Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава XIV. Я возвращаюсь в Ирландию и показываю там свою роскошь и щедрость.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава XIV. Я возвращаюсь в Ирландию и показываю там свою роскошь и щедрость. (старая орфография)

ГЛАВА XIV.
Я ВОЗВРАЩАЮСЬ В ИРЛАНДИЮ И ПОКАЗЫВАЮ ТАМ СВОЮ РОСКОШЬ И ЩЕДРОСТЬ.

Какую перемену произвело во мне время! Я оставил отечество бедным мальчиком, поступив в жалкий пехотный полк, а возвратился мужчиной, с состоянием до пяти тысяч гиней, с великолепным гардеробом, с запасом брильянтов, более чем на две тысячи гиней, перебывав на всех сценах жизни актером, испытав счастие в войне и любви, и сделав, с помощию моего ума и энергии, переход от нищеты и неизвестности, к богатству и славе. В то время, когда я смотрел из окон кареты, катившейся по пустым, безлюдным дорогам, мимо жалких хижин крестьян, выходивших в лохмотьях посмотреть на великолепный экипаж, на блистательного незнакомца внутри экипажа, на огромную фигуру Фрица, с огромными усами и длинной косичкой, в зеленой ливрее с серебряным галуном, покачивавшагося с боку на бок позади кареты, я не мог не думать о своей особе с значительным самодовольствием, и благодарил созвездие, под которым родился, за множество прекрасных качеств, которыми оно меня одарило. Без этих качеств, я был бы ничтожным ирландским сквайром, каких видел множество, проезжая мимо ничтожных городов по дороге в Дублин. Может статься, я бы женился на Норе Брэди (и хотя, благодаря Бога, я не сделал такой глупости, но всегда с любовью вспоминаю об этой девушке, и сожалею о том, что потерял ее, более, чем о всех других неприятных событиях моей жизни), может статься, в это время я был бы отцом дюжины детей, или управляющим какого нибудь сквайра, или таможенным чиновником, или стряпчим, а теперь я считался одним из замечательнейших джентльменов в Европе! Я приказал Фрицу держать при себе мешок с медными деньгами и швырять их в толпу, во время перемены лошадей; за это, могу вас уверить, меня провожали с такими восклицаниями, как будто проезжал сам наместник Ирландии, лорд Тоунсгэнд.

На второй день моего путешествия по Ирландии, при дурном состоянии дорог и при ужасно медленном движении кареты моей, я прибыл в Карлоу, где остановился в той самой гостиннице, которую занимал одиннадцать лет тому назад, когда бежал из отечества, после мнимого убийства Квина на дуэли. Как верно припоминал я каждый момент этой сцены! Прежний содержатель гостинницы уступил свое место другому; самая гостинница, по тогдашним моим понятиям чрезвычайно удобная, казалась теперь бедною и безприютною; но бургонское было также хорошо, как и прежде; я выпил бутылку вместе с содержателем гостинницы, и зато услышал от него все новости.

Он был так сообщителен, как бывают вообще все содержатели гостинниц. Он рассказал мне в подробности об урожаях и ценах на скотину на дермотской ярмарке, о последнем анекдоте на счет викария и последней остроте Гогана; и о том, как недовольные сожгли ригу сквайра Скавлана; и о том, как разбойники были отбиты в их нападении на дом сэра Томаса; о том, кто будет охотиться в наступающий сезон, и об удивительных конских скачках в минувшем марте; и о том, какие войска занимали город, и как мисс Бидди Туль убежала с прапорщиком Муллинсом; новости об охоте и судебных заседаниях были рассказаны со всеми подробностями этим почтенным джентльменом, выражавшем удивление, что я ничего этого не слышал ни в Англии, ни в чужих краях, где, по его мнению, интересовались событиями в Килькенни и Карлоу не меньше его... Я слушал его с величайшим удовольствием, потому что от времени до времени в разговор входили имена, которые знакомы были мне в старину, и с которыми соединялись многия воспоминания.

Из писем от матери, я знал все перемены в фамилии Бреди. - Дядя мой умер, и Мик, старший его, сын, последовал за ним в могилу. - Девицы Брэди разсеялись из под родительского крова, лишь только Уликк сделался первенствующим лицом между ними. Одне вышли замуж, другия переселились к старухе-матери в какое-то захолустье, где, между прочим, находились морския купальни. Уликк, хотя и остался законным наследником, но должен был объявить себя банкрутом, и в замке Брэди обитали тепер крысы и совы, да старый лесничий. Моя матушка, мистрисс Барри, переехала в Брэй, чтоб слушать своего проповедника мистера Джоульза, получившого там место. В заключение всего, содержатель гостинницы сказал мне, что сын мистрисс Барри уехал в чужия земли, поступил в прусскую службу и там был разстрелян за побег.

Нужно ли говорить, что после обеда, я взял от содержателя гостинницы доброго коня, и уже в сумерки пустился за двадцать миль, к месту моей родины, - я сгорал нетерпением увидеть его Над дверями Барривилля красовалась вывеска, изображавшая пестик и ступку с надписью "Хранилище Эскулапа" - доктора Маншэйна; рыжеволосый молодой человек намазывал пластырь в старой гостинной; маленькое окно моей комнаты, некогда такое чистое и светлое, было разбито во многих местах и заткнуто тряпками; с опрятных куртин исчезли цветы, за которыми добрая матушка ухаживала с такою заботливостью. На кладбище, над фамильным склепом Брэди, прибавилось еще два имени: - имя моего кузена, к которому я не имел большого уважения, и имя дяди, которого я всегда любил. Я попросил моего бывшого приятеля кузнеца, так часто в старину колотившого меня, поставить лошадь на конюшню и дать ей корму: он теперь был изнуренный человек, с дюжиною грязных, оборванных детей, игравших около кузницы; он не узнал стоявшого перед ним прекрасного джентльмена. Я не хотел открыть ему себя до другого, дня, когда я положил ему в руку десять гиней и приказал выпить за здоровье англичанина Редмонда.

Что касается до замка Брэди, то ворота парка все еще стояли там, но старая аллея была вырублена. Местами встречались остатки засохших деревьев, которые бросали при лунном свете длинные тени на заброшенную, поросшую травой старую дорогу. На лугу паслось несколько коров. Садовые ворота были сняты, и самый сад представлял сабою картицу печального запустения. Я опустился на старую скамью, на которой, сидел в тот день, когда Нора изменила мне, и я уверен, что чувства мои были также сильны в груди моей, как, и одиннадцать лет тому назад, когда я быль мальчиком; я едва удерживался от слез, вспоминая Нору Брэди. Человек ничего не забывает. Один цветок, одно знакомое слово, пробуждают чувства и воспоминания, остававшияся усыиленными втечение десятков лет. Когда я вошел в дом на улице Кларджес, где я родился (тут был игорный дом, когда я впервые приехал в Лондон), вспоминание о детстве пробудились во мне внезапно. Я вспомнил отца; вспомнил минуты, когда он, в зеленом кафтане с золотым шитьем, брал меня на руки и подносил к окну, чтоб показать золоченую карету у подъезда; вспомнил мать в великолепном платье и с мушками на лице. Бывают минуты, когда все действия, впечатления, мысли и слова отдаленного периода приходят на память сами собою. Так точно и теперь я сидел на скамейке у замка Брэди, и сцены из прошедшей жизни проходили мимо меня, как в панораме.

Дверь в приемную замка была отворена; впрочем, и прежде она всегда стояла настежь: луна играла на длинных старинных окнах, бросая прозрачные полосы света и тени на полы опустелых комнат; с другой стороны, звезды заглядывали в синеву огромного окна над парадной лестницей. Над конюшнями высилась башня с часами, на которых время еще не сгладило золоченых цыфр. В этих конюшнях стояли некогда бойкия лошади; я живо представлял себе доброе лицо моего дяди, его разговор с собаками, которые прыгали, бегали и лаяли вокруг него в светлое зимнее утро. Там мы садились на коней, отправляясь на охоту, между тем, как из окна приемного зала на нас смотрели группы девиц; у этого окна стоял теперь я, и смотрел на унылое, опустелое место. На одном углу здания, сквозь разщелину дверей, вырвалась яркая полоса света; вслед за тем с громким лаем выбежала собака; за ней, прихрамывая, вышел мужчина с ружьем.

-- Кто там? спросил старик.

-- Филь Пурселл! неужели ты не узнаешь меня? вскричал я: - я Редмонд Барри.

Мне показалось, что старик хотел выстрелить в меня, потому что навел ружье на окно; но я крикнул ему остановиться, спустился вниз и обнял его....

Не считаю за нужное описывать сцену нашего свидания: Филь и я провели всю ночь в беседе и воспоминаниях о тысяче предметов, не имеющих ни малейшого интереса для читателей: найдется ли из них хоть один, который бы принимал участие в Барри Линдоне?

Приехав в Дублин, я положил в банк сто гиней на имя Филя Пурселля, и кроме того назначил пенсию, дававшую ему возможность провести старость спокойно.

эта висела на нем, как на вешалке, закрывала руки и опускалась до пят.

Тим, хотя и утверждал, что когда я удалился из дому, то с горя, он чуть не лишил себя жизни, но, вероятно, говорил это так себе, для красного словца, потому что в мое отсутствие страшно растолстел. Он одет был в платье пастора замка Брэди, у которого служил в качестве клирика. Я бы снова взял его к себе в услужение, еслиб не чудовищная толщина, делавшая его неспособным быть лакеем у порядочного джентльмена; в замен того, я сделал ему подарок, и обещал быть крестным отцом следующого его ребенка, одинадцатого после моего отъезда. Нет ни одной страны в мире, где размножение рода человеческого производилось бы так успешно, как на моем родном острове. Мистер Тим женился на дочери горничной, на девушке, пользовавшейся в ранние годы моей жизни моим особенным расположением; я на другой же день отправился взглянуть на бедную Молли, и нашел ее неопрятной бабенкой, в грязном чепце, с толпой ребятишек, таких же оборванных замарашек, как и ребятишки моего приятеля кузнеца.

От Тима и Филя Пурселля я узнал самые свежия новости о родных. Матушка моя была здорова.

-- Да, сказал Тим: - вы приехали очень кстати, чтоб помешать приращению вашего семейства.

-- Что!? воскликнул я, с видом грозного негодования.

-- Бедная Нора, прибавил он: - значительно увеличила знаменитый род Квина.

Кузен мой Уликк находился в Дублине и проживал там остатки имущества, которое добрый дядя оставил после своей смерти.

горячо выразив им мое расположение, когда солнце было уже высоко на небе. Я чрезвычайно ласков, сообщителен и склонен к дружелюбию: это всегда было отличительной чертой моего характера. Я не имел ложной гордости, чему подвержены многие из людей высокого происхождения, и, в случае недостатка общества, готов проводить время и пировать с крестьянином или простым солдатом также охотно, как и с первым вельможей в государстве.

Я возвратился в деревню поутру и под предлогом покупки лекарств нашел случай заглянуть в Барривилль. Крючки, на которых висела моя серебреная шпага, все еще торчали в стене. Небольшая полочка, на которой обыкновенно лежала книга моей матери - "Обязанности христианина", по прежнему висели на своем месте; но мне досадно было, что отвратительный доктор Маншэйн сейчас же узнал, кто такой я (мои земляки узнают людей с-разу) и, увиваясь около меня, спрашивал, как я разстался с Прусским королем и в такой ли степени император Иосиф любим народом, как была любима императрица Мария Терезия. Звонари зазвонили бы для меня во все колокола, но в наличности из них оказался один только Том, который был слишком толст для этой обязанности; к тому же я выехал из селения прежде, чем пастор, доктор Вольтер, успел выйти из дому и засвидетельствовать мне свое почтение. Уличные мальчишки, окружив меня, провожали далеко за селение с громкими криками: ура! мистер Редмонд!

я такой; при этом он не скупился на похвалы своему господину и рассказал множество великолепных историй относительно моей особы. Он говорил, что я находился в дружеских отношениях с большей частью европейских государей, и был первым их любимцем. Слова его подтверждались тем, что папский орден, пожалованный дяде, сделался моею принадлежностью по праву родства, и я путешествовал под именем кавалера Барри, камергера герцога Гогенцоллерн-зигмарингенского.

Для поездки в Дублин, мне дали лучших лошадей, и крепкую упряжь; так, что мы скоро и благополучно доехали до места, не встретив разбойников и не тронув пистолетов, которыми вооружены были Фриц и я. Ночевали мы в Килькуллене. На другой день я въехал в Дублин в карете четверней, с пятью тысячами гиней в кошельке, и с блистательнейшей репутацией в Европе, тогда как одиннадцать лет тому назад выехал из этого самого города мальчишкой, в кармане у которого не было пенни.

Граждане Дублина имеют такую же сильную и похвальную привычку разузнавать о делах ближняго, как и их провинциальные соплеменники. Джентльмену, как бы ни были ограничены его средства и скромны желания, нельзя въехать в столицу Ирландии без того, чтоб имя его не было напечатано во всех столичных газетах и упомянуто во множестве обществ. Мое имя и мой титул разнеслись по всему городу на другой же день. Многия из вежливых особ оказали мне честь посещением моей квартиры, лишь только я нашел ее; а найти порядочную квартиру стоило не малого труда, потому что гостинницы представляли собою грязные конуры, неудобные и не приличные для помещения нобльмена с моими элегантными привычками. Мне сообщили об этом путешественники по Европе; и потому, решившись прямо занять квартиру, не останавливаясь в гостиннице, я приказал моей карете как можно тише разъезжать по улицам до тех пор, пока не отъищется дом, соответственный моему званию. Этот поступок и странные распросы моего немца Фрица, которому приказано было осведомляться в различных домах, привлекли к моей карете толпу народа; и когда поиски квартиры кончились, меня можно было принять за вице-короля Ирландии: - так многочисленно было стечение народа.

Наконец я остановился на премиленькой квартире, расплатился с почтальонами, написавшими мне огромный счет, и, перебравшись на место нового жительства с багажом и Фрицем, приказал хозяину дома нанять для меня другого лакея, двух сильных и честных носильщиков, извозчика с видными лошадями для моей кареты и приискать для покупки, по выгодной цене, четверку статных лошадей. Я дал ему в задаток порядочную сумму и, конечно, следствием моего заказа было то, что на другой день моя передняя была битком набита народом; безчисленное число грумов, лакеев, камердинеров и метрдотелей предлагали мне свои услуги; предложений на покупку лошадей было так много, что можно было бы ремонтировать целый полк. Сэр Лолер Гролер сам явился с предложением купить у него гнедую кобылу, какой еще не видывал свет; милорд Дундудль предлагал четверку лошадей, которых не стыдно было бы запречь в карету английского короля; маркиз Баллираггет прислал своего каммердинера засвидетельствовать мне почтение, и сказать, что если мне угодно заглянуть в его конюшни, или если я удостою его чести своим посещением к завтраку, то он покажет мне двух серых жеребцов, лучших в целой Европе. Я принял приглашение Дундудля и Баллираггета, но решился купить лошадей у барышников. Это я считал выгоднейшим. Кроме того, тогда, в Ирландии, если джентльмен ручался за лошадь свою, а она логом оказывалась с пороками, и если возникал чрез это спор, то для решения его было одно средство - дуэль. Я играл в эту игру слишком много, глаз мой и рука слишком верно направляла пулю в назначенную точку, поэтому я старался избегать подобных столкновений; впрочем, к чести своей должен сказать, что я никогда не делал вызова, не имея к тому справедливой и основательной причины.

Простодушие ирландского дворянства всегда забавляло меня и в тоже время удивляло. Если они лгали больше прямодушных соседей своих по ту сторону Ирландского моря, то с другой стороны они были доверчивее. Втечение какой нибудь недели, я составил о себе в Дублине такую репутацию, на приобретение которой в Лондоне нужно употребить по крайней мере десять лет времени и огромную сумму денег. Я говорил, что выигрывал по пяти тысяч фунгов стерлингов в вечер; что пользовался милостивым вниманием австрийского императора, что был доверенным агентом Фридриха, короля прусского; что m-me дю-Барри, фаворитка французского короля, была мне кузина; - говорил тысячи вещей подобного рода, - и все сказки мои принимались за истину.

которые случалось мне видеть, за исключением только цыганских орду на берегах Дуная. В городе не было, как я уже сказал, ни одной порядочной гостинницы, в которой можно бы остановиться джентльмену. Бедняки, не имевшие средств держать карету, рисковали ночью попасть на ножи бездельников, поджидавших жертв за углами, - на ножи разбойников, не знавших употребления ни башмаков, ни бритвы; когда джентльмен, отправляясь на бал или в театр, садился в карету или портшез, факелы провожатых освещали такое множество диких, зверски-улыбающихся разбойнических лиц, что особа с слабыми нервами могла бы испугаться. К счастию, у меня не было этого недостатка: я одарен от природы нервами крепкими, и, к тому же, издавна знаком с моими соотечественниками.

Я знаю, что описание это вызовет гнев со стороны ирландских патриотов, которым крайне не нравится, когда нацию нашу выставляют на суд публики во всей её наготе, и которые сердятся, когда говорят об этой нации истину. Но что же делать? - Дублин, действительно, был в то время, о котором идет речь, не лучше бедного провинциального местечка, так что многия третьекласные резиденции в Германии были несравненно обширнее и превосходнее его во всех отношениях. Правда, в ту пору в нем проживало до трех сот лордов; там был Парламент, был лорд-мэр с его корпорацией, был шумный и буйный университет, студенты которого делали ночные тревоги, покровительствовали тюрьмам, казнили некоторых типографщиков и торговцев и законодательствовали в Театре Кроу-стрит. Но меня не могла соблазнить эта шумная отрасль ирландского дворянства; я видел самое отборное общество в Европе, и считал за унижение своего достоинства всякое вмешательство в диспуты и политику лорда мэра и его альдерменов. В ирландском Парламенте было несколько истинно прекрасных людей. В английском Парламенте я никогда не слышал таких спичей, какие говорили Флуд и Дэли, из Гальвея, и Дик Шеридан, человек, хотя и не совсем благовоспитанный, по славный, веселый и умный малый; в английском Парламенте я часто засыпал во время нескончаемых речей мистера Эдмунда Бурка, хотя мне и говорили довольно сведущие люди, что мистер Бурк человек замечательных способностей и пользуется репутацией превосходного оратора.

Я скоро и вполне предался всем удовольствиям, которые могло доставить это жалкое место и которые были доступны джентльмену. Ранслэй и Ридотто, мистер Моссоп в улице Кроу, балы ирландского наместника, где слишком много было вина, слишком мало карт для развлечения особы с моими утонченными привычками, кофейный дом Дэли и вообще все дома нобльменов были для меня открыты. Я заметил, к величайшему удивлению, в высших слоях общества (как заметил это в низших при первом моем неудачном посещении Дублина), чрезвычайный недостаток в деньгах и нелепое распространение письменных обязательств, против которых у меня вовсе не было расположения ставить гинеи. Дублинския дамы до страсти любили игру и в такой же степени не любили тратить деньги. Таким образом, когда старая графиня Трумпингтон проиграла мне десять гиней, то вместо денег дала мне собственноручный вексель на имя её агента в Гальвее; этот вексель я с величайшей учтивостью сжег в то же время на свечке. Но когда графиня вторично предложила мне съиграться, я сказал, что когда её сиятельство получит деньги от галгейского агента, то я во всякое время сделаю для нея это удовольствие; а до тех пор просил считать меня покорнейшим слугою. Эту решимость и эту роль я поддерживал во всех обществах Дублина: я вызывался в клубе Дэли играть с каждым на какую угодно сумму и в какую угодно игру; драться на рапирах, гоняться верхом на лошадях, стрелять на лету или в цель. В последнем упражнении, особенно если целью служило живое существо, ирландские джентльмены того времени имели необыкновенное искусство.

Само собою разумеется, я отправил ливрейного гонца в замок Линдон къмистеру Рунту с письмом, в котором просил его сообщить мне в подробности о состоянии здоровья милэди Линдон; в письмо Рунта я вложил трогательное и красноречивое письмо к лэди Линдон, которое перевязал волосом из локона, и в котором, умоляя ее вспомнить былые дни, говорил, что Сильвандер верен своей клятве и не забыл свою Калисту. Ответ от милэди быль чрезвычайно неопределителен; ответ от мистера Рунта был весьма определителем, но в то же время и весьма неприятен. Милорд Джордж Пойнингс, младший сын маркиза Типтоффа, родственник фамилии Линдон, вызванный к ирландской родственнице по духовному завещанию сэра Чарльза Линдона, ухаживал за богатой вдовой.

В это время в Ирландии существовал род национальной грубой, но быстрой расправы, весьма удобной для лиц, желавших иметь немедленное правосудие; случаев этой расправы в тогдашних газетах упоминается множество. Несколько человек, под названиями капитана Файрболля, лейтенанта Буфкота и прапорщика Стиля безпрестанно присылали помещикам различного рода требования и убивали их, если требования оставались без внимания. Знаменитый капитан Тундер господствовал в южных провинциях; между прочим, его занятием было доставлять жен джентльменам, не имевшим достаточных средств, чтобы понравиться родителям молоденьких лэди, или времени для продолжительного ухаживанья за невестой.

и в какой нибудь таверне садился с друзьями своими за карточный стол. Он, по прежнему, был славный малый. Я сообщил ему о моей страстной любви к лэди Линдон.

-- Ты хочешь жениться на графине Линдон? сказал бедный Уликк: - вот это славно! Я сам страшно был влюблен в одну молоденькую лэди из Кильджойз-Боллигакка, у которой десять тысяч фунтов стерлингов, и которая, вдобавок, находится под опекой лэди Линдон; но мог ли посвататься на такой богатой наследнице бедняк, у которого нет порядочного платья на плечах? Я бы сам сделал графине предложение.

-- Нет, ужь лучше ты этого не делай, сказал я, смеясь: - кто решится на это, рискует отправиться на тот свет.

И я изложил ему мои намерения относительно лэди Линдон. Добрый Уликк, уважение которого ко мне было безпредельно, особенно когда он увидел мой блеск, услышал мои удивительные похождения и убедился в моей опытности, - честный Уликк, говорю я, терялся в восторге от моей смелости и энергии, когда я сообщал ему мое намерение жениться на богатейшей вдове в Англии.

Я приказал Уликку выехать из города под каким бы то ни было предлогом и подать на почту, вблизи замка Линдона, письмо, которое я приготовил под чужую руку и в котором торжественно повелевал лорду Джорджу Пойнингсу удалиться из Ирландии, говоря, что приз, которым он хотел овладеть, назначался совсем не для него; что в Англии множество богатых наследниц, и потому не следует похищать одну из них из владений капитана Файрболля. Письмо было написано на грязном лоскутке бумаги, безграмотнейшим слогом. Оно пришло к лорду через почту, и, разумеется, как молодой человек не робкого десятка, он расхохотался.

там, во время спора насчет породы одной лошади, - во время спора, в котором все признавали справедливость моих доводов, мы обменялись оскорбительными словами, и следствием этого была дуэль. Со времени приезда моего в Дублин, то была первая дуэль, и все с нетерпением желали видеть, справедливо ли я заслуживал громкую репутацию. Я не хвалился подвигами подобного рода, но совершал их, когда наступало время. Бедный лорд Джорж, довольно бойко владевший шпагой, но воспитанный в английской школе, действовал неповоротливо, предоставляя мне возможность выбрать лучшую цель.

Моя шпага вонзилась под мышку милорда и высунулась на спине. Раненный противник, падая на землю, протянул мне руку и добродушно сказал: мистер Барри, я был не прав!

Это признание крайне не понравилось мне, потому что спорь был затеян мною с умыслом, и, говоря по чистой совести, я непременно хотел, чтоб он кончился дуэлью.

Милорд пролежал в постели четыре месяца, и таже самая почта, которая доставила лэди Линдон известие о дуэли, привезла ей записку от капитана Файрболля, следующого коротенького содержания:

"Это нумер первый!"

нумером вторым.

-- О нет! довольно будет и первого, отвечал кузен.

Впрочем, относительно его, у меня уже составлен был план, и я решился облагодетельствовать его, а с тем вместе и ускорить женитьбу мою на графине Линдон.