Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава XVII. Я становлюсь украшением английского общества.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава XVII. Я становлюсь украшением английского общества. (старая орфография)

ГЛАВА XVII.
Я СТАНОВЛЮСЬ УКРАШЕНИЕМ АНГЛИЙСКОГО ОБЩЕСТВА.

Весь путь до замка Хактон, громаднейшого и стариннейшого из загородных зданий в Девоншэйре, мы совершили медленно и степенно, как следует людям высшого сословия в государстве. Ездовой в моей ливрее скакал от города к другому, и заказывал для нас удобное помещение. Таким образом мы останавливались в Андовере, Ильминстере и Экстере, - и на четвертый вечер приехали, к ужину, в баронский замок, над готическими воротами которого мистер Вальполь посмеялся бы от чистого сердца.

Первые дни супружества обыкновенно сопровождаются некоторыми испытаниями и пожертвованиями с той или другой стороны. Я знавал четы, которые втечение медового месяца только что не царапали глаза друг другу и, потом, жили до конца своей жизни как нежные голуби. Этой обшей участи не избегнул и я. Во время поездки нашей на запад, лэди Линдон неоднократно ссорилась со мной, собственно из-за того, что я набивал трубку и выкуривал ее в карете (привычки этой, усвоенной в Германии, я никогда не мог оставить); кроме того, её сиятельство изволила сердиться на меня в Ильминстере и Андовере за то, что я приглашал содержателей гостинниц, в которых мы останавливались, распить со мной бутылку вина. Лэди Линдон была женщина надменная, а я ненавижу гордость, и, могу вас уверить, успел уничтожить в ней этот порок. На третий день нашего пути, она уже собственноручно раскуривала трубку мою, и подавала мне ее со слезами на глазах; в Экстере, в гостиннице Лебедь, я до такой степени подчинил ее себе, что она смиренно спросила: не угодно ли мне, чтоб содержатель гостинницы обедал у нас вместе с женой? Отказаться от такого предложения мне бы не следовало, потому что мистрисс Баннифэйс была весьма миловидная женщина; но так как мы ожидали визита от милорда епископа, родственника лэди Линдон, то приличие не позволяло исполнить такое милое желание моей жены. Чтоб за свидетельствовать почтение нашему высокопочтеннейшену кузену, я отправился с милэди Линдон к вечерне, где она пожертвовала двадцать-пять, а я сто гиней, на новый орган, устроиваемый для собора. Это пожертвование, при самом начале нашей поездки, доставило мне значительную популярность; местный каноник, разделив со мной вечернюю трапезу, после шестой бутылки, отправился домой, весьма несвязно выражая желания всякого благополучия такому набожному джентльмену.

на дорогу; ребятишки и рабочий класс народа провожал нас громкими "ура!" Я бросал пригоршни денег последним; останавливался поздороваться и поговорить с пастором и фермерами, и если находил, что миловиднее девонширских девушек нет в королевстве, то полагаю, что в этом меня никто не обвинить. Это замечание в особенности не нравилось лэди Линдон; и, мне кажется, она гораздо более сердилась на меня за мое восхищение красными щечками мисс Бетси Кваррнигдон, из Клинтона, чем за все грубые слова и поступки при начале нашего путешествия. "Так вы ревнивы, сударыня! Этого я не подозревал!" подумал я, и вспомнил, не без глубокого сожаления, как легкомысленно поступала лэди Линдон при жизни своего первого мужа, и пра этом сделал заключение, что то женщины особенно ревнивы, которые сами подают повод ревновать их.

Прием в селении Хактон отличался необычайным радушием и веселием. Из Плимута нарочно был привезен хор музыкантов; перед въездом в селение сооружены были триумфальные ворота; везде развевались разноцветные флаги, особливо перед домами адвоката и доктора, которые оба получали от нас содержание. У караульного дома, примыкавшого к парку, собрались сотни народа. От этого дома, почти на три мили тянется, или, вернее, тянулась аллея из благородных тополей до самых башен старинного замка. В 1770 году, вырубая эту аллею, я от души сожалел, что она была тополевая, а не дубовая: тогда она стоила бы втрое дороже. Не могу постичь ничем неоправдываемую безпечность наших предков, разводивших в поместьях своих деревья, не имеющие никакой ценности, тогда как вместо их они могли бы развести дубовые леса. Я всегда говорил, что роялист Линдон Хактон, посадивший эти тополи во времена Карла II, отнял у меня десять тысяч фунтов стерлингов.

Первые дни после нашего приезда проведены были в приемах соседних помещиков, приносивших поздравление новобрачной чете, и, как говорится в сказке о Синей Бороде, в осмотре сокровищ, мебели и безчисленного множества комнат. Сооружение этого громадного здания относится к временам Генриха V. Во время революции, приверженцы Кромвелла осаждали его и частию разгромили; но Линдон возобновил его в старинном вкусе, предоставив делать в нем изменения после своей смерти, брату своему, человеку превосходных правил и истинному роялисту, но погубившему себя чрез пьянство, игру и развратную жизнь. Замок окружен был живописной местностью. Не могу не признаться, что я испытывал безпредельное удовольствие, когда в летние вечера сидел в так называемой дубовой комнате с открытыми окнами, окруженный со всех сторон блеском серебра и золота, которыми отягчены были буфеты, среди дюжины весельчаков за круглым столом; когда смотрел из окна на широко-раскинувшийся парк, и на колеблющияся деревья, любовался захождением солнца над озером, и слушал перекличку оленей, гулявших в парке на свободе.

Наружность замка, когда я прибыл в него, представляла собою странное соединение всех родов архитектуры. Тут были башни феодальных времен, шпили времен королевы Елисаветы, грубые заделки в стенах, обличавшия вред, нанесенный пушками Кромвелля; но я не считаю за нужное входить в подробности этого описания, потому что вскоре после приезда здание приняло совсем другой вид; я переделал его по образцу новейшей архитектуры, сохранив, впрочем, в фасаде французско-греческий и классический стиль. Тут были рвы, подъемные мосты и внешния стены; все это я сравнял и обратил в террасы и цветники по планам мсьё Корнишона, знаменитейшого парижского архитектора, который нарочно был мною выписан в Англию.

Поднявшись на площадку террасы, вы входили в античный зал обширных размеров, отделанный черным резным дубом и украшенный портретами наших предков, с различными принадлежностями - от окладистой бороды Брук Линдона, знаменитого адвоката времен Елисаветы, до роскошной шали и таких же локонов лэди Захаризы Линдон, портрет с которой писал Вандик в то время, когда она состояла фрейлиной при королеве Генриетте-Марии, и, наконец, до сэр Чарльза Линдона, с его лентой ордена Бани; - в числе прочих находился и портрет моей супруги, работы Гудсона, - в белом атласном платье и фамильных брильянтах, - в том самом наряде, в котором представлялась она старому королю Георгу III. Эти брильянты были, по истине, отличные. В первый раз заложил я их Бэмеру, когда мы представлялись вместе с женой их величествам в Версале, и наконец приобрел за них еще восьмнадцать тысяч, после адского несчастия в клубе Густри, когда Джемми Твитчер (так называли мы лорда Сандвича), Карлэйль и Чарли Фокс играли в ломбер втечение сорока четырех часов, sans desemparer. Луки и копья, оленьи головы огромных размеров, охотничьи снаряды и оружия, ржавые приборы старинного вооружения, составлявшие принадлежность оруженосцев, быть может, в дни великого Могола, служили украшением этого огромного апартамента, и были развешаны около камина, в котором без всякого затруднения могла бы завернуться карета в шестерню. В этом покое я по возможности старался соблюсти условие античности; и наверное соблюл бы его, еслиб старинное вооружение совершенно случайным образом не было отправлено в кладовые, и заменено уродливыми фигурками из китайского фарфора и мраморными статуями, у которых отбитые носы и руки, придававшия им особенное безобразие, неоспоримо доказывали древнее их происхождение, и которые были куплены для меня агентом моим в Риме. Но ужь таков был вкус тогдашняго времени (а, может быть, и мошенничество моего агента), что тридцать тысяч фунтов стерлингов, отданных за эти драгоценные произведения искусства, пошли за триста гиней, когда встретилась необходимость продать всю коллекцию.

я переделал их, украсив стены золотистой лионской камкой, и великолепными гобеленовыми шпалерами, которые выиграл от Ришелье. Тут было тридцать шесть спален; из них я оставил в прежнем виде только три: комнату, посещаемую призраками, где в царствование Иакова II совершено было убийство и спальню, в которой спал Вильгельм, по вступлении на берег в Торбэ, и парадную комнату королевы Елисаветы. Все прочие апартаменты были отделаны Корнишоном в самом модном вкусе, к немалому соблазну степенных старых вдов, потому собственно, что в главных комнатах я приказал повесить картины Буше и Ванло, в которых купидоны и венеры изображены были так натурально, что старая графиня Фрумпингтон закуталась в занавеси, и услала дочь свою, лэди Бланшь Вэйльбон, спать вместе с горничной, не позволив ей ни минуты оставаться в зеркальной комнате, устроенной по образцу такой же комнаты в Версали.

За многия из этих украшений я не столько подлежу ответственности, сколько Корнишон, которого уступил мне Лорже, и который управлял всеми работами по перестройке замка, во время моего отсутствия. Я дал ему полную свободу действовать по своему усмотрению, и когда во время перестройки старой капеллы в театре, он упал и сломил себе ногу, то все соседи приписывали такое несчастие наказанию Неба. В ревностном порыве к улучшениям и нововведениям, он действовал весьма решительно и смело. Без моего приказания он вырубил старинную рощу, вершины которой покрыты были гнездами грачей, которая считалась у местных жителей священною, и с которой соединилось предсказание, что вместе с падением её, падет и Хактон-Голль. Грачи улетели и поселились в рощах Типтоффа, на месте же вырубленной рощи Корнишон построил храм Венере, и окружил его прекрасными фонтанами. Венеры и купидоны служили этому негодяю источниками вдохновения. Он хотел было снять старинное готическое украшение над нашим сиденьем в церкви, и вместо его налепить купидонов, но старый доктор Гуфф, ректор церкви, явился к архитектору с большой дубовой тростью. и обратился к нему с речью на латинском языке, из которой Корнишон понял только одно, что если он коснется хоть пальцем до священного здания, то этой же тростью ему будут переломаны все кости. Корнишон жаловался мне на "аббата Гуффа" так называл он его (et quel abbé, grand Dieu! присовокуплял он, в страшном недоумении, un abbé avec douze enfans!); несмотря, однакоже, на все его доводы, я приказал оставить церковь в покое, и применять свои способности и таланты только к однем переделкам в замке.

В замке находился великолепный сервиз из старинного серебра, которому я придал более роскошный вид, согласно с требованиями новейшого времени; был погреб, хотя и хоошо наполненный, но требовавший постоянного пополнения, и наконец кухня, которую я тоже преобразовал во всех отношениях. Друг мой, Джэк Вилькс, прислал мне повара из собственного своего отеля, для английской стряпни по части приготовления черепахи и дичи; кроме того, у меня был главный повар с двумя поваренками, из Парижа, и итальянский конфектчик, которые вместе составляли то, что я называю officiers de bouche. Все эти необходимые принадлежности модного человека, отвратительный, грязный, старый Типтофф выставлял на вид с каким-то ужасом, и распускал по всему околотку молву, что кушанья для меня стряпали паписты, что любимое блюдо мое приготовляют из лягушек, и что я, в чем он совершенно был уверен, приказывал делать фрикассе из мяса маленьких детей.

Несмотря на то, сквайры с усердием уничтожали мои обеды, и сам доктор Гуфф принужден был допустить, что мои дичь и черепаха были отличнейшого свойства. Первых джентльменов я знал как привлечь на свою сторону и привязать к себе. Во всем округе существовала только одна свора гончих собак на красного зверя, и несколько шелудивых псов - на зайцев, с которыми старый Типтофф рыскал по полям; я же выстроил псарню и конюшни, которые стоили тридцать тысяч фунтов стерлингов, и наполнил их собаками, так что заведение подобного рода сделало бы честь моим предкам, ирландским королям. У меня были две стаи гончих, и во время сезона псовой охоты, я отправлялся в отъезжия поля четыре раза в неделю, с тремя джентльменами, в моей охотничьей форме, и открывал дом мой в Хактоне для всех любителей охоты.

Все эти переделки и этот образ жизни требовали, в чем вы можете сами согласиться, не малых издержек; и, признаюсь, не в моем характере было соблюдать экономию, которою многие так восхищаются. Например, старый Типтофф копил себе деньги, чтоб поправить расточительность своего отца и очистить от долгов свои поместья; большую часть денег, назначенных на улучшение моих имений, агент мой занимал у старика, с большими процентами. Надобно сказать, что я мог пользоваться достоянием лэди Линдон только втечение жизни её; по врожденному характеру, я не любил затрудняться л сделках с ростовщиками и щедро платил за застрахование жизни милэди Линдон.

благородного имени? Все наследство лэди Линдон принадлежало отвратительному маленькому турку, лорду Буллингдону, который мимоходом сказать, хотя и жил в Хактоне, но был поручен новому гувернеру. Непокорность этого мальчика была ужасна. Он читал своей матери целые тирады из "Гамлета", этим чтением приводил ее в бешенство. Однажды, когда а взял бич, чтобы проучить его, он схватил нож и хотел было вонзить его в меня; но при этом, я вспомнил мою собственную юность, которая имела с его юностью чрезвычайное сходство; протянув ему руку, я расхохотался и предложим быть на будущее время друзьями. На этот раз мы примирились и поддерживали доброе согласие на долгое время; но искренней привязанности друг к другу между нами не существовало, и его ненависть ко мне, повидимому, росла вместе с его летами.

Я решился, однакож, оставить сыну моему хотя небольшое состояние, и с этою целию в Йоркшэйрских и ирландских поместьях лэди Линдон я вырубил на двенадцать тысяч фунтов стерлингов строевого лесу. Разумеется, опекун Буллингдона, Типтофф, не замедлил прокричать на весь округ, что я не имел права дотронуться ни до одного прутика в этих лесах; но я продолжал рубить их, вырубил, и в заключение поручил моей матери откупить старинные земли Баллибарри и Баррийога, составлявшия некогда обширнейшия владения нашей фамилии. Она купила их с неподражаемым благоразумием и чрезвычайной радостью: её сердце торжествовало при одной мысли, что у меня родился преемник моего имени, и что я обладаю несметными богатствами.

Говоря по чистой совести, я с своей стороны боялся за нее, теперь, когда жил совсем не в той сфере, в которой она привыкла обращаться; я боялся, что она явится ко мне с визитом и изумит моих английских друзей своими грубыми манерами, своими румяными щеками, своими фижмами и фалбалами, - словом, своим нарядом времен Георга II, в котором она красовалась в молодости, и который, по её мнению, все еще оставался самым модным. Поэтому я писал ей, стараясь отсрочить визит на неопределенное время: я просил ее посетить нас, когда отстроится левое крыло замка, или конюшни, или что нибудь другое. Впрочем, в предосторожности подобного рода не настояло особенной надобности.

"Для меня, Редмонд, довольно одного намека, - писала старушка. - Я не приеду стеснять тебя в кругу твоих знатных английских друзей, своими старомодными ирландскими привычками. Я ужь и то считаю за особенное благословенье Неба, что милый сын мой занял в обществе место, которое, по всей справедливости, принадлежало ему, и для занятия которого я старалась дать ему воспитание, часто отказывая себе в предметах первейшей необходимости. Пожалуйста, привези ко мне когда нибудь маленького Брайана, и доставь бабушке удовольствие поцаловать его. Засвидетельствуй мое почтение её сиятельству, матери этого малютки. Скажи ей, что она приобрела сокровище в своем муже, - сокровище, которого не нашла бы даже и тогда, еслиб вышла замуж за герцога; скажи, что Брэди, хотя и не имеют громких титулов, за то в жилах их течет благороднейшая кровь. Я не буду спокойна, пока не увижу тебя графом Баллибарри, а внука моего виконтом Баррийогским."

Замечательно, что одне и те же идеи занимали ум как мой, так и ум моей матери. Даже самые титулы, которые она назначала мне и моему сыну, были выбраны (что, впрочем, весьма естественно) мною; и я, не краснея, признаюсь, что измарал несколько листов бумаги, подписываясь именами Баллибарри и Баррийога, и решился, с обычной пылкостью достичь своей цели. Матушка моя переехала на время в Баллибарри до сооружения удобного здания в поместье, и писала письма "из замка Баллибарри", котораму я приписывал не маловажную значительность. В кабинете моем, как в Хактоне, так и в Беркелей-сквере, у меня постоянно были под рукой планы распространения и возвышения замка Баллибарри, с проектированными улучшениями, в которых размеры его равнялись размерам Виндзорского замка, с весьма значительною прибавкою в архитектурных орнаментах. Я прикупил восемьсот акров соседняго болота, по три фунта стерлингов за акр, и таким образом поместье мое казалось на карте весьма значительным {Чтобы вполне упрочить за собою это имение и доказать, что на нем не лежит долгов, мистер Барри Линдон в 1786 году занял 17,000 фунтов стерлингов от капитана Пиджона, сына богатого негоцианта, только что получавшого наследство от батюшки. Что касается до поместья и копей Пулвеллан, "Источника нескончаемой тяжбы", надобно сказать, что герой наш действительно купил их, но вместо договорной суммы заплатил только 5.000 фунтов стерлингов. Отсюда-то и берег начало "источник нескочаемой тяжбы", на который он жалуется, отсюда же знаменитый иск "Трекотинка на Линдоне", в котором знаменитый адвокат мистер Джон сумел отличиться превосходнейшим образом. Примечание "Записок".}. В том же году я распорядился купить Пульвеллан и копи каменного угля от сэра Джона Трекотинка в Корнваллисе, за 70,000 фунтов стерлингов - покупка в высшей степени неблагоразумная, послужившая впоследствии источником нескончаемой тяжбы. Хлопоты по имению, мошенничество управляющих и агентов, крючкотворство адвокатов и судей, были безпрерывны и невыносимы. Часто и часто в дна моего благополучия, я вздыхал о минувших днях скромной моей жизни, и завидовал моим собеседникам, которые, если и носили порядочное платье, то потому, что я доставлял им к этому возможность, если и имели при себе гинею, то непременно из моего кармана; но никто из них не знал ни забот, ни ответственности, - этих неизбежных спутников людей высокого звания и большого состояния.

В Ирландии я сделал более, чем можно ожидать от человека, который должен был явиться и принять во владение свое поместье: я щедро наградил всех, кто были добры и внимательны ко мне во время моего злополучия, и занял почетное место в кругу тамошней аристократии. Но, говоря по совести, я и моя жена проводили летнее время в Букстоне, Бате и Гаррогэте, на остальную часть года переезжали в Лондон и жили в Беркелей-сквере.

в холодной, мрачной атмосфере нищеты. Уверяю вас, прошло весьма немного времени, со времени моей женитьбы, и я сделался славным малым первого разряда; произвел сильное впечатление в кофейных домах в Пилль-Молле, а впоследствии и в знаменитейших клуах. Образ моей жизни, мои экипажи и изящные пиры были на устах каждого и описывались во всех утренних газетах, бедные родственники лэди Линдон, оскорбленные невыносимою надменностью старого Типтоффа, начали являться на наши рауты и ассамблеи; а что касается до моих родственников, то я находил их в Лондоне, как и в Ирландии, более, чем воображал; особенно кузенов, с притязаниями на родство со мною. Между ними, разумеется, были уроженцы моего отечества (которое я не очень-то жаловал); я получил визиты от трех или четырех хвастливых, оборванных, с обшмыганными галунами и типперарийским выговором студентов, пробивавших себе путь в сонм лондонских адвокатов; получил визиты, от некоторых игроков-авантюристов, с которыми встречался в приморских городах, и которым я очень скоро указал надлежащее их место; получил визиты от других, более известных лиц. Между прочим, от кузена моего, лорда Кильбарри, который, по причине родства, занял у меня тридцать гиней на расплату с хозяйкой дома, и которого я, по своим собственным причинам, позволял себе поддерживать и верить нашей родственной связи, на которую Королевская Герольдия не даровала никакого права. Кильбарри имел прибор за моим столом; играл в карты, платил деньги когда вздумается, что случалось, впрочем, очень редко; сблизился с моим портным, задолжал ему значительную сумму и повсюду хвалился кузеном своим, знаменитым Барри Линдоном.

Милэди и я жили некоторое время раздельно. Она предпочитала спокойствие, или, говоря по правде, предпочитал его я, как люблтель скромного, спокойного поведения в женщине и домашних удовольствий. Для развлечения я советовал ей обедать дома с капелланом и немногими её друзьями; от времени до времени дозволял трем-четырем порядочным и скромным особам провожать ее в оперу или театр и отклонял частые визиты со стороны её друзей и родственников, предпочитая принимать их только два или три раза во время сезона в нарочно назначенные для того парадные приемные дни. К тому же, она была мать; одевать, воспитывать и баловать нашего маленького Брайана было для нея величайшим удовольствием; для него она должна была отказаться от удовольствий света, предоставив мне исполнять долг, требуемый от каждого благородного семейства. Надобно сказать правду, лэди Линдон при своей наружности не могла уже производить приятного впечатления в модном свете. Она сильно растолстела, сделалась близорука, бледна, небрежна в одежде, неразвязна в обращении; её разговор со мной отличался нелепым отчаянием или глупым усилием казаться веселой; чрез это беседы наши были весьма непродолжительны и, притом, самого пустого содержания; мое желание вывозить ее в свет или проводить время в её обществе - чрезвычайно уменьшились. Дома она терзала мой характер тысячами способов. Когда я требовал (что случалось часто и довольно настойчиво) занять общество разговором, остроумием, ученою беседою или музыкой, она начинала плакать и оставляла гостинную. Через это обстоятельство меня считали тираном, тогда как я был только строгим и заботливым мужем этой глупой, своенравной и слабодушной женщины.

К счастию, она нежно любила младшого сына. Чрез него я имел на нее благотворное влияние. Каждый раз, когда являлись у нея капризы или возвращались припадки надменности (эта женщина была невыразимо горда, и с самого начала неоднократно осмеливалась упрекать меня моей нищетою и низким происхождением), - каждый раз, говорю я, когда в наших диспутах она намеревалась взять верх надо мною, показать свою власть, отказаться от подписания таких документов, какие, по моему мнению, необходимы были для упрочения нашего огромного и сложного состояния, я увозил мистера Брайана дня на два в Чизвик; после этого милэди не могла уже сопротивляться и соглашалась на все мои предложения. Я озаботился, чтобы слуги, окружавшие ее, были на моем жалованье; особливо главная нянюшка при Брайане находилась в полном моем распоряжении. Хорошенькая, румяненькая и бойкая женщина была эта нянюшка; она нередко заставляла меня делаться величайшим глупцом. Эта женщина, можно сказать, была госпожею в доме, которым владела милэди. Она предписывала законы слугам; и если я оказывал особенное внимание какой нибудь лэди, посещавшей нас, эта плутовка, не задумываясь, выражала свою ревность и находила средства удалять их. Всем известно, что некоторые женщины одарены удивительным уменьем воспользоваться великодушием человека и сделать из него глупца; так точно и эта женщина имела на меня такое влияние, что могла вертеть меня вокруг пальца {По этим любопытным признаниям не трудно заключить, что мистер Линдом обходился с женой своей весьма дурно; что он убегал её общества, заставлял подписывать документы к ущербу её состояния, мотал её деньги в игре и тавернах, не соблюдал супружеской верности, и, когда леди Линдон возставала против его неблаговидных поступков, он удалял от нея детей. Но неужели его можно назвать единственным мужем, который поступал так, и, несмотря на то, слыл за "врага самому себе", за веселого, доброго товарища. Таких мужей существует в мире множество; и если мы решились издать эту автобиографию, то собственно потому, чтоб выставить на вид подобных людей. Это только не герой какого нибудь романа, - один из тех героических юношей, которые рисуются в романах Скотта и Джемса, - не было бы никакой надобности представлять читателю особу так часто и так пленительно изображаемую. Мистер Барри, мы повторяем, не принадлежит к числу обыкновенных героев; впрочем, пусть читатель оглянется кругом и спросит самого себя: кто скорее делает успехи в жизни - такие ли пролазы, или люди благородные и честные? - глупцы, или люди с талантами? И не справедливо ли, что жизнь людей этого класса должна быть описываема изследователем человеческой натуры также подробно и также занимательно, как и деяния тех сказочных принцев, тех совершенно несбыточных героев, которых наши писатели любят описывать? В устарелой манере составлять романы, где принц Преттимэн, к концу своих приключений наслаждается совершеннейшим благоденствием, есть что-то черезчур наивное и приторное, как будто он от природы одарен был всеми умственными и телесными совершенствами в превосходной степени. Романист полагает, что для его любимого героя, больше ужь ничего нельзя и сделать, как только произвесть его в лорды. Не жалкое ли это определение того, что называем мы существенным благом? Величайшее блого в жизни не заключается в том, чтоб быть лордом, и, может статься, не в том, чтоб быть счастливым. Нищета, болезнь, уродливость, точно также могут служить заменою условием блага, как и светския достоинства, которым мы безусловно поклоняемся. Впрочем, предмет этот относится к области философии, а отнюдь не к повествованию, и потому будем следить за откровенным и безъискусственным описанием мистера Линдона, его добродетелей и пороков.}.

Её адский характер (имя этой нянюшки было мистрисс Стайнер) и мрачное уныние моей жены, нисколько не придавали моему дому привлекательности; поэтому большую часть времени я проводил за его стенами; а так как игра в то время была еще в моде в каждом клубе, таверне и собрании, то я, само собою разумеется, принужден был прибегнуть к моей старой привычке, и, в качестве аматера, начать те игры, в которых никогда не имел себе равного в целой Европе. От того ли, что спокойная и исполненная всякого довольствия жизнь изменяет характер человека, или от того, что искусство покидает его, когда он лишается сообщника, и, следя за игрой, уже более не по профессии занимается ею, для одного только провождения времени, я не знаю, - знаю только то, что в сезоны 1774 и 1775 года я проиграл множество денег, и, для покрытия проигрышей, принужден был сделать займы насчет доходов жены. Условия, на которых я делал эти займы, и необходимые расходы на перестройки и улучшения замка были, без всякого сомнения, весьма тяжелы; они значительно убавляли наше состояние, особенно по векселям, которые милэди Линдон (женщина скупая и боязливая) иногда не хотела подписывать и о которых я уже говорил.

Не лишним считаю упомянуть о моих подвигах на конских скачках, имеющих тесную связь с моей историей; впрочем, говоря по чистой совести, воспоминания о моих ньюмаркетских деяниях не доставляют мне особенного удовольствия. Меня объигрывали и обманывали почти в каждом предприятии; и, хотя я ездил верхом не хуже знаменитейшого англичанина, но не мог так хорошо выезжать лошадей, как английские нобльмены. Пятнадцать лет тосле того, как мои скакун, гнедой Бюлов, проиграл пари в Ньюмаркете, я узнал, что один благородный граф, имя которого не хочу упоминать, накануне бега запер его в конюшню; следствием такого поступка было то, что лошадь, стоявшая на открытом воздухе, выиграла приз, а ваш покорнейший слуга должен был отдать за это пятнадцать тысяч фунтов стерлингов. В ту пору новичкам на этом поприще нельзя было ожидать хорошого успеха. Хотя человек, ослепленный роскошью и блеском собрания и окруженный знаменитейшими особами в государстве (тут собирались царственные герцоги, с их супругами, в великолепных экипажах, тут был старый Крафтон, с его веселой и многочисленной компанией, и такие люди, как например, Анкастер, Сандвич, Лорн), хотя, говорю я, при этой обстановке, кажется, и можно было бы разсчитывать на верный выигрыш, но, уверяю вас, в целой Европе не найдется таких людей, которые умели бы так тонко заманить обмануть, подкупить жокея испортить лошадь и наконец выиграть огромное пари. Даже я не мог состязаться с этими даровитыми игроками из высочайших фамилий в Европе. Не знаю, что могло быть причиной тому: недостаток ли такта в моих действиях, или уже счастие, стало совершенно изменять мне? Теперь, когда честолюбие удовлетворено было вполне, - искусство и удача во всем, повидимому, покидали меня. За что бы я ни брался, все падало из рук моих; спекуляции неудавались, - агенты, которым я доверял, обманывали меня. Могу сказать, что я один из тех людей, которые родятся на свет для того, чтоб составить себе богатство и не уметь удержать его за собой. Качества и энергия, которые ведут человека к совершению первого подвига, часто бывают главнейшими причинами его раззорения и гибели. Что касается до меня, то я не знаю никакой другой причины несчастий, окончательно меня посетивших {Записки, кажется, были писаны около 1814 года, в том тихом убежище, которое фортуна выбрала для автора при конце его жизни.}.

простого происхождения, одарены бывают каким-то инстинктивным влечением и любовию к джентльмену в великолепном кафтане; это, вероятно, заметили все, посещавшие их общество. Мистер Рейнольд, впоследствии пожалованный орденом, и, действительно, превосходнейший живописец своего времени, был при Дворе весьма ловким и умным представителем этого племени. Чрез этого-то джентльмена, писавшого портреты с меня, с лэди Линдон и маленького Брайана, которыми еще так восхищались на выставке (я представлен был разстающимся с моею женою, в майорском милиционном мундире; - маленький Брайан, как сын Гектора, о котором я читал в Илиаде мистера Попа, с удивлением смотрел на мой шлем), - чрез мистера Рейнольдса я познакомился с десятками этих джентльменов и с их великим вождем, мистером Джонсоном. Последняго я всегда считал за великого медведя. Раза три он пил чай в моем доме, вел себя так грубо, как только можете себе представить, принимал мои мнения, как мнения какого нибудь школьника, и при этом советовал заниматься моими лошадями и портными, а литературу оставить в покое. Его шотландский приятель, мистер Босвель, представлял собою отличнейшую цель для шуток. Я никогда не забуду выходки, которую сделал этот человек на одном из вечеров мистрисс Корнели, в квартале Сохо, в доме Карлэйля. Впрочем, происшествия, случавшияся в этом доме, облечены весьма невыгодным светом; а то я мог бы рассказать диковинные вещи. - В этом доме собирались все столичные demi-vertu высокого и низкого происхождения; - от его светлости Анкастера до моего соотечественника, бедного мистера Оливера Гольдсмита, поэта; от герцогини Кингстон до райской птички, или Китти Фишер. Здесь я встречался с весьма странными лицами, карьера которых кончалась еще более странным образом; я познакомился здесь с несчастным Гакманом, который впоследствии убил мисс Рей, познакомился с высокопочтеннейшим доктором Симони, и пр. и пр.

Веселым местом считался Лондон в то время, и считался весьма справедливо. Я пишу теперь обремененный летами и подагрой: люди сделались гораздо скромнее и степеннее, чем в конце прошедшого столетия, когда как я, так и свет были еще молоды. В то время существовало различие между джентльменом и простым человеком. Мы одевались в шелк, с блестящим золотым шитьем. Теперь все носят фраки с коротенькими фалдами и отложными воротниками; нет никакого наружного различия между милордом и его грумом. В ту пору, светский кавалер посвящал часа два своему туалету, и относительно его, умел показать вкус свой и свою изобретательность. Каким ослепительным блеском отличались гостиные и опера! Какие огромные суммы проигрывались и выигрывались за очаровательным ломберным столом! Мои золоченые кареты и жокеи, в зеленых курточках, залитых золотом, не имели ни малейшого сходства с нынешними каретами, и провожающими их тощими грумами. А как пили в то время.... Впрочем, не считаю за нужное распространяться на эту тему. Джентльмены моего времени почти все оставили земное поприще. Моды в нынешнее время берут с солдат и моряков; мне становится и досадно и грустно, когда начинаю вспоминать о счастливой поре, в которой я жил тридцать лет тому назад.

Эта глава посвящена воспоминаниям о самом счастливом и блистательном периоде моей жизни, хотя и не замечательном относительно приключений, которыми должна бы изобиловать счастливая и безпечная жизнь. Нелепо было бы с моей стороны наполнять страницы описаниями обыденных занятий светского человека; - распространяться о хорошеньких лэди, которые улыбались ему, - о нарядах, которые оне носили, о партиях, которые составляли, выигрывали и проигрывали. В настоящий период времени, молодые люди режут французов в Испании и Франции, проводят время на биваках и питаются коммиссариатскими сухарями и мясом, следовательно им не до того, чтоб узнавать, какую жизнь вели их предки; и потому я окончу дальнейшее описание удовольствий того времени, когда еще Чарльз Фокс был неизвестным человеком, а Наполеон Бонапарте - мальчиком на своем родном острове.

Пока производились переделки и возобновления в моих поместьях, - пока мой загородный дом из древняго Норманского замка обращался в изящный греческий храм, или дворец, - пока сады мои теряли сельский характер и принимали легкий и приятный вид, пока выростал мой малютка на коленях матери и пока увеличивалось мое влияние в округе, - не должно воображать, что я оставался все время в Девоншэйре, и не делал визитов ни Лондону, ни моим различным поместьям в Англии и Ирландии.

Я ездил в поместье Трикотин и в Пульвелланския копи, где, вместо ожидаемых выгод, встретил одно лишь крючкотворство и ябеды; - в Ирландию я приезжал торжественно и пышно и угощал тамошнее дворянство так великолепно, как не мог угощать сам наместник Ирландии; предписывал Дублину законы моды (действительно, это был нищенствующий, дикий город в те дни, и я не могу надивиться похвалам ему и старому порядку вещей, - похвалам, которые изобретали ирландские патриоты), - я предписывал Дублину законы моды, и за это навлек на себя негодование. Да; - чтобы ни говорили мои соотечественники патриоты, но я опять повторяю, что это был бедный, жалкий городишко.

его полудиким не без основания. Небритые и оборванные граждане, которых вы встречали на улицах, обегали вас, дичились. С наступлением ночи, большая часть общественных мест находилась не вне опасности. Коллегия, публичные здания и громадные дома людей, считавшихся аристократами, были громадны (последние большею частию недостроенные); - но среднее и низшее сословие городских обывателей находилось в самом грубом, невежественном состоянии; - им только в половину дозволялось отправлять обряды своей религии; духовенство их, против желания и воли, получало образование вне государства; - аристократия не имела с ними ни малейшого соприкосновения. Там было протестантское дворянство, и в городах, жалкия и грубые корпорации, с нищенским штатом меров, альдерменов и муниципальных сановников, из которых все участвовали в адресах и имели общественный голос; - но между высшим и низшим слоем Ирландского населения не было ни малейшого сочувствия, ни связи. Тому, кто так долго жил за границей, как я, различие между католиками и протестантами было вдвойне поразительно; и хотя я был тверд, как скала, в основаниях веры своей, но не мог не вспоминать, что дед мой держался другой веры, не мог надивиться тому, что между этими двумя религиозными партиями существовало такое политическое различие. Между моими соотечественниками я прослыл за опасного пришлеца, за что? - за то, что я держался своих собственных мнений и открыто выражал их; за то, в особенности, что я приглашал приходского пастора к обеду в замок Линдон. Это был джентльмен, получивший образование в Саламанке, и, по моим понятиям, во всех отношениях стоявший выше своего сослуживца-ректора, конгрегация которого ограничивалась не более как десятью протестантами, который, само собою разумеется, был сын какого-то лорда, едва умел объяснять самые обыкновенные вещи, любил отъезжия поля и бой петухов.

Я не распространял и не украшал замка Линдон, как это сделал с другими нашими поместьями, но ограничился случайными посещениями его, жил в нем открыто и оказывал почти царское гостеприимство. Во время отсутствия я давал моей тетке, вдове Брэди с шестью незамужними дочерями (хотя все оне ненавидели меня) позволение располагать замком, как своею собственностию; мать моя предпочитала этому месту мой новый дом в Баррийоге.

Милорд Буллингдон сделался к этому времени чрезвычайно высок ростом и в та кой же степени безпокоен характеров, но этому я решил поручить его другому гувернеру, и оставить в Ирландии на попечение мистрисс Брэди и её шести взрослых дочерей; предоставив ему при этом полную свободу влюбляться во всех старых барышень, и следовательно подражать своему отчиму. В случае, еслиб милорду отказалось скучно в замке Линдон, то он мог ехать в Баррийогь и жить с моей матерью; - но между ней и им не существовало ни любви, ни даже приязни, напротив, я уверен, что она, из-за внука своего Брайана, ненавидела его, как и я, от чистого сердца.

Округ Девон не так обширен, как соседний с ним округ Корнвалль, и не имеет того права принимать участие в выборе депутатов, каким пользуется последний. Здесь я знал небогатого джентльмена с несколькими сотнями фунтов стерлингов годового дохода; - этот джентльмен утроивал доход свой чрез выбор трех или четырех депутатов, и чрез влияние на министров, которое доставляли ему избранные депутаты. Втечение несовершеннолетия моей жены и во время болезненного состояния графа её отца, участие в парламентских выборах со стороны дома Линдон оставалось в величайшем небрежении; или, говоря вернее, оно было оттянуто от фамилии Линдон хитрым старым лицемером, владетелем замка Типтофф, который в качестве опекуна поступал с своими родственниками, как поступает большая часть опекунов; то есть, обирал их. Маркиз Типтофф посылал в Парламент четырех депутатов, двух от своего местечка, и двух от местечка Типльтон, которое, как известно всему свету, примыкает к нашему поместью Хактон, а с другой стороны ограничивается парком Типтофф. Со времен незапамятных, мы посылали депутатов от этого местечка, пока Типтофф не воспользовался старостию и безсилием графа, и не прибрал право это к своим рукам. Когда старший сын его достиг совершеннолетия, то разумеется маркиз не замедлил послать его в Парламент депутатом от Типльтона; а когда Ригби (набоб, составивший свое богатство в Индии, под начальством Клэйва) умер, то маркиз хотел посадить в Парламент своего второго сына, лорда Джорджа Пойнингса (с которым я уже познакомил читателя) и решил, что при своем высоком могуществе, он будет распоряжаться оппозицией, как ему угодно, - тем более, что оппозиция состояла из старых вигов, с которыми до этой еоры он действовал за одно.

Ригби перед смертью своей хворал несколько времени, и это обстоятельство не ускользнуло от внимания провинциальных джентльменов, людей, большею частию понимавших администрацию государства, и ненавидевших правила маркиза Типтофф, как опасные и гибельные.

Я до такой степени ненавидел Типтоффа, что готов был принять всякия предложения, лишь бы повредить ему. Они не только не хотели посетить нас в Хактоне, но не принимали к себе тех, кто посещал нас; они уговаривали провинциальных лэди не принимать мою жену; - они изобрели дикия истории о моей развратной и расточительной жизни; они говорили, что я принудил лэди Линдон вытти за меня замуж, и что она погибшая женщина; они распустили молву, что жизнь лорда Буллингдона в моем доме находится в опасности, что я обхожусь с ним чудовищным образом, хочу извести его, с тем, чтоб доставить все его наследство моему сыну Брайану. Являлся ли кто из моих приятелей в Хактон, - они уже повсюду говорили, сколько за столом мы выпили вина, увеличив при этом количество опорожненных бутылок вчетверо. Они пронюхивали мои сделки с агентами и адвокатами. Если кто нибудь из моих кредиторов не получал уплаты, в Типтофф-Галле известны были все подробности его векселя; - взглянул ли я на дочь фермера, как уже всюду говорили, что я погубил ее. Недостатков во мне много, я признаюсь, и, как женатый человек, немогу похвастаться регулярностью в образе моей жизни, или ровностью характера; - но лэди Линдон и я ссорились не много, покрайней мере не более того, как это бывает у людей большого света, и, на первой поре, мы прекращали ссоры наши очень скоро. Правда, во мне много пороков, - но все же я не был таким демоном, каким представляли меня эти отвратительные клеветники Типтоффы. Втечение первых трех лет, я только тогда бил мою жену, когда был в нетрезвом виде. Я был пьян, когда швырнул ножем в Буллингдона, что засвидетельствуют все присутствовавшие; но чтоб я систематически строил козни на пагубу этого бедного юноши, то могу торжественно объявить, что кроме ненависти к нему (а кто, скажите, волен в своих чувствах?), более ни в чем пред ним не виновен.

И так, я имел весьма уважительные причины питать враждебные чувства к Типтоффам, и, как человек, не мог позволить себе, чтоб эти чувства оставалась в бездействии. Хотя и виг, а, может статься, и потому, что виг, маркиз был одним из надменнейших людей в свете, и обращался с людьми обыкновенными, с простолюдинами, как обращался с ними éro идол, наместник Ирландии, - как обращаются многие низкие вассалы, которые вменяют себе в особенное счастие, если их патрон позволит им поцаловать пряжки своих башмаков. Когда Типпльтонский мэр и корпорация являлись к нему, он принимал их, не снимая шляпы, никогда не предлагал мэру стула: удалялся, когда подавали завтрак, или приказывал подать его в комнату буфетчика. Эти простодушные британцы не возмущались против такого обхождения, пока мой патриотизм не пробудил в них чувства сознания своего достоинства, пока я не открыл им глаза, и они увидели свое унижение.

Я пригласил Мэра в Хактон, и посадил жену его (очень бойкую, хорошенькую дочь продавца колониальных товаров) подле моей жены, и отвез их обоих на конския скачки в своей карете. Лэди Линдон сильно возставала против такого снисхождения; но я умел с ней справиться: она была своенравна, но в этом отношении и я не уступал ей. Своенравна.... гм! Дикая кошка тоже имеет свой нрав, но содержатель зверинца знает, как укротить его; а что касается до меня, то едва ли найдется в мире женщина, которую бы я не мог подчинить своей власти.

что требуется в подобных случаях от джентльмена, заискивающого их расположение. Старый Типтофф видел все мои действия, но голова его до такой степени была омрачена, что он ни под каким видок не хотел допустить идей, что династия его может ниспровергнуться, и продолжал издавать повеления, как будто бы он был Великий Могол, а типпльтонцы - рабы его самовластия.

и говорили:

-- Ригби хуже, - значит корпорации будет обед в Хастоне.

Я поступил в Парламент в 1776 году, в то самое время, когда возгорелась война с Америкой. Милорд Чатам, мудрость которого называли сверхчеловеческою, возвышал свой вещий голос в Палате Перов против борьбы с американцами, а мой соотечественник, мистер Бурк, великий философ, но невыносимо скучный оратор, был поборником мятежной партии в Палате Депутатов, где, однако же, благодаря британскому патриотизму, весьма немногие решились поддерживать его. Старый Типтофф до такой степени был предан своему патрону, что по его приказанию, готов был черное называть белым и на оборот; в угождение милорду Питту, который скорее соглашался вытти в отставку, чем драться с своими американскими собратиями, Типтофф приказал сыну своему оставить гвардию.

Бункергилльской победе, то ненависти её не было пределов. Наконец, когда увеличили таксу с поземельных владений, дворянство стало выражать явно свое неудовольствие, но партия моя против Типтоффа была все еще сильна, и я решился во что бы то ни стало выиграть поле сражения.

Старый маркиз пренебрегал всеми благоразумными предосторожностями, необходимыми в парламентской войне. Он изъявил корпорации и сквайрам намерение представить сына своего, лорда Джорджа, и выразил желание, чтобы последний был выбран депутатом Типпльтона; но при этом, для возбуждения преданности в своих приверженцах, не дал им даже стакана пива, тогда как (нужно ли говорить?) все таверны Типпльтона были к услугам моей партии.

чрезвычайно оскорбленную её родственником, принять участие в войне против него, носить и раздавать мои флаги в день выбора. В этои день я торжественно объявил моей партии, что победил лорда Джорджа в любви, победил его на дуэли и буду победителем в предстоящем деле; так оно и случилось: к невыразимому гневу маркиза, Барри Линдон, эсквайр, был избран представителем местечка Типпльтона в Парламенте, вместо умершого Джона Ригби, эсквайра. Погрозив маркизу отнять при будущих выборах право избирательства другого депутата, я отправился исполнять мои обязанности в Парламенте.

В это время я серьёзно решился приобресть титул ирландского пера, чтоб передать его моему возлюбленному сыну и наследнику.