потребовал копию и отправил ее к моему посланнику.

"Я оставался в моей комнате под арестом до другого дня; судья, военный генерал, множество адвокатов, офицеров и чиновников явились ко мне, чтоб застращать, сбить меня с толку при допросе, и наконец умаслить ласками. Я сказал им, что ты действительно говорил, что тебя завербовали в службу, что я считал тебя отставным, и что имел о тебе превосходные рекомендации. Я обратился к своему посланнику, который принужден был явиться ко мне на помощь; - короче, бедный Поцдорф теперь на пути в Шпандау; - а его дядя, старший Поцдорф, привез мне пятьсот луидоров, с покорнейшей просьбой, чтоб я оставил Берлин, и прекратил это прискорбное дело.

"Я увижусь с тобой через день после получения этого письма. Проси мистера Ломпита обедать. Не жалей твоих денег... помни, что я считаю тебя моим сыном. В Дрездене все знают твоего любящого дядю,

Благодаря этим удивительным обстоятельствам, я снова был на свободе и теперь дал себе клятву не попадать больше в руки вербовщиков, но быть отныне и навсегда джентльменом.

из комнаты до его приезда. Так как кавалер де-Балибари пользовался особенным благоволением при Дрезденском Дворе (где покойный курфирст, король польский, самый безнравственный и с тем вместе самый милый из европейских государей, оказывал дружеское к нему расположение), то я в скором времени очутился в лучшем обществе саксонской столицы, где, без всякого преувеличения могу сказать, моя наружность, мои манеры, и замечательность приключений, в которых я был героем, делали меня особенно приятным гостем во всяком доме. Не было ни одного собрания в аристократическом кругу, на который джентльмены Балибари не получили бы приглашения. Я имел счастие представиться к Двору, и, быв милостиво принят курфирстом, отправил к матушке такое пламенное описание моего благоденствия, что добрая душа хотела было пуститься ко мне в Германию, - но путешествия в те дни были сопряжены с величайшими затруднениями, и потому мы избавились от приезда доброй лэди.

Я думаю, что душа Гарри Барри, моего родителя, который всегда держал себя на высокой ноге, радовалась при виде положения, занимаемого мною в обществе. Женщины, одна перед другой, старались оказать мне внимание; - мужчины приходили от этого в бешенство. Я чокался рюмками за ужином с герцогами и графами, танцовал менуэты с высокоблагородными баронессами (как оне нелепо величают себя в Германии), с миленькими превосходительствами, мало того, с высочествами и светлостями.... после этого, кто же мог сравниться с элегантным молодым ирландским нобльменом? Кто бы подумал, что семь недель тому назад я был простым.... Фи! - мне стыдно подумать об этом! Одним из приятнейших часов моей жизни был тот, когда я находился на пышном придворном балу, где имел счастие пройти полонез с маркграфиней, родной сестрой старого Фрица, - старого Фрица, у которого я носил синий байковый мундир, натирал мелом перевязь, и втечение пяти лет получал отвратительные рационы кислого пива, кислой капусты и затхлых сухарей.

Выиграв в банк у одного итальянца английскую карету, мой дядя приказал нарисовать на дверцах её наш герб роскошнее, чем когда нибудь, и увенчать его (так как мы происходили от древних ирландских королей) ирландской короной великолепнейших размеров и ослепительного блеска. Я вырезал эту корону на огромном аметисте в моем перстне, и, нисколько не стесняясь признаюсь, что любил уверять любопытных, что этот драгоценный камень хранился в нашей фамилии втечение нескольких тысяч лет и первоначально принадлежал моему прямому предку, его высочеству королю Брайан-Бору или Барри. Я уверен, что другия легенды геральдическия не заслуживают такого вероятия, как мои.

С самого начала, английский посланник и джентльмены в английском отеле как-то чуждались нас, двух ирландских нобльменов; им хотелось знать во всей точности наше происхождение, - посланник был сын лорда, это правда, но в тоже время он был и внук мелочного лавочника: - об этом обстоятельстве я напомнил ему на маскараде графа Лобковича. Дядя мой, будучи сам нобльменом, знал родословную всех значительных фамилий Европы. Он говорил, что это составляет единственное знание, приличное и необходимое каждому джентльмену; так что, когда мы не играли в карты, то проводили время за чтением Гвиллима или Д'Озье, разсматривали в этих авторах родословные, изучали геральдику и знакомились с родственными отношениями нашего сословия. Увы! эта благородная наука перестала пользоваться ныне должным уважением; точно также и карты; я не могу представить себе, каким образом порядочный человек может существовать теперь без этого занятия и препровождения времени.

Первый мой подвиг в защиту чести против человека, принадлежавшого к модному свету, был следствием спора на счет моего благородства с молодым сэром Румфордом Брифордом из английского посольства; в то же время дядя мой послал вызов самому посланнику, но тот его не принял. Я прострелил Румфорду ногу, и вызвал слезы радости на глаза моего дяди, который присутствовал при дуэли. После этого могу вас уверить, никто из молодых джентльменов не осмеливался спрашивать доказательств моей родословной, или подсмеиваться над ирландской короной, украшавшей мой герб.

всякого труженика, которому приведется читать эти строки, что мы, люди высокого происхождения, тоже как и он имеем свои занятия; правда, для них я не встаю раньше полудня, но за то и не ложусь в постель раньше утра. Часто, часто возвращались мы домой в то время, когда войска отправлялись на парад; о, с каким радостным чувством слушал я военную музыку и барабанный бой, или смотрел на полки, выступающие на ученье, и в тоже время думал, что уже более не подчинен строгой дисциплине, но возвращен в свое первобытное состояние!

Я вступил в это состояние сразу, как будто во всю свою жизнь не менял его. Мне прислуживал джентльмен; француз парикмахер убирал мне голову каждое утро; я узнал вкус шеколада, и, пробыв неделю в моем новом положении, мог различать настоящий испанский от французского. На всех моих пальцах были перстни и кольца, в обоих карманах жилета - часы; у меня были трости, драгоценные вещи, табакерки всех родов, и каждая из них отличалась изяществом отделки; я имел отличный природный вкус в кружевах и китайском фарфоре. Я мог судить о достоинствах и качествах лошадей лучше всякого жида-барышника в целой Германии; в стрельбе и атлетических упражнениях не было мне равного; не умел я правильно писать, это правда, но за то свободно и умно объяснялся по немецки и по французски; - у меня было по крайней мере двенадцать перемен платья; из них три великолепно вышитые золотом, две - серебром; гранатового бархата шуба, отороченная соболем, - другая из французского дымчатого бархата, с серебряным шитьем и шеншилловой выпушкой. Я брал уроки на гитаре, и восхитительно пел французские романсы. Словом, такого благовоспитанного джентльмена, как Редмонд де-Балибари, не отыскать бы в целом мире.

Роскошь, приличная моему положению, не могла, само собою разумеется, приобретаться без кредита и денег, доставать которые, при разстроенном состоянии наших предков, при нерасположении купцов делать одолжения и при сомнительных шансах нашего ремесла, дядя мой мог только держа у себя фаро - банк. Мы вступили в товарищество с одним флорентинцом, хорошо известным при всех европейских Дворах, графом Алессандро Пиппи, таким искусным игроком, какого мы еще не видели; но впоследствии он оказался низким человеком, и к тому же я сделал открытие, что он был граф-самозванец. Дядя мой, как я уже сказал, был человек увечный, а Пиппи, подобно всем самозванцам, - величайший трус; одно только мое неподражаемое уменье владеть шпагой и готовность прибегать к ней во всякое время, поддерживали, так сказать, репутацию нашей фирмы и заставляли молчать многих робких игроков, которые решались было не платить проигранных денег. Мы играли на честное слово со всеми, - то есть, со всеми благородными и честными людьми. Настойчиво мы никогда не требовали немедленной уплаты наших выигрышей, никогда не отказывались принимать письменные обязательства, вместо золота. Но горе тому, кто не платил с наступлением срока своего обязательства! Редмонд сам являлся с векселем; впрочем, можно сказать, что таких должников у нас было немного; - джентльмены были признательны за наше терпение, и наша честь оставалась безукоризненною. Впоследствии, грубое простонародное предубеждение набросило пятно на личность благородных людей, занимавшихся игрой; но я говорю о доброй старине в Европе, о том времени, пока еще трусость французской аристократии не произвела недоверия кь нашему сословию и не погубила его. Теперь презирают игроков; но желал бы я знать, на сколько нынешний образ жизни был честнее нашего. Биржевой маклер, который спекулирует облигациями, покупает их и продает, и дает деньги на проценты, - разве он не игрок? Купец, торгующий чаем и салом, разве он не такой же игрок? Тюки грязного индиго - это его кости; его карты тасуются каждый год, вместо каждых десяти минут; - Океан - это его зеленый стол. Профессию законоведения вы называете благородною, тогда как адвокат продаст свою совесть тому, кто больше даст; пускает по-миру одного клиента, чтоб извлечь выгоды из богатства другого; делает правым виноватого. Вы называете доктора честным человеком, - тогда как этот человек чистейший шарлатан; он не верит в рецепты, которые сам же прописывает, и берет гинею за то, что прошепчет вам на ухо, что сегодня прекрасное утро. Почему же нынешний моральный свет возстает против благородного человека, который садится за зеленый стол и приглашает желающих поставить их деньги против его, состязаться своим счастием с его счастием? Это, мне кажется, просто заговор простолюдинов против джентльменов - это ни больше ни меньше, как выходка какого нибудь лавочника, которая в прежния времена не имела никакой силы. Игра - это учреждение рыцарей, потерявшее свое значение вместе с другими привиллегиями людей благородного происхождения. Когда Зейнгальт держал какого нибудь игрока тридцать-шесть часов, не выходя из-за стола, то неужели вы думаете, что в это время он не оказал нисколько храбрости? О, как часто наш стол окружали замечательнейшие аристократы Европы, и с замиранием сердца смотрели, как я и дядя мой держали банк против какого нибудь страшного игрока, который рисковал несколькими тысячами из своих мильонов, желая приобресть все наше достояние, лежавшее перед ним на столе. Однажды, я помню, играл с нами смелый Алексис Кослофски и с одного разу проиграл семь тысяч луидоров; еслиб мы проиграли, то на другой день сделались бы нищими; для него же этот проигрыш ничего не значил: ему только пришлось заложить деревню, да несколько сот душ крестьян. Помню еще одно обстоятельство; это было в Теплице.... Когда герцог Курляндский привел с собой двенадцать лакеев, у каждого из которых было по четыре мешка флоринов, и предложил нашему банку выиграть запечатанные мешки, - как вы думаете, какой вопрос мы ему предложили? - Сэр, - сказали мы: у нас в банке только восемьдесят тысяч флоринов; - если в мешках вашего сиятельства не больше этой суммы, то мы согласны играть. Мы сели играть и после двенадцати часов игры, втечение которых наш банк в одно время уменьшился до двух-сот-восьми червоицев, выиграли у герцога семнадцать тысяч флоринов. Не видна ли тут отвага? Не требует ли эта профессия особенного искусства, терпения, и присутствия духа? На эту игру смотрели четыре коронованные особы, и когда я вскрыл туза червей и сделал пароли, одна из принцесс заплакала. В то время, на всем европейском материке, ни один человек не занимал такого высокого положения в обществе, как Редмонд Барри; и когда герцог Курляндский проиграл, то ему угодно было сказать, что мы играли благородно: - и действительно это правда; зато мы благородно же и тратили то, что выигрывали.

В этот период, мой дядя, постоянно ходивший к обедне, опускал в церковную кружку не меньше десяти флоринов. Содержатели отелей принимали нас почтительнее, чем принцов. Остатки от наших обедов и ужинов, мы обыкновенно отдавали нищим, которые благословляли нас. Человек, чистивший мне сапоги, или державший мою лошадь, получал за труды червонец. Я, можно сказать, был виновником общого нашего счастия, поддерживая в нашей игре терпение и смелость. Пиппи был малодушен: начиная выигрывать, он с тем вместе начинал и трусить. Мой дядя (я не иначе могу говорить о нем, как с особенным уважением) был человек слишком набожный, и в игре всегда церемонился. Его мужество было неоспоримо; - но в нем не доставало смелости. Оба эти старшины признали меня своим старшиной: - и отсюда источник роскоши, мною описанной.

Я упомянул о её высочестве принцессе Фредерике Амалии, которая была тронута моим успехом, и всегда с признательностию буду вспоминать о покровительстве, которым эта высокая лэди удостоила мою особу. Она страстно любила игру, как любили ее в те дни женщины почти при всех европейских Дворах, - а через эту любовь возникали у нас весьма не маловажные затруднения; потому что, надобно правду сказать, на сколько дамы любили играть, на столько же не любили и платить. Долг чести прекрасным полом еще не постигнут. Во время наших странствований по различным государствам северной Европы, для нас всегда было делом величайшей трудности не допускать их к нашему столу, получать с них проигрыш, или, получив, отнимать у них возможность мстить нам самым изступленным и необычайным образом. В те славные дни нашего счастия и выигрышей подобного рода, мы насчитали у себя в долгу на дамах не меньше пятнадцати тысяч луидоров. Одна принцесса герцогского дома отдала нам, после торжественной клятвы, поддельные брильянты, а не настоящие; другая, утаив коронные брильянты, вздумала обвинить нас в покраже; одна только осторожность Пиппи, который приберег собственноручную записку её светлости, и отправил ее к своему посланнику, сохранила нам наши головы. Третья лэди, тоже высокого звания, после того, как я выиграл у нея на значительную сумму брильянтов и жемчуга, подослала своего фаворита с шайкой головорезов заколоть меня, и только одно мое необыкновенное присутствие духа, уменье владеть шпагой и доброе счастие, спасли меня от этих негодяев; я получил рану, но за то главного из них положил на месте мертвым. Моя шпага вонзилась в его глаз и там переломилась; сообщники его, лишившись предводителя, разбежались. Они бы легко могли покончить со мной, потому что мне не чем было защищаться.

что когда мы вполне увенчавались успехом, нам вдруг предлагали удалиться вследствие какой нибудь прихоти владетельного принца, какой нибудь интриги разочарованной фаворитки или какой нибудь ссоры с министром полиции. Если последний не получал от нас значительных подарков, то мы получали от него приказание немедленно выехать, и таким образом, против воли и желаний, мы, переезжая с места на место, вели жизнь скитальческую.

Хотя материальные приобретения в жизни подобного рода, как я уже сказал, весьма велики, но зато и издержки у нас были громадные. Наш наружный блеск и наша свита казались малодушному Пиппи слишком великолепными. Он постоянно жаловался на мою расточительность, и с тем вместе сознавался, что чрез свою бережливость, доходившую до скупости, он никогда не выигрывал тех побед, какие выигрывал я, с помощию моей щедрости и расточительности. При всем успехе, капитал наш был не очень велик. Речь, которую мы произнесли герцогу Курляндскому, была с нашей стороны чистейшим хвастовством. Тогда мы не имели ни кредита, ни денег, кроме тех, которые лежали на столе, так что нам пришлось бы бежать, еслиб его светлость выиграл и принял наши векселя. Иногда мы находились в самых критических обстоятельствах. Ведь и то сказать, не всегда же и выигрывать: счастье так переменчиво, что на него нельзя полагаться.

Одна из неудач на нашем поприще случилась с нами во владениях герцога Баденского, в Мангейме. Пиппи, в обязанность которому вменялось отъискивать благоприятные случаи, заложил банк в гостиннице, где мы остановились, и где ужинали офицеры кирасирского полка его высочества; завязалась небольшая игра: несколько талеров и луидоров перешли из рук в руки, и перешли, как мне помнится, в руки этих джентльменов, беднейших из всех джентльменов в мире.

"одна беда родит другую." Два студента из ближайшого университета в Гейдельберге, приехавшие в Мангэйм к родным за деньгами на свое содержание, и следовательно имевшие при себе несколько сот талеров, были допущены к столу, и, никогда не играя до этого, начали (как это всегда случается) выигрывать. Надобно же быть такому несчастно, что они были немного на-веселе, а я заметил, что счастие в игре, как будто нарочно, переходит на сторону людей нетрезвых. Они играли без всякого разсчета, и несмотря на то, постоянно выигрывали. Ни одна их карта не падала на правую сторону. В десять минут они выиграли сто луидоров. Заметив, что Пиппи начал горячиться, и что счастие не на нашей стороне, я хотел было прекратить игру, сказав, что она началась для шутки, и что на этот вечер довольно. Но Пиппи, который ссорился со мной втечение дня, решился продолжать, и следствием его решимости было то, что студенты продолжали играть и выигрывать, потом снабдили деньгами офицеров, которые тоже начали выигрывать; и таким образом в этой безславной игре, в таверне, наполненной табачным дымом, на досчатом столе, залитом пивом и водкой, мы, три искуснейшие и известнейшие игрока в Европе, проиграли тысячу-семьсот луидоров двум безбородым студентам и толпе бедняков - офицеров. Я краснею, вспоминая об этом, и представляю себе Карла XII или Ричарда Львиное Сердце, падающих перед ничтожной крепостцой и от руки человека неизвестного (как пишет приятель мой мистер Джонсон). Да! поражение наше было в высшей степени постыдно

Этим еще не кончилось. Когда наши победители удалились, не зная, чему приписать такое расположение Фортуны, бросившей им в руки неожиданное сокровище (один из этих студентов был барон Клоць, быть может тот самый, который, впоследствии, лишился головы в Париже), Пиппи возобновил утреннюю ссору, и мы обменялись весьма крупными словами. Между прочим, я помню, что стулом сбил его с ног, и хотел выбросить в окно, но дядя мой, будучи хладнокровнее, вмешался в наш раздор, и водворил между нами тишину и спокойствие. Пиппи, извиняясь, признался, что был кругом виноват.

оставив у него ключи от нашей кассы. в ней, за исключением проигрыша кирасирам, оставалось до восьми тысяч фунтов стерлингов. Пиппи настоял, чтоб наше примирение заключилось пуншевою чашею, и я нисколько не сомневаюсь, что в стаканы наши он подсыпал сонного порошка, потому что дядя мой и я проспали до поздняго утра и проснулись с головною болью и в лихорадочном состоянии. Мы не могли встать с постели раньше полдня. Пиппи исчез из дому двенадцатью часами раньше, опустошив наше казначейство, и оставив что-то в роде разсчета, в котором старался доказать, что взятые им деньги составляли его долю из общих наших приобретений, и что все потери происходили без его ведома и согласия.

Таким образом, после восьмнадцати месяцев безбедной жизни, нам пришлось начинать с начала. Но на вопрос: упал ли я духом при этом обстоятельстве? Я отвечаю: Нет. Наш гардероб стоил весьма значительной суммы денег, потому что в те дни джентльмены одевались слишком затейливо: мужчина хорошого тона надевал на себя такия платья и такия украшения, которые могли бы обезпечить будущность иного купца; и потому, ни на минуту не предаваясь унынию, и не сказав ни одного гневного слова (характер моего дяди в этом отношении был удивительный), не допустив даже распространиться молве о нашей потере, мы заложили три четверти наших брильянтов Мозесу Лёве, банкиру; таким образом, вместе с карманными деньгами, у нас образовалась сумма до восьми сот фунтов стерлингов, и мы снова вступили на наше поприще.