Записки Барри Линдона, эсквайра.
Глава XVIII. В которой мое счастие и благоденствие начинает колебаться.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Записки Барри Линдона, эсквайра. Глава XVIII. В которой мое счастие и благоденствие начинает колебаться. (старая орфография)

ГЛАВА XVIII.
В КОТОРОЙ МОЕ СЧАСТИЕ И БЛАГОДЕНСТВИЕ НАЧИНАЕТ КОЛЕБАТЬСЯ.

Если кто нибудь из моих читателей имеет расположение считать мою историю безнравственною (я говорю это потому, что до меня дошли слухи, будто бы я вовсе незаслуживал счастия, выпавшого на мою долю), если у кого нибудь есть подобное расположение, то я прошу таких недоброжелателей прочитать историю моих приключений до конца. Они увидят тогда, что приз, которым я овладел, не так был завиден, как они полагают; что богатство, блеск, тридцать тысяч годового дохода, и место в Парламенте часто покупаются за слишком дорогую цену, - часто покупаются ценою личной свободы и обязанностью носить тягостное бремя в лице докучливой, в высшей степени несносной жены.

Да: - по истине можно сказать, что несносные жены - наказание в жизни. Не испытав, никто не знает, как тяжело и мучительно это бремя, как возрастает оно и усиливается с каждым годом и как слабеют ваши силы и твердость духа, чтобы нести это бремя; - бремя, казавшееся в первый год легким и приятным, становится невыносимым десять деть спустя. Я читал где-то об одном замечательном чудаке, который ежедневно таскал на гору теленка и продолжал это делать тех пор, пока теленок не обратился в быка; он и его также легко таскал на плечах своих, как и теленка: но поверьте мне, жена в тысячу раз тяжелее самой величайшей коровы на Смитфильдском рынке; и если я в состоянии убедить хоть одного молодого человека не жениться, то "Записки Барро Линдона, Эсквайра", написаны не тщетно. Нельзя сказать, что жена моя была вздорная, сварливая женщина, как бывают многия жены, - недостаток этот я бы мог искоренить в ней; напротив, она имела трусливый, плаксивый, меланхоличный, глупый характер, который был для меня еще несноснее; - никакия ласки, никакия нежности не могли вызвать на лицо её улыбку удовольствия. Вскоре после женитьбы, я начал оставлять ее дома одну, и искать развлечений и друзей вне лома. Ко всем её недостаткам присоединялось еще чувство ревности. Когда я оказывал самое обыкновенное внимание какой нибудь лэди, жена моя начинала плакать, ломала себе руки, грозила лишать себя жизни, и Бог знает, что делала.

Её смерть не была бы для меня утешением. Этот негодяй, молодой Буллингдон, из которого сделался теперь высокий, неуклюжий, смуглый юноша, - который был для меня источником величайших горестей, - молодой Буллингдон, говорю я, получил бы в наследство все состояние лэди Линдон до последняго пенни, и я остался бы значительно беднее того, чем был до женитьбы; - потому что, поддерживая наше достоинство, я истратил небольшое свое собственное состояние, вместе с доходами милэди; да и к тому же я был слишком благороден и щедр, чтоб делать из этих доходов сбережения. Пусть эти слова служат укором моим клеветникам, которые говорят, что я никогда бы не разстроил имение лэди Линдон, еслиб менее заботился об улучшении своего состояния, которые полагают даже и теперь, при моем горестном положении, что у меня скрыты где нибудь груды золота, и что я во всякое время могу показать себя Крезом. Я не воспользовался ни одним шиллингом из состояния лэди Линдон, но, признаюсь, разстроил его своими безразсудными распоряжениями.

Хотя я описал совершенное пренебрежение, скоро развившееся в груди моей относительно лэди Линдон, и хотя я не прилагал особенных усилий (я могу назвать себя олицетворением откровенности и чистосердечия) скрывать свои чувства вообще, но она была такая женщина, что на мое равнодушие отвечала привязанностью, и от ласкового слова с моей стороны приходила в величайший восторг. Дело в том, что в то время я был одним из прекраснейших молодых людей в Англии, и что милэди была влюблена в меня до безумия; она принадлежала к числу многих женщин из большого лондонского света, с весьма благоприятным мнением о скромном ирландском авантюристе. Какими странными, загадочными созданиями казались мне женщины! Я видел, что самые элегантные из них влюблялись до безумия в грубых и необразованных мужчин; - самые умные из них души не слышали в себе от самых безграмотных из нашего пола. Противоположностям в этих легкомысленных существах нет конца. Я не намекаю этим на свое собственное невежество или низкое происхождение (я снял бы голову тому, кто бы осмелился сказать, хотя слово, против моего происхождения и воспитания), я только показал, что лэди Линдон имела достаточно здравого разсудка, чтоб разлюбить меня, еслиб пожежала; но ею, как и многими другими из её пола, управляла страсть, а не разсудок. Она бывала в восторге, если, в замен её любви, я отвечал ей хоть одним ласковым словом.

-- Ах, Редмонд, - говорила она в минуты проявления во мне нежности: - еслиб ты навсегда остался таким!

В подобные припадки нежной страсти она становилась самым доверчивым созданием; ее как нельзя легче можно было убедить в чем угодно; она была готова отказать мне все имение, еслиб это было возможно. И надобно признаться, мне небольшого труда стоило привести ее в приятное расположение духа. Прогуляться с ней по бульвару Полль-Молль, или в Ранелей, проводить в церковь в квартале Сент-Джемс, - купить маленький подарок или какую нибудь галантерейную вещицу, было весьма достаточно, чтоб успокоить ее и приласкать. На другой же день - таково непостоянство женщины! - она называла меня мистером Барри, и при этом оплакивала горькую судьбу свою, соединившую ее с таким чудовищем. Да; именно так угодно ей было называть одного из блистательнейших мужчин в трех соединенных королевствах; между тем как другия лэди были обо мне более лестного мнения....

В такия минуты она грозила бросить меня; но я имел средство удерживать ее. Средство это заключалось в особе нашего сына, которого она страстно любила, почему? - не знаю; знаю только, что она пренебрегала Буллингдоном, не обращая ни малейшого внимания на его здоровье, благополучие или воспитание.

И так, малютка наш служил неразрывною связью между мной и её сиятельством; не было ни одного из честолюбивых планов, в котором бы она не приняла участие на пользу нашего сына; она не жалела никаких издержек, когда дело касалось его возвышения. Для достижения этой цели не упущено было из виду и могущественное оружие - взятки, которые были принимаемы в самых высоких местах, - и такими близкими людьми к августейшей особе его величества, короля, что вы изумились бы, еслиб я назвал имена особ, удостоивавших принятия наши денежные предложения. Получив от английских и ирландских герольдмейстеров описание и подробную родословную баронов Баррийог, я обратился к королю с почтительнейшею просьбою о предоставлении мне титулов моих предков, и титула виконта Баллибарри.

-- Эта голова будет носить графскую корону, говаривала иногда моя жена, в минуты нежности, пропуская сквозь пальцы пряди моих волос.

И в самом деле, я заслуживал эти титулы по всей справедливости. В Книге Перов немного нашлось бы людей с моими дарованиями духа и храбростью, с моей родословной и моими личными заслугами.

Желание сделаться пером Ирландии я считаю заодно из несчастнейших между всеми моими несчастными деяниями в тот период времени. Я делал неслыханные жертвы, чтоб привести этот план в исполнение. В одном месте я сыпал деньги, в другом брильянты. Я покупал земли в десять раз дороже того, что оне стоили, покупал картины и редкости по ценам раззорительным; давал пиры и балы тем лицам, которые, находясь вблизи особы короля, легко могли содействовать мне в моем намерении; проигрывал герцогам, братьям короля, огромные пари.... но лучше помолчать об этом. Воспоминания об этом периоде моей жизни слишком неприятны.

Единственным лицом в моем предприятии относительно титулов, лицом, которое я назову открыто, был старый негодяй, плут и обманщик Густав-Адольф, тринадцатый граф фамилии Крэбс. Этот нобльмен занимал должность в собственном кабинете его величества и был единственным джентльменом, которого король удостоивал своим особенным расположением. Еще во времена старого короля между нмми образовался род дружбы. Вот это как было: однажды его королевское высочество, играя в волан с молодым лордом на обширной площадке огромной лестницы в Кью, разсердился на своего товарища и толкнул его с лестницы; колодой Крэбс упал и сломал себе ногу. Раскаяние принца в своей жестокости заставило его сблизиться с юношей, которого так жестоко обидел, и когда восшел на престол, то не было ни одного человека, которому бы граф Бють завидовал столько, сколько милорду Крэбсу. Последний был беден и расточителен, и Бють, чтобы очистить дорогу себе, отправил его в Европу членом одного посольства; но Крэбс не долго оставался на материке, и, по возвращении в Англию, немедленно получил назначение состоять при особе его величества.

Вот с этим-то безславным нобльменом я и образовал несчастную дружбу, когда, неопытный еще и доверчивый, я впервые поселился в Лондоне, после женитьбы на лэди Линдон. Крэбс был, действительно, одним из самых занимательных людей в мире, и находиться в его обществе я вменял себе в величайшее удовольствие. Кроме того, я старался сблизиться с человеком, который сам был так близок к высочайшей особе в государстве.

Слушая этого человека, вы бы подумали, что никакое назначение высоких должностей не делалось без его непосредственного участия. Он говорил мне, например, об устранении Чарльза Фокса накануне того дня, когда факт этот сделался известным самому бедному Чарли. Он говорил когда Гоу должен воротиться из Америки, и кто был назначен, на его место. Не увеличивая числа таких примеров, скажу короче, что на этом человеке я основывал все мои надежды к утверждению правь моих на титулы барона Баррнйог и виконта Баллибарри.

государю на открывшуюся компанию против американских мятежников. Этот отряд, превосходно экипированный и вооруженный, был посажен на корабли в Портсмуте, в 1778 году; и патриотизм джентльмена, сделавшого такое пожертвование на пользу общую, был принят при Дворе с таким одобрением, что когда лорд Норт представил меня, его величество соизволил обратить на меня милостивое внимание, и сказать:

-- Ваш поступок, мистер Линдон, заслуживает похвалы: соберите еще такой отряд, и в главе его поезжайте в Америку.

Это предложение, как читатель может догадаться, ни под каким видом не согласовалось с образом моих понятий. Человеку, при тридцати тысячах фунтов годового дохода, глупо было бы рисковать своею жизнью, как это делают обыкновенно бедняки. Я всегда восхищался поступком моего приятеля Джека Вольтера. Он был самым храбрым корнетом, и, очертя голову, бросался во всякую горячую схватку, выпадавшую на его долю. Как вдруг, перед самым Минденским сражением, Вольтер получил известие, что дядя его, главный поставщик армии, умер, оставив ему пять тысяч годового дохода. Джек в ту же минуту подал в отставку, а так как накануне генерального сражения, прошение его не приняли, то он отправился в бой, и после того ни разу не брал в руки пистолета, кроме, впрочем, дуэли с одним офицером, который сомневался в его храбрости, и которого он прострелил с хладнокровием и неустрашимостью, служившими ясным доказательством, что он оставил военную профессию не из трусости, но из благоразумия и желания пользоваться богатством.

Когда образовался отряд хактонских волонтеров, пасынок мой, которому в это время исполнилось шестнадцать лет, страстно желал присоединиться к нему, и я охотно соглашался на это. в надежде отделаться навсегда от неприятного для меня молодого человека; но его опекун, лорд Типтофф, делавший все наперекор моим желаниям, отказал в своем позволении, и таким образом, воинственным наклонностям молодого нобльмена не дано было свободы развиться. Еслиб он отправился в эту экспедицию и еслиб неприятельская пуля сразила его, мне кажется, говоря по чистой совести, я бы не стал много печалиться, и имел бы удовольствие видеть в моем сыне наследника имения, приобретение которого стоило его отцу великих усилий и трудов.

Воспитание этого молодого нобльмена было чрезвычайно слабое и, быть может, я сам виноват в этом, не обращая надлежащого внимания. Он имел такой буйный, дикий и необузданный характер, что я никогда не мог питать к нему расположения; передо мной и перед матерью своей он всегда был таким угрюмым и молчаливым, что я не мог не видеть в этом настроении духа постороннее влияние, и потому предоставлял ему действовать по своему усмотрению. Втечение двух лет он оставался в Ирландии, а когда приезжал оттуда в Англию, то мы держали его преимущественно в Хактоне, стараясь устранять этого грубого и непривлекательного молодого человека, от джентльменского общества, в котором мы обращались. Мой же сын, напротив, был милый очаровательный ребенок; мы находили безпредельное удовольствие баловать и лелеять его. Когда ему исполнилось пять лет, он представлял собою образец моды, красоты и благовоспитанности.

нянюшкой, к которой жена моя сильно ревновала меня, и нанял для него французскую гувернантку, которая жила в аристократических семействах в Париже, и которую милэди Линдон не замедлила приревновать ко мне. Под руководством этой молоденькой женщины, мой маленький шалун научился пленительно лепетать по французски. Вы бы от души нахохотались, услышав, как этот милый плутишка произносил: Mort de ma vie! или когда, топнув ножкой, посылал manans и canaille нашей прислуги к trente mille diables. Его можно назвать скороспелкой во всех отношениях; в самом раннем возрасте, он умел передразнить кого угодно; на шестом году, он сидел уже за нашим столом и пил шампанское не хуже взрослого; гувернантка выучила его петь новейшия миленькия песенки Вадё и Каллара, и те из слушателей, которые понимали по французски, помирали со смеху, слушая его, когда он пел или передразнивал старушек, составлявших небольшое общество милэди Линдон. Признаюсь, я не уважал этих старушек, - этих сплетниц, завистливых и недальняго ума, всегда поселяющих раздор между мужем и женой. Каждый раз, когда важные особы их в фижмах и на высоких каблуках являлись в Хактон или в Беркелей-сквер, я находил удовольствие наводить на них ужасы я заставлял маленького Брайана петь, танцовать, играть diable à quatre, и помогал ему сам, чтоб только выпроводить вон сварливых старух. Никогда не забуду я торжественных увещаний старого ректора в Хактоне, который несколько раз делал попытки приохотить Брайана к латинскому языку, и с многочисленными детями которого я позволял моему сыну иметь от времени до времени сношения. Они выучили от Брайана французския песенки, петь которые матушка их, гораздо больше смыслившая в соленьях и вареньях, чем во французском языке, всегда поощряла; но когда услышал их старик-отец, то посадил мисс Сару в спальню на целую неделю на хлеб и воду, и торжественно высек мастера Джакоба, в присутствии всех его братьев и сестер, и Брайана, которому вид такого наказания должен был послужить предостережением. При начале наказания, маленький шалун мой кричал, бросался на ректора, безпрестанно повторял: "corbleu, morbleu, ventrebleu", и все для того, чтоб не трогали его молодого друга Джакоба. После этой сцены ректор отказал Брайану от своего дома; а я с своей стороны, дал клятву, что старший его сын, готовившийся вступить на духовное поприще, никогда не получит в наследство ректорского места в Хактоне, - места, которое я намеревался дать ему. Старик-отец, с лицемерным видом сказал на это, что во всем да будет воля Божия! - что он из-за места для сына, не позволит выйдти детям своим из повиновения родителям, не позволить им сделаться людьми безнравственными; в заключение всего, он написал мне высокопарное, торжественное, наполненное латинскими цитатами, письмо, в котором прощался со мной и моим домом. "Я делаю это с чувством глубочайшого сожаления, присовокуплял старый джентльмен: - потому что я получал много милостей от жактовской фамилии. Воспоминание об этих милостях и лишение их наполняет мое сердце горестью. Чрез мое отчуждение от вас, я боюсь, пострадают одни только бедные моего прихода, потому что отныне я не буду в состоянии приносить вам известия о нищете и бедствии ближняго, о тех нуждах, которые, я должен отдать вам в этом полную справедливость, ваше великодушие и ваша щедрость всегда старались облегчить и всегда облегчали."

Может статься, в этих словах было много справедливого, потому что старик безпрестанно надоедал мне просьбами о пособии бедным; и я знаю за достоверное, что по своему человеколюбию, он часто сам оставался без шиллинга в кармане; с другой стороны, в его сожалении, относительно нашей размолвки, не маловажную роль играли мои обеды в Хактоне, да и жене его не легко было прекратить знакомство с гувернанткой Брайана, которой известны были все новейшия французския моды, и которая никогда не посещала ректорский дом, не оказав там какой нибудь услуги. Это доказывалось тем, что в каждое следующее воскресенье после её визита, дочери ректора являлись в церковь или в платьях по последней моде, или в мантильях.

Чтоб наказать старика, я по воскресеньям, во время его проповеди, начинал громко храпеть; и когда Брайан вошел в такия лета, что нужно было устранить его от надзора и общества женщин, я взял для него гувернера и возложил на него обязанность быть моим духовником. Англичанку-няню Брайана я выдал замуж за нашего главного садовника, с хорошим приданым, а француженку-гувернантку - за верного Фрица; последние, благодаря моей щедрости, открыли table-d'hôte в квартале Сохо, и полагаю, что теперь, когда пишу я эти записки, они пользуются всеми благами жизни и живут богаче своего великодушного и щедрого господина.

Для Брайана я выписал из Оксфорда молодого джентльмена, высокопочтенного Эдмунда Лавендера, которому поручено было преподавать латинский язык, когда мальчик был в расположении учиться ему, историю, грамматику и другие предметы, необходимые для джентльмена. Лавендер был драгоценным прибавлением к нашему обществу в Хактоне. Он имел особенную способность одушевлять наши беседы. Будучи постоянно предметом наших шуток, он переносил их с удивительным, можно сказать, с мученическим терпением. Он принадлежал к разряду тех людей, которые согласны получить хороший толчек от большого господина, лишь бы только этот господин обратил на них свое внимание; я часто бросал в камин его парик, перед целой компанией, и Лавендер хохотал над этой выходкой на равне с другими. Забавно было видеть, когда его сажали верхом на бойкого коня и посылали мчаться вслед за гончими; бледный как смерть и вцепившись в гриву лошади обеими руками, он кричал и именем неба умолял нас остановиться. Каким образом этот человек не сломил себе шеи, я не понимаю; пословица: "кому быть на виселице, тот не утонет", в этом случае оказывается вполне справедливою. В наши поездки на охоту, с ним не случалось никакого несчастия. За обедом, он постоянно занимал место в конце стола, безпрестанно пил грог, так что его не редко выводили пьяного и укладывали спать до наступления вечера. При этих случаях я и Брайан много раз натирали ему сажей лицо; укладывали спать в комнату, посещаемую мертвецами; пускали на его постель стаю крыс и мышей; наполнив водой его сапоги, кричали: "пожар!", подпиливали ножки его стула и все листки в его любимой книге пересыпали табаком. Бедный Лавендер переносил все это с терпением; за то во время собраний в Хактоне или в Лондоне, он вполне вознаграждался дозволением сидеть в кругу людей большого света и воображать себя членом нашего общества.

ей в полное распоряжение замок Линдон, владея которым временно, эта добрая женщина не упускала ни одного сличая показать себя особой весьма немаловажной. При всех её странностях и причудах, ни одно из наших поместий не было так хорошо управляемо, как замок Линдон; поземельные доходы платились превосходно, расходов было несравненно меньше, чем под управлением какого нибудь поверенного. Ограниченность расходов на её собственное содержание всегда удивляла меня, хотя, по её словам, она должна была поддерживать достоинство двух фамилий. Для молодого лорда она держала особую прислугу; выезжала из дому не иначе, как в золоченой карете шестерней; замок содержался чисто и опрятно; мебель и сады сохранялись превосходно; так что во время нашего посещения Ирландии мы не встречали ни одного дома, котооый бы находился в таком отличном состоянии, как замок Линдон. Там состояло до двадцати бойких служанок в половину против этого числа расторопных лакеев; в нем все было в таком превосходном порядке, как только можно ожидать от хорошей домоправительницы. И все это делала она, не требуя от нас ни малейшого вспомоществования. В парках она откармливала овец и рогатый скот, и получала большие выгоды, отправляя их на рынок в Баллинасло; она снабжала, ужь я и постичь не могу каким образом, множество городов маслом и окороками. Плоды и овощи из садов и огородов замка Линдон пользовались на дублинском рынке отличной репутацией. В кухне её, как и в кухнях болыпей части ирландских домов, не было особенной роскоши; погреба истощались весьма медленно, или, вернее, совсем не истощались, потому что старушка лэди пила одну только воду, и почти никого к себе не принимала. Все её общество состояло из двух - трех девиц, и предмета моей прежней страсти, Норы Брэди, в настоящее время мистрисс Квин, которая прожила с мужем все свое состояние, и однажды приехала в Линдон повидаться со мной. Она постарела, растолстела, была без вкуса одета, и имела при себе двух грязных ребятишек. Увидев меня, она горько заплакала; называла меня "сэр" и "мистер Линдон", просила помочь её мужу, что я и сделал, доставив ему, чрез друга моего лорда Крэбса, место в Акцизном Ирландском суде, и заплатив за переезд его семейства и его самого в Ирландию. Я нашел его грязным, потерянным, жалким пьяницей. Глядя на бедную Нору, я не мог не удивляться при воспоминании тех дней, когда считал ее за божество. Впрочем, полюбив однажды какую бы то ни было женщину, я оставался постоянным её другом втечение всей моей жизни: я мог бы представить тысячу примеров моего великодушия и преданности.

Молодой Буллингдон был единственным лицом, с которым матушка моя, как говорится, не могла справиться. Известия о нем с самого начала были таковы, что не могли не¹ наполнять горестью родительское сердце. Он не признавал над собой никакой власти. Отправляясь на охоту или в другия экспедиции, милорд не являлся домой по целым неделям. Дома он был угрюм и молчалив; отказывал моей матушке в невинном удовольствии поиграть с ней вечером в карты; углублялся в старые ветхия книги, наполняя ими свою пустую голову; любил шутить и беседовать с лакеями и служанками в людской, а не с порядочными людьми в гостинной; насмехался над мистрисс Барри; словом, вел жизнь, исполненную непокорности и скандала. К довершению всего, молодой повеса познакомился с приходским католическим священником - страшным бедняком, кончившим курс в какой-то французской или испанской семинарии, и совершенно бросил пастора замка Линдон, который, получив образование в Оксфордском университете, держал гончих, и выпивал ежедневно по две бутылки вина.

Обращая внимание на развитие религиозных понятий и убеждений в молодом Буллингдоне, я принужден был ускорить образ моих действий в отношении к нему. Если я имел какое нибудь правило, руководившее меня в жизни, то оно заключалось в уважении к господствующей церкви, и в искреннем нерасположении ко всем другим вероисповеданиям. Вследствие этого, в 17-- году я отправил в Дублин моего француза камердинера с поручением привезти ко мне молодого негодяя. Камердинер сообщил мне, что Буллингдон накануне отъезда провел всю ночь у своего друга-католика; что перед самым отъездом он имел сильную ссору с моей матерью; цаловал Бидди и Дози, своих маленьких племянниц, которые крайне сожалели о его отъезде; и что когда его просили зайти к пастору замка Линдон, и проститься с ним, он решительно отказался, сказав, что не хочет видеть старого фарисея, и что его нога не будет в доме этого лицемера. Пастор написал письмо, с советом, принять надлежащия меры к исправлению этого бесенка, так называл он молодого Буллингдона. Несмотря на то, что Буллингдона не жаловали порядочные люди в округе, он пользовался огромной популярностью между простым сословием. В то время, когда карета увозила его из замка, его со слезами провожали толпы народа. Десятки невежественных, полудиких негодяев бежали подле кареты несколько миль; некоторые из них, уехав вперед, встретили Буллингдона в Дублине, в Пиджон-гаузе, чтоб проститься с ним в последний раз. Большого труда стоило взять меры, чтоб безумные энтузиасты не спрятались на корабле, и не пустились провожать молодого лорда в Англию.

он происходил. Он представлял собою живой портрет некоторых из смуглых членов фамилии Линдон, портреты которых висели в хактонской галлерее, в которой молодой человек любил проводить большую часть свободного времени, углубляясь в старые пыльные книги, которые вынимал из шкапов библиотеки, и вид которых приводил меня в негодование. Передо мной он постоянно соблюдал суровое молчание; его надменный и презрительный вид не нравился мне тем более, что в его поведении я не мог найти недостатков, хотя все его поступки отличались величайшей дерзостью и гордостью. При первом свидании с ним, его мать была сильно взволнована; быть может и он в душе своей тоже испытывал волнение в такой же степени, но не хотел обнаружить его. Поцаловав ей руку, он сделал низкий, формальный поклон; и когда я протянул ему руку, он заложил свои за спину, устремил на меня пристальный взгляд, и, слегка наклонив голову, сказал: - "Кажется, это мистер Барри Линдон", повернулся в сторону, и начал говорить с матерью о состоянии погоды, безпрестанно повторяя "ваше сиятельство". Милэди Линдон крайне не понравилась такая холодная встреча; оставшись с ним наедине, она строго заметила ему, почему он не пожал руки своему отцу.

-- Моему отцу? сказал он: - вероятно, ваше сиятельство, вы ошибаетесь. Мой отец был сэр Чарльз Линдон. Если другие забыли его, то, покрайней мере, я еще помню.

Я понял, что это было объявлением войны, тогда как я душевно радовался приезду мальчика, и приготовился жить с ним дружелюбно. Но у меня ужь было в характере, за добро платить добром, за зло - злом. И кто может винить меня за ссоры с этим молодым повесой, кто станет обрушившееся на меня впоследствии тяжелое бедствие приписывать моему суровому обхождению с ним? Не я, а он положил начало нашей ссоре - неприятных последствий которой не я, а он, был виновником.

Я думаю, всем известно правило, что всякое зло уничтожать должно в самом начале, и что отец семейства для исправления недостатков в своих детях должен немедленно употреблять свою власть. Согласно этому правилу, я воспользовался первым случаем сделать доброе наставление мистеру Буллингдону, и на другой же день после его приезда, когда он отказался исполнить мое приказание, не помню какое именно, я привел его в кабинет и жестоко наказал его. Этот процесс, признаюсь, сильно взволновал меня, потому что никогда еще я не решался бить лорда бичем; но я скоро привык к этому; спина лорда Буллингдона и мой бич так хорошо познакомились друг с другом, что приступ к сближению их совершился без всяких церемоний.

Если исчислять все примеры неповиновения и дерзких поступков молодого лорда, то я наведу на читателя скуку. Его упрямство, мне кажется, было сильнее моего желания исправить его; да и то сказать, как бы отец строго ни исполнял свои обязанности, нельзя же ему наказывать детей своих целый день, и за каждую шалость. Правда, я очень сурово обходился с ним, но чаще щадил его, чем наказывал. К тому же, втечение восьми месяцев, когда я оставался в Лондоне для отправления моих обязанностей в Парламенте и при Дворе моего государя, Буллингдон совершенно освобождался от моего влияния.

нами, мой пасынок убегал в ректорский дом искать там убежища и совета; так что ректор был всегдашним посредником в наших раздорах. Однажды он привел негодяя в Хактон, и, хотя дал клятву не переступать порога моего дома, лично представил его мне, и сказал:

-- Я привел его к вам, чтоб он сознался в своей шалости, и чтоб вы наказали его по вашему усмотрению.

В присутствии двух-трех друзей, которые в это время пили вино со мной, я наказал его, и к похвале его будь сказано, он перенес наказание, ни разу не вскрикнув, не сказав ни слова. Это с одной стороны доказывает, что я наказал мальчика не очень жестоко, хотя и имел разрешение священника наказать его по моему усмотрению.

Раза два или три, Лавендер, гувернер Брайана, покушался наказать милорда Буллингдона, но встретил с его стороны сильное сопротивление. Молодой повеса пустил стулом в оксфордского джентльмена, к величайшему восхищению маленького Брайана, который кричал при этом:

-- Браво, Булли! тузи его, тузи!

милорда.

Странно, что с моим сыном Буллингдон обходился весьма ласково. Он любил маленького Брайана, - как любили все, кто только знал его - любил его тем более, что он был "в половину Линдон". Да и нельзя было не любить его: но просьбе этого милого ангела: "папа, не секите сегодня бедного Булли!" - я удерживался от гнева, и избавлял милорда от наказания, которое он вполне заслуживал.

С матерью своей, он, с самого начала, не хотел иметь никакого сношения, говоря, что она ужь более не принадлежит к фамилии Линдон, и зачем ему любить ее, если она никогда не была ему матерью? Эти слова дадут читателю хорошее понятие об упрямстве я угрюмом характере мальчика. На меня жалуются, что я не хотел дать ему воспитания, приличного джентльмену, не хотел послать его в коллегию или школу; но дело, в том, что он сам не хотел этого. Я неоднократно делал ему предложения, но он никогда не принимал их, и прошло много времени, прежде чем я узнал, что такое могло привязывать его к дому, для него столь непривлекательному.

Причина этой привязанности наконец обнаружилась. Между мной и милэди часто случались споры, в которых иногда был я неправ, иногда она; а так как ни я, ни она, не имели ангельского характера, то споры наши почти всегда обращались в сильную ссору. Я часто бывал пьян: а в этом состоянии, желал бы я знать, кто может владеть собой? Нет ничего удивительного, что в этом состоянии я обращался с милэди весьма грубо, нередко швырял в нее стаканом, называл ее именами весьма нелюбезными. Я даже грозил убить ее, и разумеется, подобными угрозами наводил ужас на нее.

догнал меня в тот самый момент, когда я хотел было схватить мялэди, сбил меня с ног, которые были весьма не тверды, подхватил в свои объятия мать, падавшую в обморок, увел ее свою комнату, и там, по её убедительной просьбе, дал клятву не оставлять её дом, пока она будет за мной замужем. Я ничего не знал об этой клятве, как не знал о пьяной выходке, послужившей поводом к этой клятве. Меня уложили в постель мои слуги, и по утру, я столько же помнил моем поступке, сколько помнил о событиях того времени, когда я был грудным ребенком. Лэди Линдон познакомила меня с этим обстоятельством спустя несколько лет. Я упоминаю об этом, чтоб доказать свою невинность перед тем, кто обвиняет меня в жестокости к моему пасынку. Пусть же мои клеветники оправдают поступок дерзкого негодяя, который после обеда сшибает с ног своего отчима, и своего ближайшого покровителя.

Это. обстоятельство послужило на некоторое время поводом к сближению между матерью и сыном, - но характеры их были весьма различны. Я уверен, что милэди была слишком привязана ко мне, чтоб позволить сыну питать к её мужу враждебные чувства. Вместе с летами увеличивалась и его ненависть ко мне. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, когда я, освобожденный на летнее время от парламентских занятий, приехал в Хактон, и, по обыкновению, хотел наказать его, он дал мне понять, что не намерен более подчиняться моей власти, и, заскрежетав зубами, сказал, что застрелит меня, если я осмелюсь наложить на него руки. Я посмотрел на него; он вырос, возмужал; с этой поры я навсегда отказался от столь необходимой части его воспитания.

Около этого-то времени я и набрал отряд для военных действий в Америке. Мои враги (число их увеличилось после победы моей над Типтоффом) начали распространять самую позорную молву относительно моих поступков с своенравным юношею, и обвинять меня, будто бы я хотел от него отделаться. Таким образом, преданность моя к государю, и желание мое служить на пользу общую, перетолковано было совершенно превратно: мне приписывали чудовищное, неестественное покушение на жизнь Буллингдона. Говорили, будто бы я набрал военный отряд, собственно с тою целию, чтоб предоставить начальство над ним молодому виконту, и избавиться от него на всегда. Я уверен, что было названо даже имя того человека в этом отряде, которому будто бы я поручил отправить виконта на тот свет, при первом генеральном сражении, и определена была плата, которую я должен был дать за эту щекотливую услугу.

У меня и в уме ничего подобного не было. Я был тогда такого мнения (предположение мое хотя и замедлило оправдаться, но все же оправдалось), что лорд Буллингдон не нуждался в моей помощи к переходу на тот свет; ему самому посчастливилось найти дорогу туда, по которой он, конечно, и следовал. По правде сказать, он вступил на эту дорогу очень рано; из всех буйных, дерзких, непокорных негодяев, когда либо причинявших горе любящим родителям, он, разумеется, был самый неисправимый; ни ласки, ни просьбы, ни побои, не производили на него надлежащого действия.

Например, когда гувернер проводил моего маленького сына в столовую к десерту, милорд обращаясь к ребенку, осыпал меня колкими сарказмами.

знаменитой крови фамилии Барри из Баррийога; - не правда ли, мистер Барри Линдон?

Для этих оскорбительных речей, он всегда выбирал такие дни, когда у меня собиралось множество гостей.

В другой раз (это было в день рождения Брайана) мы давали великолепный бал, и наступило уже время явиться маленькому Брайану в наше общество, в щегольском придворном наряде (о, Боже мой! я не могу удержаться от слез при воспоминании о светлых взорах этого милого, ненаглядного личика!); - в гостях начался шопот, все столпились в одно место, когда ребенок вошел в гостиную вместе с своим полубратом, который явился, поверите ли вы? - в чулках, ведя за руку маленького Брайана, хлопавшого по полу огромными башмаками милорда.

-- Как вы находите, сэр Ричард Варгрэв, - ведь ему башмаки мои впору? сказал дерзкий Буллингдон.

При этом гости посмотрели друг на друга и обменялись несколько словами; лэди Линдон подошла к лорду Булдингдону с величайшим гневом, взяла ребенка на руки, прижала его к груди исказала:

Сказав это, лэди Линдон залилась слезами и удалилась. Молодой лорд остался сконфуженным.

Наконец, при одном случае, его поведение ко мне было до такой степени оскорбительно (это случилось в отъезжем поле и при многочисленном собрании), что я, потеряв всякое терпение, подскакал к дерзкому негодяю, сбил его с седла, соскочил сам на землю, и, с помощию бича, прибегнул ж такой исправительной мере, что еслиб меня не удержали и время, то мне кажется, я засек бы его до смерти. Он до такой степени взбесил меня, что я готов был совершить убийство, или всякое другое преступление.

Милорда почти замертво отнесли домой, где он пролежал два дня в постели, в лихорадочном состоянии, частию от досады и бешенства, и частию от моих побоев. Спустя три дня, когда послали в его комнату осведомиться, почему он не является к завтраку, на столе его нашли записку; - его постель была пуста и холодна. Молодой негодяй убежал, имев дерзость написать моей жене, своей матери, письмо обо мне следующого содержания:

"Милэди, я переносил, сколько может перевесть человек, безчеловечное обхождение наглого ирландского выскочки, которого вам угодно было принять на ваше ложе. Я питаю к нему отвращение, и вменяю себе в непременную обязанность презирать его, пока буду носить имя Линдона, которого он недостоин; - я ненавижу его не столько за низкое его происхождение и варварство, сколько за его позорные поступки с вашим сиятельством, за его скотское, неблагородное поведение, за его явную супружескую неверность, за его расточительные привычки, за его пьянство, за его безсовестное расхищение моего имения и вашего. Эти оскорблении вашей личности ужасают и огорчают меня более, чем безславное поведение негодяя в отношении ко мне. Согласно обещанию, я бы оставался при особе вашего сиятельства, но в последнее время вам угодно было держать сторону мужа - и так как я не могу лично наказать этого низкого разбойника, который, к стыду моему, муж моей матери, не могу видеть его обхождения с вами, обхождения, сделавшагося для меня ненавистнее чумы, поэтому я решался бежать из отечества, по крайней мере на время его отвратительной жизни, или пока не кончится моя жизнь. По духовному завещанию моего родителя я имею-право на небольшую сумму, которую, без всякого сомнения, мистер Барри украдет у меня при первой возможности, но которую, если ваше сиятельство питаете еще ко мне хоть несколько материнских чувств, вы, быть может, отдадите мне. Банкиры Чильдсы могут получить приказание выдать мне эту сумму при первом востребовании; если они не получат подобного приказания, то это нисколько меня не удивит, меня, который знает, что вы находитесь в руках негодяя, готового пуститься грабить проезжих на большой дороге; в таком случае я постараюсь отъискать для себя другую дорогу в жизни, благороднее той, по которой пришел этот нищий, ирландский авантюрист, чтоб отнять у меня мои права и мой родной кров."

желание, по прочтении этого безсовестного письма, заключалось в том, чтобы автор его находился от меня не далее, как на разстоянии длины моих рук; - тогда бы я имел возможность вразумительнее выразит ему свое мнение относительно его особы. Искоренить предубеждение против меня было не в моей власти; - соседи мои настойчиво утверждали, что я хотел убить Буллингдона, тогда как об убийстве я никогда не помышлял; - еслиб даже я и хотел нанести сильный вред моему молодому врагу, то и тогда благоразумие не позволило бы мне прибегнуть-к крайности; я знал, что он сам стремился к своей погибели, звал, что он погибнет и без моего посредничества.

Прошел значительный промежуток времени прежде, чем мы услышали об участи молодого повесы. Спустя месяцев пятнадцать; я имел удовольствие опровергнуть некоторые убийственные обвинения против меня, представлением векселя за собственноручною подписью Буллингдона. Вексель этот был прислан из армии генерала Тарльтона в Америке, где отряд мой покрыл себя неувядаемой славой. Но и после этого некоторые из моих друзей продолжали приписывать мне всякого рода злые умыслы. Лорд Типтофф не хотел верить, чтоб я согласился заплатить какой бы то ни было вексель, а тем более вексель лорда Буллингдона; старая лэди Бетти Гримсби, сестра лорда Типтоффа, утверждала во всеуслышание, что вексель был фальшивый, что бедного молодого лорда не существует на свете, и это продолжалось до тех пор, пока её сиятельство не получила письма от самого Буллингдона, который находился, в Нью-Йорке при главной квартире, и который в заключение весьма описал великолепный пир, данный офицерами гарнизона нашим знаменитым военачальникам, двум братьям Гоу.

Между тем, еслиб я и в самом деле убил милорда Буллингдона, то мне кажется, клевета и злословие и тогда не преследовали бы меня с таким ожесточением и в городе и в провинции. "Поверьте мне, вы скоро услышите о смерти Буллингдона!" восклицал один из моих приятелей. "А вскоре потом последует и смерть лэди Линдон", присовокуплял другой. "Он женится на Дженни Джонс" говорил третий и т. д. Все эти сведения доставлял мне Лавендер; весь округ был вооружен против меня. Фермеры, в рыночные дни, кланялись мне нехотя, с угрюмыми лицами и старались избегать встречи со мной; джентльмены, сопровождавшие меня на охоту, вдруг бросили ее; на балу, который ежегодно давало дворянство округа, когда я аганжировал лэди Сузан Кепермор, и, по обыкновению, занял третье место после герцога и маркиза, все пары отворачивались от нас, когда мы подходили к ним, так, что мы принуждены, были танцовать одни. Сузан Кэпермор страстей любила танцы; она готова была танцовать на похоронах, лишь бы только пригласили ее, а я имел достаточно хладнокровия, чтоб не обратить внимания на это оскорбление, и потому мы танцовали с самыми простыми людьми в конце круга - с аптекарями, виноторговцами, стряпчими и другими разночинцым, имевшими дозволение присутствовать в наших публичных собраниям."

Епископ, родственник милэди Линдон, не хотел пригласить меня в заседание, - словом, невинного и благородного джентльмена со всех сторон преследовало какое-то ожесточенное негодование.

Прием мой в Лондоне, куда я перевез жену и семейство, не отличался особенным радушием. Когда я явился в Сент-Джемский дворец, его величество с умыслом спросил меня, давно ли я получил известие о лорде Буллингдоне? Я отвечал на этот вопрос с необыкновенным присутствием духа:

такой же отряд?

При этом король отвернулся от меня, и я с нижайшим поклоном удалился из приемного зала. Когда лэди Линдон подходила к руке её величества, королевы, в гостиной, я узнал, что ей сделан был тот же самый вопрос; она воротилась домой в сильном волнении. И вот награда за мою преданность, за жертву, которую принес я для блага моего отечества! Я немедленно переехал всем домом в Париж и встретил там совсем другой прием; но, к сожалению, мое пребывание среди очаровательных удовольствий этой столицы было весьма непродолжительно. Французское правительство, давно уже принимавшее живое участие в делах американских мятежников, признало наконец независимость Соединенных Штатов. Объявление войны сделалось неизбежным. Нам приказано было выехать из Парижа, и я принужден был оставить там двух-трех лэди в глубокой горести. Это единственный город, где джентльмен может жить, как ему угодно, не подвергаясь стеснению со стороны жены. Втечение нашего пребывания там, графиня и я почти невидались друг с другом: мы встречались только в Версале, за ломберным столом королевы. Наш маленький Брайан приобрел удивительно изящные манеры, делавшия его предметом восхищения для всех, кто только его знал.

Здесь следует упомянуть, как я имел последнее свидание с моим добрым дядей, кавалером Баллибарри, которого я оставил в Брюсселе с сильным желанием посвятить остаток дней своих спасению души, и с этой целью он поступил в тамошний монастырь. После того он снова вступил в свет, к величайшей досаде своей и раскаянию. На старости лет он страстно влюбился в одну французскую актрису, которая поступила с ним, как поступает большая часть подобных ей женщин: раззорила, бросила его, и насмеялась над ним. Его раскаяние было весьма назидательно. Под руководством наставников Ирландской Коллегии, он еще раз обратил свои мысли к религии. Его единственная просьба ко мне, когда я увидел его и спросил, чем могу помочь ему, состояла в том, чтоб я внес значительную сумму в монастырь, в который он намеревался поступить....

Разумеется, я не мог это сделать. Мои религиозные убеждения воспрещали мне поощрять заблуждения других вероисповеданий. Вследствие моего отказа успокоить, как выражался дядя, преклонные дни его жизни, старый джентльмен и я разстались довольно холодно.

Но дело вот в чем: в то время я сам нуждался в деньгах. Entre-nous, Розетта, из французской труппы, посредственная танцовщица, но очаровательная женщина раззорила меня покупкой брильянтов; экипажей и мебели; к этому нужно присовокупить весьма ощутительные проигрыши, так что для покрытия всех расходов я должен был прибегнуть к растовщикам, заложить им брильянты лэди Линдон и придумать тысячи других планов для приобретения денег. Когда дело касалось чести, то мог ли я отступить от него? или, кто может сказать, чьо Барри Линдон, проиграв пари, не заплатил его?

который любил брать с меня деньги, а между тем, имел столько же силы к доставлению мне графской короны, сколько и папской тиары. Король, по приезде моем из Европы, был также немилостив ко мне, как и прежде. От одного из адъютантов братьев короля, я узнал, что мое поведение и мои удовольствия в Париже были представлены королю лазутчиками моих неприятелей в самом невыгодном свете, и что король, под влиянием гнусной клеветы, назвал меня самым безнравственным, самым безчестным человеком в трех Соединенных королевствах. Я - безнравственный человек! Я служу позором моему имени и отечеству! Услышав эти слова, я пришел в такое бешенство, что немедленно отправился к лорду Норту объясниться с ним, получить от него позволение явиться к королю, оправдаться перед его особой в таких обвинениях, представить ему на вид мои услуги правительству и спросить, когда обещанная награда, то есть титулы моих предков, будут дарованы мне?

Жирный лорд Норт принял меня с сонной холодностью, которая постоянно производила на оппозицию в Парламенте весьма неприятное впечатление. Он слушал меня с полузакрытыми глазами. Когда я кончил длинную, шумную речь, которую произносил, расхаживая взад а вперед по его кабинету, и делая жесты с энергией ирландца, он открыл один глаз, улыбнулся, и спокойно спросил, все ли я высказал? Получив утвердительный ответ, он отвечал:

-- Прекрасно, мистер Барри! я буду отвечать вам по пунктам. Король, как вам известно, чрезвычайно не любит жаловать титулы. Ваши права, как вам угодно называть их, были представлены на усмотрение его величества, и на это последовал ответ его величества, что вы самый наглый человек в его государстве, и заслуживаете не графскую корону, а петлю палача. Что касается до ваших услуг привительству, то правительство вовсе в них ни нуждается. И затем, покорнейше прошу вас удалиться.

Сказав это, он поднял руку к колокольчику, позвонил, и спросил, не может ли быть полезным мне еще в чем нибудь.

Я воротился домой в невыразимом бешенстве, и когда лорд Крэбс явился, по приглашению, к обеду, я сорвал с него парик, швырнул ему в лицо, и повторил тот же самый толчок, которым удостоил его король на лестнице в Кью. История эта на другой же день сделалась известною всему городу; во всех клубах и магазинах появились каррикатуры, изображавшия мое нападение на лорда Крэбса. Весь город смеялся над изображением лорда и ирландца, и, без всякого сомнения, узнавал в каррикатуре того и другого. Что касается до меня, то в те дни я считался замечательнейшим человеком в Лондоне, моя одежда, образ моей жизни, мои экипажи были известны всей столице; моя популярность, не слишком большая в аристократической сфере, была весьма значительна во всех других слоях общества. Народ приветствовал меня громкими восклицаниями после той сцены, в которой почти убили моего друга, Джемми Твитчера и сожгли дом лорда Мансфильда. Меня знали за истинного протестанта; после ссоры моей с Нортом, я тотчас же перешел на сторону оппозиции, и всеми силами старался вредить ему и досаждать.

Для меня наступило теперь несчастное время. Я принужден был доставать денег за самые раззорительные проценты, чтоб встретиться лицом к лицу с Типтоффами, более деятельными и ожесточенными против меня, чем когда нибудь.

Кровь кипит во мне, когда я вспоминаю о бездельническом поведении моих врагов при этих выборах. Меня выставляли за ирландского Рауля Синюю Бороду, на меня писали и печатали пасквили, в грубых каррикатурах изображали, что я секу розгами лэди Линдон, бичую лорда Буллингдона, выгоняю его из дому в жестокую бурю и тому подобное. Одне картинки представляли бедную ирландскую хижину, в которой я будто бы родился; в других - я изображен был лакеем с сапожной щеткой и ваксой. На меня изливался поток клеветы и злословия, - поток, в котором человек без моей твердости характера непременно бы утонул.

Хотя я смело встретил моих обвинителей, хотя я расточал суммы денег на выборы, хотя я растворил настежь двери Хактон-Голля, где, равно как и во всех гостинницах рекой лилось бургонское и шампанское, но выборы шли не в мою пользу. Все дворянство вооружилось против меня и присоединилось к партии Типтоффов; они распустили молву, что я силой держу при себе жену, и, несмотря на то, что я посылал ее в город одну с моими флагами и маленьким Брайаном на коленях, заставил ее сделать визит жене мэра и другим дамам в городе, ничто не могло разсеять убеждения в народе, что она живет в страхе и трепещет меня. Грубая чернь до такой степени была дерзка, что осмелилась спрашивать ее, неужели она решается ехать домой, и неужели ей нравятся удары бича перед ужином?

Я не был выбран.... и на меня градом со всех сторон посыпались векселя и подобные им документы. Кредиторы, как будто сговорились прислать мне вдруг все обязательства, выданные мною втечение супружеской жизни, так что на столе образовались из них груды. Я не хочу называть сумму, на которую они простирались; скажу только, что эта сумма была ужасна. Я был опутан безвыходною сетью векселей и обязательств, закладных и страховых и всеми страшными бедствиями, имеющими с ними неразрывную связь. Адвокаты за адвокатами приезжали из Лондона, сделки совершались за сделками; для удовлетворения этих несносных обжор недостаточно было всех доходов лэди Линдон. Отдавая ей всю справедливость, я должен сказать, что в этот затруднительный период, она вела себя великодушно. Каждый раз, когда мне нужны были деньги, я обращался с нею ласково, а обращаясь с нею ласково я был уверен в возможности пробудить в ней приятное расположение духа; и тогда за одну неделю спокойствия и доброго согласия, она готова была уделить на уплату долгов моих десять тысяч фунтов стерлингов. Когда начались мои хлопоты в Хактоне, и когда я решился прибегнуть к единственному средству, остававшемуся в моем распоряжении, именно, удалиться в Ирландию, и уменьшить расходы, предоставив большую часть доходов на удовлетворение кредиторов, милэди Линдон была вне себя от радости при одной мы:ли об отъезде, и говорила, что если мы будем жить скромно и спокойно, то все будет прекрасно. Лэди Линдон, ради уединения и домашняго спокойствия, которым надеялась наслаждаться, готова была переносить сравнительную нищету, в которой нам предстояло теперь жить.

И так, мы немедленно отправились в Бристоль, предоставив отвратительным и неблагодарным хактонским недоброжелателям полную свободу поносить нас, во время нашего отсутствия. Конюшня моя и гончия были проданы; гарпии, в образе кредиторов, мне кажется, разорвали бы меня на части, еслиб это было в их власти. С помощию ума и хорошей распорядительности, я продал мои копи и частные поместья за настоящую цену. Таким образом, негодяи обманулись в своих ожиданиях; что же касается до серебра и имущества в лондонском доме, то они не смели прикоснуться к нему, так как это была собственность наследников фамилии Линдон.

никогда не покажется в кружках, которых был украшением. Но они очень ошибались. Среди моих затруднительных обстоятельств, фортуна готовила для меня неожиданное утешение. Из Америки прибыли депеши, извещавшия о поражении лорда Корнваллиса в Каролине, и о смерти лорда Буллингдона.

Желание мое носить ничтожный ирландский титул было самое слабое. Я радовался за своего сына, который сделался теперь наследником английского графства, и имел неотъемлемое право на титул лорда виконта замка Линдон, на третий из титулов в этой фамилии. Матушка моя почти съума сходила от радости, называя внука своего "милордом". Все мои страдания и лишения щедро вознаграждались тем, что любимый сын мой занял такой почетный пост в государстве.