| Автор: | Тетмайер К., год: 1912 |
| Категории: | Роман, Историческое произведение |
Очутившись совсем одна, среди молчаливых елей, сосен и буков, она упала на колени и, вскинув руки над головой, начала причитать, плача и всхлипывая:
-- Дедилия, богиня любви в миртовом венке, переплетенном розами! Вырви из сердца моего несчастную, проклятую эту любовь! В чем провинилась я, что ты велела мне полюбить воплощенного дьявола? Он перебил мужиков наших, что шли с братом Собеком, из-за него пан Костка, мессия крестьянский, предан был на пытку и смерть, он пробил мне голову золотой булавой, он пьет мужицкую кровь, он - крестьянский палач! За что же тону я в этой любви и сохну от нее, - а избавиться не могу? О владычица единая, будь благосклонна к моей молитве! Вырви из сердца моего молодого, из души моей Сенявского, пана Сенявы!
Она склонилась лицом к земле, а ее темные волосы, заплетенные в две косы, перевесились через плечи на лесной мох.
Поднимался ветер и шумел в лесу.
В этот час старый Ясица Топор со старым Кшисем сидели перед избой Топора и разговаривали. Жена Топора уехала в Людзимеж на храмовой праздник. Разоделась богатая хозяйка, чтобы не ударить лицом в грязь перед новотаргскими мещанками, богатыми женами длугопольских солтысов и Гонсерками, известными своими богатыми угодьями. На голову надела пестрый чепец, расшитый шелками, на шею - три нитки крупных кораллов, застегнутые огромным дукатом; надела тулуп, крытый красным сукном, подбитый мехом молодых белых барашков, на груди расшитый золотым галуном, с выпушкой на поясе и сзади. Надела много юбок, а сверху - пеструю, темно-синюю с белыми разводами, и желтые высокие сапоги; на плечи накинула тончайший белый платок. Разрядившись таким образом, она поехала с работниками на скрипучей телеге с деревянными осями, запряженной парой крепких гнедых лошадей, которыми правил немой мальчик.
Дома осталась только пожилая и некрасивая служанка Эва, родом из соседней Пардулувки, да теленок, живший в избе, как водится у крестьян.
Дул теплый ветерок.
-- Знаешь, Шимек, что я тебе скажу? - говорил старый Топор, - Тепло. То есть теплынь, я тебе скажу.
-- Тепло. Ветер - как гретое пиво, - ответил Кшись.
-- Ей-богу, тепло. Точь-в-точь такой день, как тогда, когда Собек с мужиками к Чорштыну шел.
-- Верно, такой самый.
-- Не привел господь... - сказал старый Топор и пригорюнился.
Но Кшись, во-первых, не любил огорчаться, во-вторых, не понес никакой утраты, в-третьих, заботился о хорошем настроении и здоровье богатого Топора, своего щедрого приятеля, - и потому сказал:
-- Горевать не надо. Ни к чему это. Кабы земля печалилась, - не росли бы из нее ни цветы, ни ягоды.
Топор подумал немного.
-- Потому что не могли бы расти, - сказал он.
-- Ничего бы не росло, один хрен.
-- Да горчица.
-- Это вы, Ян, хорошо сказали. Вы - голова! А то еще можжевельник.
-- И чем бы алтари украшали?
-- Ну, знаешь ли, это ее дело, богородицыно. Она себе всегда к весне цветов припасает.
-- Потому что знает, что будет ее праздник.
-- Хороший праздник, да нынешний лучше.
-- Это верно. Нет праздника лучше успенья.
Тут ветер подул сильнее и, сорвав сдвинутую набекрень шапку Кшися, бросил ее в нескольких шагах на траву.
-- Эге-ге! Не давал, а отнимает! - сказал старый Топор.
-- Это не порядок! - прибавил Кшись, поднимая шапку. - Давай, а не отнимай!
-- Гм... а привезет нам что-нибудь моя баба с праздника? - спросил Топор.
-- Гм... - с сомнением протянул Кшись, поглядывая на Топора.
-- Да разве она когда привозит что-нибудь? - откликнулась Эва, высовывая голову из двери. - Жадна, как собака, а скупа - страсть!
Старый Топор засмеялся.
-- Верно она говорит!
А Эва прибавила:
-- Обедать ступайте!
-- Пойдем, - сказал Топор Кшисю.
-- Зачем же? - церемонно отвечал Кшись, хотя ждал обеда с нетерпением.
-- Да пойдем, пойдем!
-- Зачем же! - повторил Кшись, и они вошли в избу. Дом у Топора был полная чаша.
Она поставила перед Топором баранину, а перед Кшисем кашу, но Кшись сказал:
-- Ты мне рот кашей не затыкай, а давай кусок мяса! Мне мясо не вредно!
Услышав это, Топор расхохотался и сам подвинул гостю миску с бараниной, говоря:
-- Эвця эта - такая же скупая чертовка, как моя баба!
Принялись за еду. Кшись, чавкая, глотал да глотал.
Был он прожорлив при всей своей тщедушности. Эва не вытерпела и, видя, как быстро убавляется содержимое миски, ядовито сказала:
-- А может, уже довольно?
Но Кшись ответил:
-- Лучше пусть живот лопнет, чем чтобы это осталось!
И продолжал есть.
Когда они наелись и утерли губы, старый Топор выпил молока и обратился к Кшисю:
-- Успение пресвятой богородицы... гм... А слыхал ты, Шимек, что люди говорят?
-- А что?
-- Насчет богородицы на оравских Сухих горах?
-- Знаю.
-- Будто она живая.
-- Это та, которая откуда-то из Венгрии на Сухие горы и костел прибежала?
-- Та самая. Ксендз не поверил, хотел убедиться и поскреб ей ножом мизинец. Кровь пошла.
-- Знаю. Потом этот ксендз себя живьем замуровать велел.
-- Да. А все же нет другой такой божьей матери, как Людзимежская.
-- Верно! Она ведь тоже живая. Перенесли ее в Новый Тарг в приходскую церковь, а она ночью в Людзимеж вернулась.
-- Да! Ночью. Мужики, которые лошадей пасли, свет видели, когда она шла полем.
-- Любит она свой костел.
-- Да ведь и хорошо ей в нем: теплый, сухой и расписан, говорят, на диво. Сам-то я в нем не бывал. Чего ж ей там не сидеть?
Помолчали.
-- Все святые перед богородицей ничто, - сказал Кшись. - Она владычица.
-- Это верно. Сила у нее большая.
-- И добрая.
-- Да.
-- Слышал я от одного странника, какой случай был где-то в Польше. Пришел в алтарь вор и хотел у божьей матери снять с шеи ожерелье. Только он подошел, как она ручку свою с образа протянула - и хвать его за руку.
-- Батюшки! За самую руку?
-- Ну да. И он никак не мог вырваться.
-- Еще бы!
-- Ну, сбежались люди. Думают: что с ним делать? Один говорит - отрубить ему руку! Другой - отрубить голову. Третий советует его в тюрьму посадить. Не тут-то было: держит. Наконец говорит один человек: "Давайте его простим!" И тогда божья матерь этого вора отпустила.
-- Отпустила?! Батюшки, Шимек, неужто отпустила?..
-- Да. Вот какая добрая!
-- Да, скажу я тебе! Добрая!
-- Как будто и не бабьего сословия!
-- То она тебя нежит, как пухом обернет...
-- А то как примется грызть, все нутро вытянет.
-- Хе-хе-хе! - рассмеялся Топор, гордый своей опытностью.
Кшись скоро попрощался и отправился восвояси. Он побаивался колкостей скупой Топорихи, когда она вернется: очень уж он много всего съел.
Эва, убрав со стола, тоже ушла в Пардулувку к сестре, которая жила там с мужем. И старик Топор остался один.
Он ходил взад и вперед по избе, а голодный теленок мычал. Топор сжалился над ним и стал его кормить, приговаривая:
-- Э, кто же это видел: плакать? Ну, что ты меня лижешь, бедный? А? Вовремя тебя не покормили. Хозяйка-то когда еще вернется с праздника! На, маленький, на тебе сенца... Кушай да не плачь!..
Он из рук кормил теленка, а тот хватал то сено, то пальцы; старый Топор умиленно посмеивался.
Вдруг кто-то с силой постучал в дверь, так смело и громко, что старый Топор подумал: уж не Яносик ли Литмановский? Он крикнул:
-- Не заперто!
Дверь распахнулась, и придворный Сенявского, Сульницкий, переступил порог, наклонив голову, чтобы не задеть за низкую притолоку; за ним шли несколько казаков Сенявского.
-- Слава господу Иисусу Христу! - сказал Сульницкий.
-- Аминь. Здравствуйте, пан, - ответил Топор. - Что вам угодно?
-- Мы к вам по дороге заехали, - сказал Сульницкий, садясь на скамью. - Молока попить. Угостишь нас?
-- Хозяйки нет, - растерянно ответил Топор, - поехала с работниками в Людзимеж на праздник. И Эвка тоже куда-то...
-- Ну, это ничего, - отозвался Сульницкий. - Внучка ваша Марина нам подаст.
-- Да и Марины нет: с утра куда-то ушла. А откуда вы, пан, знаете Марину? - простодушно спросил Топор.
-- По Чорштыну! - нагло засмеялся Сульницкий.
Подозрение и гнев блеснули в узких, мутных глазах Топора.
-- Вот, вот! - тем же тоном сказал Сульницкий. Но, что-то вдруг сообразив, переменил тон и вежливо добавил - Господин мой пожалел Марину и хочет ее наградить. Он шлет ей сто золотых червонцев.
При виде золота, со звоном высыпанного из кошелька на стол, узкие, мутные глаза Топора засверкали жадностью, а пальцы задрожали.
-- И не так еще он ее наградит, - продолжал Сульницкий. - Только скажите нам, отец, где Марина.
-- Да я и сам не знаю. Что тут делать? - почтительно ответил старый Топор.
-- Ну, так мы ее здесь подождем, - сказал Сульницкий. - Хлопцы! Подайте меду. А лошади чтобы были наготове! - приказал он казакам.
В старом Топоре опять проснулось подозрение.
-- Солдаты? - спросил он, указывая на казаков.
-- Моего пана.
-- Много их здесь?
-- Тридцать.
-- Тридцать? Разве война?
-- Может случиться и война, - дерзко усмехнулся Сульницкий. - В лесу волки ходят.
Старый Топор почесал за ухом и направился к дверям, говоря:
-- Я сейчас вернусь...
-- Куда собрались, отец? - спросил Сульницкий, загораживая ему дорогу.
-- А что же, мне из своей избы выйти нельзя? - рассердился старик.
-- У вас гости.
-- Да, гости... - сказал Топор весьма недоверчиво.
В эту минуту Сульницкий увидел в окно Терезю. Она выходила из лесу.
Терезя, увидев перед избой солдат, бросилась назад и скрылась в чаще; десятка два всадников галопом помчались к лесу.
-- Кого же это вы, пан, приказали схватить? - с любопытством, но и решительно спросил старый Топор.
-- Внучку твою, Марину! - самоуверенно ответил Сульницкий. - Мы затем и приехали.
Старый Топор вскипел; он выпрямился, как тогда, когда благословлял отправлявшихся в поход мужиков, отступил на шаг и угрожающе крикнул:
-- Внучку мою, честную девку из хозяйского дома, - вы? А какое вам до нее дело?
-- Будет стлать постель моему пану и спать с ним! - ответил Сульницкий.
-- Она? Будет панской любовницей? Марина?
-- Лучше быть подстилкой у сына воеводы, чем у нищего изменника Костки!
-- Пан Костка был святой! - возмущенно воскликнул Топор. - Из рода, где были святые, и королевский полковник! Ради господа и короля такому человеку нельзя отказать ни в чем! А вы, собаки окаянные, вон отсюда! Марш!
-- А это? - крикнул Сульницкий, указывая на дукаты, лежавшие на столе.
Поколебался старый Топор, глянув на золото, - но лишь на миг; он сгреб дукаты и бросил их на пол, крича:
-- Бери их! Съешь!
Сульницкий рассмеялся и крикнул:
-- Сам сожрешь, старая свинья, когда мы за волосы потащим отсюда Марину!
Засверкали узкие, мутные глаза старого Топора; он нагнулся, схватил табуретку и ударил ею по голове Сульницкого, тот упал лицом на стол; тогда Топор, подняв табуретку, обернулся к казакам и закричал:
-- Я здесь хозяин! Я вас всех искрошу, собаки проклятые! Вон!
Но слуга, бывший при Сульницком, быстро вынул из ножен кинжал и ударил им Топора в грудь под самое сердце. Раскинув руки и простонав: "Господи Иисусе!" - старик свалился на пол. Тогда его стали колотить и пинать ногами, пока не убили.
Видя, что Сульницкий лежит без чувств, лицом на столе, казаки, слышавшие, что у крестьян-горцев водится всякое добро, подобрали валявшиеся дукаты и принялись грабить дом. Тем временем погнавшиеся за Терезей один за другим вернулись обратно.
-- Не поймали?
-- Нечистый попутал...
-- Ну, да это дьявола работа - он хотел, чтобы душа старика без покаяния в пекло пошла...
Переворошив все, что было, изрубив сундуки, развалив печи, разрушив погреба, стойла, хлева, казаки посадили еще не пришедшего в себя Сульницкого на лошадь, окружили его и рысью поскакали тою же дорогой, которой приехали, унося с собой награбленную добычу.
Терезя, увидев, что изба Топора окружена казаками Сенявского, которых приняла она за солдат, в ужасе бросилась обратно в лес и, слыша за собою погоню, спряталась в старое, покинутое подземелье. Говорили, что живший здесь когда-то в изгнании шляхтич Плаз хранил в нем бочки с вином. Подземелье скрыто было в чаще между двумя деревьями, вывороченными горным ветром. Казаки его не заметили. Их так поразило внезапное исчезновение Терези, что они не стали ее разыскивать, тотчас предположив, что это дьявольское наваждение.
Терезя долго сидела в подземелье, прежде чем решилась оттуда выглянуть. Наконец, осторожно подойдя к опушке и убедившись, что кругом нет никого, она побежала к дому Топора. Увидела на пороге труп старика, завопила от ужаса и, дрожа как в лихорадке, побежала в лесное урочище, к Марине.
Вскоре после этого старая жена Топора, позволившая челяди остаться в Людзимеже, с одним только немым мальчиком-возницей въехала в свой двор. Въехала важно, по-хозяйски.
Увидев труп мужа и разгром в доме, старуха обомлела; ноги у нее подкосились, и она упала в сенях навзничь на твердый глиняный пол; перепуганный мальчик сунул ей под голову подушку и, не помня себя от страха, убежал, бросив лошадей.
Эва, не застав сестры дома, возвращалась в Грубое. Аппетит Кшися все еще не давал ей покоя.
-- Вот жрет, окаянный, как лошадь! - ворчала она. - Кажись, миску бы проглотил! Ей-богу! Волчья глотка!
Вдруг голос ее замер: через порог открытой двери, ведущей в сени, метнулась в полумраке ласка.
-- Это что же такое? - изумилась Эва. - Разве нет никого, что тут ласки хозяйничают? И лошади с телегой на дворе...
Она вошла в сени и чуть не споткнулась о жену Топора, у которой отнялся язык и все тело было разбито параличом.
Потом бросился ей в глаза убитый Топор; потом она изумленными глазами обвела изрубленные сундуки, сорванные половицы, перевернутые постели, сброшенные со стен полки, - всю картину разгрома.
-- Разбойники были, - решила она, - либо паны-каратели.
Она присела на скамью; вдруг взгляд ее упал на что-то блестящее в углу, у самой стены. Она подбежала.
-- Дукат!..
Значит, были они у старого!
С отвращением глянула она на старого Топора.
-- Были!
Казаки чего не украли, то изрезали, изрубили, разодрали во время поисков. Немногое осталось в целости.
Эва, не раздумывая, никого не пожалев, тотчас решила идти служить к другим хозяевам.
Правда, несмотря на разгром, оставшиеся в живых Топоры, Собек и Марина, не стали еще нищими, но они ее не любили: молодые еще, ветер в головах!..
Эва решила перебраться из Грубого куда-нибудь подальше, забрав, что возможно. Она разостлала посреди комнаты большой платок и принялась укладывать в него разную рухлядь, ворча: "Годится... Не годится..."
Не считая одежды, единственной почти неиспорченной вещью, которую легко было взвалить на плечи и унести, была подушка, на которой лежала жена Топора.
Лежа без сил, но в полном сознании на глиняном полу сеней, жена Топора, с отнявшимся языком и окостеневшими членами, страшным взглядом следила за грабившей дом Эвой.
Ворует!..
И глаза ее под неподвижными веками пылали адским огнем: старые, полные бессильной ярости глаза!
Ворует! Эта нищенка, эта дрянь, эта батрачка!
Обкрадывает ее, первую хозяйку в деревне, крадет ее добро!.. Последнее добро!..
-- Эге, подушка! - с жадностью буркнула Эва, глядя на подушку под головой старухи. - Подушка красивая, добротная!
Прекрасная подушка!..
Она нагнулась над женой Топора и схватила подушку за два угла. Вдруг в волосы ей, как крючья, вцепились сухие, костлявые пальцы хозяйки - и застыли, сведенные судорогой.
-- Пусти! - прохрипела Эва. - Пусти, а то задушу!
Но глаза старухи так страшно смотрели ей в лицо, что она не смела протянуть руки к ее горлу, чтобы задушить.
-- Хозяйка, пусти! - взмолилась она.
Паралич, на миг побежденный неистовой злобой, снова обессилил старуху. Эва хотела разжать ее пальцы, но не могла.
Кричать было бесполезно. Голос терялся в сенях, а дом к тому же стоял на отлете, далеко от других изб деревни.
Медленно спускались сумерки.
Оно было мокрое, и Галайда сушил его около огня, осторожно держа на руках.
Это была молодая девушка, одетая как-то чудно, в белую суконную одежду, а поверх нее в черный суконный же плащ. На ногах были деревянные, подвязанные ремешками сандалии на высоких каблуках. Их-то следы и видел на снегу Собек.
Дивились Собек, Мардула, Бырнас, даже старый Крот никогда не видел ничего подобного.
Девушка была крещеная: на шее у нее висел золотой крестик на золотой цепочке.
Она промокла насквозь. Все еще не открывала глаз, но была жива.
-- Надо бы ее раздеть, пускай одежда просохнет, - сказал старый Крот.
И так как девушек не было, то Галайда держал ее на руках, а старый Крот и Бырнас раздевали; молодежь вышла из шалаша. Женской одежды у них не было, поэтому девушку, у которой промокла даже рубашка, раздели догола и, завернув в сухие сермяги и продымленные тулупы, положили у самого костра, на низкой скамье, так, чтобы дым не шел ей в лицо.
-- Вскипяти молока, - сказал старый Крот Собеку.
Собек выполоскал горшок и стал кипятить молоко последнего удоя. Все гадали, кто могла быть эта девушка и откуда взялась, но никто ничего не понимал.
-- Пришла...
Вдруг девушка вздохнула и открыла голубые глаза.
-- Глядит! - сказал мальчик-подпасок.
Но Собек погрозил ему пальцем, приказывая молчать.
Галайда сушил над огнем рубашку и платье, поглядывая, чтобы они не загорелись.
-- Где я? - послышался тихий, слабый голос.
-- В шалаше, у Озер, - ответил Собек.
-- Дайте ей молока, - сказал Крот.
Собек налил в чистый ковш горячего молока и обеими руками поднес его к губам девушки.
Она стала пить, - и живые краски понемногу возвращались на её лицо.
-- Я голая! Где моя рубашка?!
-- Сушится, - отвечал Галайда, развешивая перед огнем рубашку, словно парус.
-- Отдайте мне рубашку, платье, плащ! - кричала девушка, прикрываясь сермягой. - Вы разбойники?
-- Мы пастухи, - ответил Собек. - Не бойтесь ничего!
-- Вы добрые люди?
-- С добрыми - добрые.
-- Я... - начала она и замолчала.
-- Мы не спрашиваем, кто вы, - сказал Собек. - Будете еще пить?
Девушка не хотела высунуть из-под сермяги обнаженных рук, и Собек, как раньше, став на колени, поил ее из ковша.
Она напилась, закрыла глаза и склонила голову.
-- Может, уснет, - шепнул Крот.
-- Вы добрые люди? - снова тихо спросила она, видимо борясь с утомлением и сном.
-- Спите, как у ангела на руках, - отвечал Собек.
Через минуту девушка заснула.
-- Молодая, ничего с ней не будет, - тихо говорил Крот. - Просто чудо, что даже ног не отморозила. Галайда, где же это ты ее нашел?
-- Да в кустах нашел: свернулась в клубок и сидела на ветках, - медленно рассказывал Галайда, развешивая высушенную рубашку на жерди.
-- Должно быть, ноги под себя подвернула, а руки засунула за пазуху, - ну, и не отморозила, - предположил Крот. - Слава богу, что совсем не замерзла. Поглядывайте, чтобы искры на нее не летели.
Все ходили на цыпочках, сушили дрова, прежде чем класть их в огонь - чтобы не дымили, кипятили молоко, накрывали ее теплой одеждой.
-- Хорошая девка! - шепнул Бырнас, когда девушка сомкнула глаза.
-- Красавица, - прошептал Мардула.
Девушка лежала под тулупами, на постели, наскоро сделанной из еловых ветвей, покрытых платками.
-- Пусть отоспится, - прошептал Крот. - Молода еще, живо поправится.
Никто не ложился спать. Девушка лежала уже в рубашке, которую надели на нее Крот с Бырнасом.
Пастух Войтек шепотом сказал Собеку:
-- На том же месте лежит, где стелили пану Костке.
Им показалось, что девушка вздрогнула; посмотрели - она была бледна как полотно, и голова ее закинулась назад. Все очень испугались, но старый Крот привел девушку в чувство. Он умел ходить за больными.
Все опасливо следили, чтобы она снова не лишилась сознания. Так прошла ночь.
Не спали и другую, и третью, и четвертую ночь; глубокая тишина стояла в шалаше. Все оберегали девушку.
В разговорах все жалели, что нет баб, чтобы кое в чем помочь, присмотреть, но в душе были рады, что они одни.
Все делал старый Крот с помощью Бырнаса.
Думали, что она не выживет, но все же не теряли надежды. И старались, как могли, удержать душу в этом хрупком теле.
И не удивительно, что смерть таилась за углом шалаша: сколько должна была вынести эта девушка, перед тем как нашел ее Галайда!
-- Натерпелась-таки она, да...
Но старый Крот знал чудодейственные травы; их усердно собирали молодые на склоне горы, соперничая друг с другом, и приносили в шалаш, а Мардула помчался через леса, за Польский Хребет, мимо Белых Вод, мимо Высокой - к самому Литвору, за литворовым корнем. Ушел на рассвете, а когда вернулся, солнце стояло еще высоко на небе. Только изодрал новые лапти.
Старый Крот варил травы; он знал, как их надо смешивать, и умел заговаривать болезни.
Девушка ничего не сознавала, бредила, кричала что-то, чего никто не понимал.
Можно было иногда разобрать только одно слово: глаза.
-- Сглазил ее кто-нибудь, - говорил старый Крот.
В шалаше наступил великий праздник.
Вероятно, она привыкла к легкой пище: поэтому давали ей молоко с медом, которого девки нанесли Мардуле из самого Ратулова.
Девушку никто ни о чем не спрашивал, ничего не старался о ней узнать.
Время шло.
Настали прекрасные, теплые дни. Она стала выходить из шалаша.
Как-то выдалась ночь облачная и туманная. Мардула не выдержал. Тихонько выбрался из шалаша и, крестным знамением отогнав нечистую силу, затем бросив перед собой три камешка, пустился бегом к Лилейному перевалу, оттуда слетел вниз, словно летучая мышь, к шалашу липтовских пастухов. Остановился неподалеку за скалой, насыпал пороху на жесткую ладонь, высек огонь, зажег. Теперь он был уверен, что ни один пес его не учует и не залает, и крался к стаду бесшумно, как дикая кошка, и стремительно, как рысь. Он знал, где находится загон.
напевал он сквозь зубы. Он не веселился при мысли о своей дерзкой затее - согнувшись, шел сосредоточенный, медленно скользя по склону и соблюдая величайшую осторожность. Добравшись до загона, он из-за ограды схватил овцу одной рукой за шерсть, другой за морду, чтобы не блеяла, перенес ее через ограду и, вскинув на плечи, мигом взбежал на гору. Собаки и не пошевелились. Довольный собственной смелостью и ловкостью, он с трудом удержался, чтобы не запеть просившуюся на язык песенку:
Липтовские пастухи сторожили неподалеку, в низине. В шалаше бацы сквозь щели виден был огонь костра. Мардула, с овцой на спине, нагнулся и приветствовал невидимых пастухов довольно нелестными словами. Потом выпрямился, подпрыгнул и в воздухе хлопнул ногой о ногу от радости, что сумел украсть и что принесет мяса для панны.
Утром на Липтовской горе поднялась тревога: баца с Тихого Верха заметил пропажу и пришел с пятью вооруженными пастухами отнимать украденную овцу. Они не сомневались, что стащил ее Мардула. Пришли они черные, продымленные, звенящие медью.
Но Собек вышел им навстречу со своими пастухами и после взаимных поклонов сказал:
-- У нас тут больная панна. Станем драться - поднимется крик. Овцу я вам верну. А если хотите драться - то сойдем с горы вниз.
И он отдал овцу, отобранную им у огорченного Мардулы.
-- По рукам! - сказал липтовский баца. - А когда захотите померяться с нами силами, мы выйдем.
Но, проходя мимо Собекова шалаша, баца с Тихого Верха и липтовские пастухи увидели девушку, сидевшую на пороге.
-- Ай-ай-ай! - удивился баца с Тихого Верха. Он говорил по-тамошнему, нараспев.
-- Ай-ай-ай! - так же пропели пастухи.
Это были унылые, говорившие нараспев словаки; в венгерской неволе не было у них ничего, кроме своих женщин.
Они стали в ряд и дивились красоте, дающей наслаждение.
Потом ушли, вздыхая и позвякивая медными пряжками и оружием.
Пока пастухи с подпасками выгоняли овец на пастбище, Собек делал в шалаше сыры.
А старый Крот в эти чудные августовские дни, греясь на солнце среди камней, рассказывал девушке старые предания.
Рассказывал об огромных костелах в скалах, где ксендзы в белых стихарях служат обедни, где теплятся тысячи свеч и от органов на хорах гудит вся гора; рассказывал о полутемных пещерах, где над водами висят золотые мосты, а на поверхности бездонных озер плавают золотые утки, которые несут алмазные яйца; о парне, который пренебрегал девушками, а после смерти бегал за ними и раздавал руту из шапки, чтобы они заказывали по нем поминальные обедни; о девушке, которая никого не хотела любить и после смерти превратилась в похожее на цветок облако, которое не могло ни спуститься на землю, ни подняться к небу; рассказывал о царе змей, что залег на Татрах и никому не показывался, а когда подстерег его один смелый парень, он наслал на людей средь бурь и метелей спящих рыцарей, сидевших на спящих конях. До тех пор рыцари эти спали внутри горы. А Жемчужный, родившийся от женщины, которая проглотила жемчужину, избавил от них народ. Лилия научила его, как убить дракона Волосына, превратившегося в гору, и чудище, которое, окаменев, обратилось в монаха, стоящего над Рыбьим озером, - и как победить царя змей. Но до спящих рыцарей Жемчужный не дошел, потому что царь змей, убегая под землю, столкнул хвостом скалу и завалил ею вход к рыцарям. Жемчужный потом женился на лилии по обету, который дал, когда молил бога, чтобы ему помог избавить людей от напасти. Лилия тотчас расцвела перед ним и подарила ему палицу. Когда его одолевали сомнения, палица бывала так тяжела, что он не мог ее поднять; а когда он веровал - она становилась легкой, как перо. Ею он побеждал.
Еще рассказывал Крот о черном, одиноком озере под Косцельцем, куда вода сбегала с темных скал и где по бурным волнам гулял ветер. Три четверти года, когда овцы, пасшиеся у этого озера, сходили вниз в долину, озеро бывало одиноко. И тогда оно перекликалось с великими озерами Пятиозерья: с Рыбьим озером и лежащим выше его Морским Оком, с Гинчовым озером, скрытым за Менгушовецкими горами. Перед наступлением зимы Черное озеро спрашивало их, пересылая слова свои с ветром: не спите еще? не покрылись льдом? Весной: не спите уже? лед растаял? Так перекликались озера, ибо на свете все хочет любить и не быть одиноким.
Говорили озера между собой о тех временах, когда вся долина под Татрами была морем. Конца-краю не было этому разливу вод, а они, озера, лежа высоко на горах, над морем, слушали его шум, достигавший туч.
Проходили тысячелетия.
И вот приехал король Храбрый и мечом разрубил горную цепь. С неслыханным гулом и грохотом ринулось море вниз и залило тамошние земли. Где было море, текут теперь Белый Дунаец и Черный Дунаец. Озера остались одни высоко в горах. А до них там не было ничего, один снег и лед. Но это было в очень древние времена.
И другие предания рассказывал старый, столетний Крот, а девушка слушала.
Часто по вечерам в шалаше пастухи плясали под чью-нибудь скрипку. Плясали поодиночке, а потом толпа мальчиков-подпасков пускалась вприсядку, и от их топота гудел глиняный пол. Иногда молодежь начинала резвиться и проказничать: становились на голову, ходили на руках, толкали друг друга в костер, как обезьяны качались на шестах, протянутых под потолком, и пели.
Пели не только подпаски, но и пастухи, потому что девушка любила их слушать. Пели в шалаше вдвоем и втроем, а то и все хором, - и никогда не было в их песнях ничего непристойного, и ни разу старикам не приходилось делать замечаний молодежи. Порой старый Крот, задумчиво слушавший пение, сам затягивал слабым, уже глухим голосом:
и снова погружался в раздумье.
откуда-то с высоты радужнокрылый горный мотылек, с хоботком, похожим на жало, с длинными, сильными коготками - исследователь высоких скал, скользких от стекавшей по ним воды, и расщелин над головокружительными пропастями, где ночует черная смерть. Из зарослей карликового горного можжевельника или росшей пониже красной рябины взлетал на тяжелых своих крыльях дикий петух, тетерев, в воздухе парили могучие ястребы и носились проворные ястребки-голубятники; иногда над пастбищем описывал круги истребитель овец, горный орел, или молнией проносился стремительный сокол, умеющий на лету схватить ласточку. Под Желтой Вершиной свистали дрозды, среди камней отыскивая пищу. Временами откуда-то высоко со скал можно было слышать резкий, сиплый свист козы. Поблизости от шалаша среди камней и травы то проскользнет золотисто-желтая ласочка, то белый горностай. Отливающие металлическим блеском осенние мухи с прозрачными крыльями летали жужжа, а блестящие зелено-золотые жуки медленно ползали в траве. Быстро пробегали горные пауки на тонких ногах. Иногда осторожная лисица высовывала из чащи узкую, остроухую мордочку, а из-за ветвей поглядывали на шалаш желтоглазые дикие кошки и темные куницы.
Порой по зеленым, поросшим травой откосам, сбегавшим к Магуре, проходил олень с ветвистыми рогами, отбрасывая такую же ветвистую тень и поглядывая вниз золотисто-черными глазами. Пробегали, стуча копытами, стада ланей с детенышами.
Здесь, на горе, девушка часто лежала, положив руки под голову, и видела над собою прихотливые переливы неба, переменчивые цвета лазури, волны света и красок - от серебристо-зеленого до темно-синего сапфира. Она следила за упоительно-изменчивыми тучами - от еле заметных барашков, от перистых легких облачков, выплывающих откуда-то и исчезающих неизвестно куда, до тяжелых, темных туч, расстилавшихся над долиной однообразным покровом, и иссиня-рыжих, отливающих фосфорическим светом облаков, на которых несется буря.
Однажды в солнечный день девушка ушла и довольно долго не возвращалась, так что Собек и пастухи, пришедшие к вечеру с овцами, забеспокоились. Но она вышла из лесу, неся в руках охапку лесных цветов и душистых трав. Половину дала Собеку, а половину - Галайде: ведь это они принесли ее в шалаш. Слезы выступили на глазах у Галайды: такая она была перед ним маленькая, не доставала ему до груди. Он был великан.
По примеру старого Крота девушку называли "она" Имени ее не знали.
Однажды она спросила Собека:
-- Долго ли вы еще здесь пробудете?
-- Нет, недолго.
-- Я пойду с вами в деревню, чтобы весной можно было вернуться сюда.
И ни у кого из мужчин, хотя все они, кроме Крота и Бырнаса, были молоды, не было о ней непристойной мысли. Мардула даже спросил у Собека, как он думает: Не святая ли она и не упала ли с неба вместе с дождем.
-- Да ведь она замерзшая была и хворала, - сказал Собек. - С небесными жителями этого не бывает.
-- Разбиться могла: ведь этакую даль с неба летела, - отвечал Мардула.
-- Не с неба она, потому что все делает, как человек, - вмешался Бырнас. - Я знаю, видел.
-- Да ведь и Иисус Христос ел и пил, однако ж был бог, - резонно возразил Мардула.
И все посмотрели на него с удивлением, потому что от него редко приходилось слышать о чем-нибудь, кроме девок, драк, пьянства да воровства.
"Она" была тиха и много молилась. А о пребывании на горе пана Костки не спрашивала никогда, но, если об этом рассказывали, слушала, бледнея, а потом ночью долго молилась на коленях в шалаше, где спала под охраной двух псов, посаженных на цепь у порога.
Собаки лизали ей руки, овцы приходили к ней. Чтобы ей не было скучно, пастухи принесли маленьких ягнят. Эти не покидали девушку ни днем, ни ночью. Часто пастухи приходили по утрам будить ее и видели, что она спит, положив голову на ягненка и греясь между остальными.
-- Точно на стекле нарисована! - с восторгом говорил Собек.
Вечером того дня, когда драгуны Сенявского нагрянули во двор к Топору, на горе отчаянно залаяли собаки, и через минуту на пороге шалаша появились Марина с черной, обгорелой головней в руке и Терезя.
В это время пастухи ужинали. "Она" ела простоквашу и закусывала лепешкой.
-- Месть! - воскликнула Марина. - Боги взывают к мщению!
Бесконечным, необъятным шумом шумел, качаясь над Мариной, лес. В дыму костра медленно стало выплывать перед нею огромное медно-красное лицо в золотой короне с большими зубцами, окаймленное рыжими кудрями. В облаке дыма склонялось над костром это видение.
Марина, которая давно стояла на коленях, устремив глаза на пламя, склонила голову перед его величием.
Бог явился.
Старые боги услышали ее: они приходят на помощь против панов и ксендзов...
Старые боги неба и земли, вод и гор, лесов и священных рощ...
Старые боги, могучие и верные друзья человека...
Они плыли над ней во тьме, их лики колыхались, запах серы и жар молний возвещали о их присутствии. Грудь Марины бурно вздымалась. Она принимала их в себя, и это походило на таинство зачатия.
Вдруг, запыхавшись, еле дыша, вбежала в урочище Терезя.
-- Марина! Нет у тебя деда, нет постели, нет ничего в кладовой! - закричала она.
-- Как? Что?!
-- Нагрянули злые люди, деда убили, кровати разломали, где что было - все забрали: одежду, сало, - ничего не оставили в доме! Пусто!
-- Кто?
-- Солдаты! Они и за мной гнались верхом, да я спряталась в Плазов погреб.
-- За тобой гнались? - повторила Марина.
-- Да! На конях. Человек десять. Только я из лесу вышла...
-- А! - закричала Марина, вскакивая. - Это его солдаты! За мной приезжали! Это он, пан из Сенявы!
-- Откуда ты знаешь?
-- Бог мне сказал, что в облаке дыма сошел с неба! О священные боги! Вы меня покарали, и вы теперь меня призываете! Кровь за кровь! Его голова - за голову деда! За мой дом - его замок! Против сабель его - топоры! Гей!
-- Гейхааа! - повторила она свой возглас. - Вот чего надо было, чтобы мужики пошли защищаться и мстить!
И она побежала.
-- Куда пойдем? - спросила Терезя.
-- К Озерам, к Собеку. Мстить! Мстить!
Это было на десятый день после появления Беаты Гербурт на пастбище у Озер.
Собек с девушками побежал вниз и собственными главами увидел опустошенный дом и труп деда. Он не сказал ничего и похоронил старого Топора. Сколотили ему гроб из гладко выструганных еловых досок и положили в гроб все, что он любил при жизни: старый разбойничий нож, старую, доставшуюся от прадеда запонку, которой застегивался ворот рубахи, и прекрасный, писанный на стекле образок, изображавший св. Цецилию, играющую на органе, и ангелов, которые слушают ее, держа в руках зеленые пальмовые ветви. А старый Топор Железный положил ему еще под голову горсть земли, потому что покойник был крестьянин и любил землю. Гроб заколотили, положили на телегу и повезли в Шафляры, в приходский костел. За телегой шли бабы, плача и причитая, как велит обычай, и мужики, молчаливые, ожесточенные, таившие в себе неистовый гнев.
Так шли они за гробом из Грубого через Ольчу, Поронин, Белый Дунаец в Шафляры, выбирая лучшие дороги, чтобы не трясти покойника.
Шел, пригорюнившись, маленький Кшись рядом с великаном Галайдой, который, поручив волов другому погонщику, пришел с Крулёвой горы на похороны. После похорон они пошли назад вместе и в Белом Дунайце зашли в корчму, к еврею, хорошо знакомому Кшисю, где с горя напились. А когда они вышли оттуда и пошли, держась за руки, домой, Кшисю стало жаль Галайду: нет у него ни жены, ни детей, приходится одному пасти летом волов, а зимой сидеть дома. И он как старый знакомый стал уговаривать Галайду:
-- Знаешь, я тебя женю... Найду тебе бабенку хорошую, настоящую... Тебе баба нужна...
-- Нужна, - с готовностью согласился Галайда.
-- Я тебе найду!.. И не дрянь какую-нибудь, не пройдоху, с разными там вывертами... Мне тебя жаль... Кругом тебя одни только обсевки, одной рукой воду носят, другой - огонь.
Галайда вздохнул.
-- Тебе баба нужна, - убежденно говорил Кшись. - Я тебе поищу... Хозяйскую дочку, молоденькую, видную, красивую... Потому - ты человек!
Галайда был растроган. Он остановился, облапил маленького Кшися огромными своими ручищами и липкими губами чмокнул его в самые губы. Потом они снова, обнявшись, тронулись в путь, и Кшись, покачиваясь, убеждал:
-- Тебе баба нужна... Я знаю... Я тебе найду... Такую, чтоб душа у нее была - как вода, сердце золотое, ум - как волосы, а зад от бедра до бедра в полсажени... Бабу, как целая пивоварня!.. Потому - такую-то нетрудно найти, у которой костыли вместо ног...
Галайда уже всхлипывал, а Кшись продолжал:
-- Когда я молодой был, за мной такие стадом ходили... Вино мне из Венгрии кувшинами носили... А я всех их ублажал... Не веришь? Тебе баба нужна... Я тебе найду... Потому - баба дрянь, а без бабы плохо... Про это мы не раз с покойником Топором говорили... Он был голова!..
Вдруг Кшись остановился, выпустил Галайду, потом загородил ему дорогу и сказал грозно:
-- Вот это был мужик! Не то что ты, нищий!
Потом зашли они в корчму в Поронине, где застали Якуба Каркоса, такого же огромного, сильного и пьяного, как Галайда, и начали угощаться вместе. Через несколько минут Каркос без всякой причины дал Галайде в ухо так, что загудело, а Галайда дал ему сдачи. Кшись снял со стены гусли корчмаря и стал играть оравскую плясовую, которую любил покойный Топор:
Вскоре Галайда треснул по голове Каркоса, а Каркос - Галайду. Но все это без всякой злобы, только потому, что они были мужики здоровенные и вреда им это не причиняло. И так время от времени они дубасили друг друга, а Кшись все играл.
Потом стали чокаться жестяными кружками с водкой, потом пошли всякие церемонии: Каркос, как местный житель, хотел платить за Галайду и Кшися, а те за него.
А кончилось тем, что Галайда взял еврея под мышку и вынес его за дверь, Кшись ни с того ни с сего разбил окно и влез через него, а Каркос забрался за перегородку и лег спать на хозяйкину кровать.
-- Я тебя женю, - опять говорил Кшись Галайде. - Тебе баба нужна... Чтобы она тебя почитала... Потому - ты человек!
Страшным гневом охвачена была вся горная область. Шляхта, гордая и упоенная победой под Берестечком, победой, одна весть о которой как будто подавила все крестьянское движение, вернулась домой, карала взбунтовавшихся мужиков и, "казалось, обезумела от негодования и жажды мести". Следствия и суды, особенно в Краковском воеводстве, были так жестоки, что из некоторых деревень все население бежало в горы и жило разбоем или переходило границу, под защиту Венгрии. Людям рубили головы, сжигали их, вешали, избивали, а дома обращали в пепел. Вспыхнул гнев и Топоров из Грубого.
Уже старый Миколай Топор из Мура, двоюродный брат убитого Ясицы, и старый Войцех Топор Лесной из Грубого, и Станислав Топор Железный из-под Красного Верха сходились на совещания. И все, жившие вокруг, - Уступские из Уступа, Муранцы из Мура, Лоясы из Пардулувки, Бульчики из Поронина, Бахледы из Бахлед, Залинские из Фурмановой, Хованцы из Тихого и влиятельные друзья их из дальних деревень: Новобильские из Бялки, Пары из Буковины, Яжомбки из-под Копы, - все, кто услышал весть о нападении панских казаков, об убийствах и грабежах, разделяли их возмущение.
Взоры всех обращены были на Собека Топора, который первым должен был отомстить, но Собек, согнав овец с горы, сидел в своей избе и молчал.
-- Собек - мужик настоящий! Насчет него сомневаться нечего! Он что-нибудь замышляет! - говорили друг другу мужики, готовые помочь родственнику и товарищу.
Здесь, в королевских владениях на Подгалье, не было панов-карателей: можно было спокойно совещаться и думать.
Марина рассказала Собеку все. Как познакомился с нею Сенявский, как он ей понравился, как безуспешно соблазнял золотом и лестью. Сказала, что она любила его больше всего на свете и, если бы он был деревенским парнем, отдалась бы ему под первым явором, но не хотела принадлежать пану, которому не чувствовала себя равной; рассказала, как отдалась пану Костке, чтобы утешить его в неволе и горе, в час, когда все становятся равными, и как потом призывала на помощь старых богов. Собек жевал сосновую смолу и слушал молча.
Неподвижная, разбитая параличом бабка лежала на постели в избе.
Иногда приходил Кшись и играл, играл старые песни Ясицы Топора и вызывал с того света окровавленную его тень. Сходились Топоры: Миколай из Мура, Лесной, Железный, сходились соседи, и сердца их распирал гнев при мысли, что кто-то осмелился напасть на Топора, на свободного крестьянина в собственном его доме. Молодые Топоры говорили Собеку: "Мы готовы!.."
Собек отправился в Поляны, к старому Саблику, и старый Саблик, захватив гусли, как будто без цели зашагал по краковской дороге. Через неделю он возвратился с известием, что замок в Сеняве грозный, брать его надо пушками, а не чупагами, и войска в нем - целые тысячи.
Разговоры эти велись тайно. Кроме Собека, Марины и Кшися, не слышал их никто, даже "она", девушка, которая сошла с пастухами с горы и жила у Собека, делая легкую работу по хозяйству и ухаживая за параличной бабкой.
Слышал еще старый Саблик во время своего странствия, что у пана Гербурта из Сиворога пропала дочь, что он ее разыскивает и обещает заплатить три тысячи червонцев тому, кто ее найдет. Рассказывал Саблик и о монахине, которая, когда все разбежались, осталась с Косткой на месте казни, а потом куда-то исчезла, рассеялась, как туман. Многое слышал Саблик, потому что умел слушать. Он был "голова".
Собека словно осенило. Он пошел к девушке и прямо задал ей вопрос. Она ответила:
И она хотела поцеловать у него руку, но Собек ласково удержал ее и спросил:
-- Как же нам называть вас, панна?
Девушка подумала немного и ответила:
-- Мое третье крестное имя - Людмила. Так и зовите.
И так стали ее называть, а она просила, чтобы считали ее сестрой.
-- Не жаль вам терять свое богатство? - спросил однажды Собек.
-- Богатство мое лежит в земле, - отвечала она скорбно.
Между тем Сенявский велел всыпать по триста палок казакам, которые не могли по указанию Сульницкого схватить мнимую Марину, и послал в Грубое на разведки верного своего слугу Томека, знакомого с тамошними местами. Он решил добыть Марину во что бы то ни стало. И вот Томек отправился в путь в одежде странствующего торговца, с кораллами, бусами, гребешками, медальонами и образками. Он пришел к Топорам и здесь, кроме Марины, встретил и узнал Беату Гербурт, которую видел не раз, когда сопровождал своего господина в Сиворог. Вернувшись, он все доложил Сенявскому.
Сенявский изумился, а потом, хитро прищурившись, поднял палец и сказал Томеку:
Потом прибавил:
-- Тысячу червонцев считай за мной.
Так же, как Собеку, Беата призналась во всем Марине. Дружба между ними росла, и они поведали друг другу все. В глубоком волнении смотрели они в глаза друг другу: ведь Сенявский хотел обольстить Марину, ударил ее булавой и велел похитить, - и этот самый Сенявский хотел жениться на Беате и стал причиною гибели пана Костки. Но о своей любви к Сенявскому Марина не сказала: ей было стыдно. Также и Беата не рассказала о любви своей к Костке. А отчего она бежала из монастыря в Татры, ее никто не расспрашивал. Бежала, и все.
И только когда Марина узнала, что Сенявский, соблазняя ее, собирался жениться на другой, она воскликнула: "Подлец!" А Беата, узнав, что, домогаясь ее руки, он в то же время увивался за Мариной, прошептала сквозь зубы то же слово: "Подлец!"
"торговец" Томек, принесший Марине на выбор обещанные кораллы, - Собек оставил его ночевать, а ночью с помощью Марины заткнул ему рот, связал руки и ноги и тихонько отнес в лес. Там, неподалеку от подземелья Плаза, он приставил к его сердцу острие ножа, развязал рот и приказал:
-- Говори все, что знаешь!
-- Что мне говорить? - в смертельном страхе простонал Томек.
-- Все, что знаешь! Да не ври! Я правду все равно узнаю.
И Собек слегка надавил нож.
-- Нет, - дрожа, прошептал Томек.
-- Так кто же ты?
-- Слуга...
-- Чей?
-- Пана Сенявского, - прошептал Томек.
-- Видишь? - обратился Собек к Марине. - Ну, так что тебе известно?
-- Я слуга, мне велено было...
-- Ладно. Говори все, что знаешь!
-- Хорошо. Что еще?
-- Вместе с дочерью воеводы Гербурта, которая живет у вас...
-- Он знает, что она здесь?
-- Знает.
-- Я ее узнал.
-- А зачем ты к нам опять пришел?
Томек молчал.
Собек надавил нож.
-- Две тысячи людей Сенявского на конях стоят в лесу под Обидовой. Будто бы для того, чтобы наказать крестьян за бунт.
-- А на самом деле для чего?
-- Чтобы напасть на вас.
-- И пан с ними? - спросила Марина.
-- Когда хотят напасть?
-- Как только я донесу, что Марина и панна Беата дома.
-- Хорошо. Еще что? - спросил Собек.
-- Больше ничего не знаю.
-- Не знаю. Что знал, то сказал. Только вы меня не выдавайте! На кол посадят!
-- Будь спокоен!
И Собек вонзил нож, который держал над сердцем Томека, по самую рукоять. Потом вытащил изо рта трупа язык, отрезал его и, спустив с убитого штаны, засунул ему язык в зад. Так делать учил древний обычай, чтобы сохранить тайну.
-- Теперь уж не расскажет, что с ним случилось, - сказал он.
Собек сел под елью и мрачно понурил голову.
-- Теперь нам конец, - с горечью заговорил он, - Против такой силы ничего не сделаешь. Не защитишься, не убежишь, не спрячешься. В Венгрию убежим - за деньги нас и оттуда достанут. Уйдем в горы, охотой жить, - оттуда выгонит нас зима. А дом сожгут, скотину, овец заберут, постройки снесут - и будем мы нищими. Да и как от бабки уйти, как ее одну оставить? Уж я ничего не знаю... Против двадцати, против двухсот человек теперь, когда все мужики дома, помогли бы и наши чупаги... Но против двух тысяч!.. Погибнет наш род. Потому что пока я жив, ни тебя, ни панны Беаты он не возьмет. Но что же потом?
-- Надо завтра созвать Топоров: Железного, Лесного, Мурского, - сказала Марина.
-- Ну и что? Зачем их созывать? - возразил Собек, - Что они могут посоветовать? Надо бы на десять миль вокруг всех мужиков созвать, - да и то против такой силы ничего не сделаешь. Две тысячи солдат!.. Разве что Валилес и Ломискала из могил бы встали, - тогда бы мы своего добились.
Там Собек ушел спать в курную избу, потому что до утра было еще далеко, а Марина вошла в чистую горницу, где спали они с Беатой.
-- Это ты, Маринка? - спросила проснувшаяся Беата.
-- Я.
-- Уходила? Где это ты была?
-- Несчастье, - сказала Марина, садясь на постели. - Торговец, который здесь был, - переодетый слуга пана Сенявского; две тысячи солдат пана Сенявского стоят в двух милях отсюда, в лесу под Обидовой, а сам он в Заборне в корчме. Хотят увести тебя и меня.
-- Знают. Этот слуга узнал тебя. Он тебя где-то видел.
-- Тот, что здесь спит?
-- Он здесь не спит.
-- Да ведь твой брат оставил его ночевать?
-- Как? Ушел? К Сенявскому?
-- Он уже не пойдет никуда.
-- Почему?
-- Да так... Надо придумать, что делать.
-- Э! Куда? С гор нас скоро зима в долину погонит. А дом?.. А бабка?..
-- Я убегу...
-- Тебя поймают. Две тысячи солдат!
-- О боже, боже! - в отчаянии простонала Беата. - Либо отец велит заживо похоронить меня в монастыре, либо мне поневоле придется идти замуж за этого подлеца!.. Лучше смерть, чем все это! Сырая монастырская келья, власяница, плеть и неволя так же страшны мне, как ложе этого негодяя, этого притеснителя и убийцы моего Льва! Что делать? Что делать? Несчастная я сирота... Я думала остаться у вас до конца жизни, хотя бы вы заставили меня вилами выгребать навоз из-под коров, мыть полы в избах, хотя бы давали мне есть вместе с последней батрачкой... Но и над вашей головой висит меч...
будили среди ночи, раздевали донага и били плетьми, как-то странно покрикивая, как терзали бесстыдными речами, издеваясь над ее любовью, и с какой радостью донесли ей об осуждении пана Костки. О, этой жестокости вынести она не могла!
Об ее мечтах выйти замуж за Костку и о коле, на который скоро его посадят, настоятельница сказала ей такие гадкие и бесстыдные слова, что какую-то невероятную силу почувствовала в себе Беата, по простыням спустилась со второго этажа и убежала.
А когда ночью оторвалась она от трупа Костки, сидевшего на колу, - она пошла в ту сторону, куда был направлен его последний взгляд, - к Татрам. И шла, шла через леса, питаясь ягодами, не обращая внимания на диких зверей, не чувствуя ни холода, ни зноя, неутомимая, словно вели ее эти глаза. Не зная, куда идет и зачем, она шла, не колеблясь, все прямо, не разбирая дороги, и только когда застигла ее метель, она заплуталась и упала в зарослях, ожидая гибели.
Как жалела она тогда, что не бросилась в темное озеро, над которым проходила, чтобы навеки уснуть в его глубине!
Ах! И теперь она об этом жалеет, жалеет, жалеет!..
"Из-за тебя"... Таковы были последние слова пана Костки. Гордость ее привела его к казни. Если бы она не оттолкнула его, как отец, как княгиня, ее тетка, как Сенявский, сын воеводы, он не убежал бы из замка Гербуртов в горе, отчаянии и гневе, не замешался бы в крестьянский бунт и не случилось бы это страшное несчастье... Все из-за нее... Она должна была родить ему детей, а родила - смерть.
-- Пан Костка хотел спасти мужиков, - сказала Марина. Она не видела в темноте, с каким недоумением остановились на ней глаза Беаты.