Джон Брент.
Глава IV. Джон Брент.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джон Брент. Глава IV. Джон Брент. (старая орфография)

ГЛАВА IV. 

ДЖОН БРЕНТ.

Человек, не любящий роскоши, ни больше ни меньше, как человек несовершенный, или, если ему угодно, просто невежда. Но человек, который не может обойтись без роскоши, который не выносит грубой пищи, жёсткого ложа, мужественного, напряженного труда - это просто дрянь. Сибарис - прекрасный городок, постель из розовых лепестков - мягка и благоуханна, лидийская музыка - усладительна для души и тела, но и пустыня имеет свои прелести, - вереск и еловые лапки тоже не жесткое ложе, а густая зеленая листва деревьев, право, не хуже иного полога; и крепко засыпает возмужалый сын природы под говор колыбельной песни свободного степного ветра.

Обитатель степей довольствуется самой простой утварью и самой простой пищей; для спальни ему довольно одного одеяла, для кухни - сковороды и кофейника, для столовой - жестяной кружки и складного ножа; - сибарит ко всему этому потребует еще жестяную тарелку, ложку и даже вилку. Перечисление съестных припасов также не сложно: - кусок свинины, пригоршня муки и кофе, - вот и все; сибариту же придется еще прибавить к этому щепотку чаю, несколько кусков сахару и бутылочку уксусу, вместо вина, на праздничный день.

До прибытия моих спутников-почтальонов, мне оставалось еще несколько дней для приготовления. Однажды утром, когда я деятельно занимался упаковкой тех роскошных дорожных потребностей, о которых уже упомянул, я услышал стук лошадиных копыт и вслед за тем увидал незнакомого человека, который ехал прямо к дверям моего шалаша. Он сидел на сильном темносером коне, с вьючным мулом и индейской лошаденкой в поводу.

Мое имя красовалось на тщательно выкрашенной дощечке, вывешенной над дверями. Это было собственное мое произведение, которое в той стране считалось диковинным чудом. Любуясь этим образцом высокого искусства, я сознавал, что будут ли мои прииски сопровождаться успехом, или нет, но я все-таки имел впереди хороший рессурс. И в самом деле, соседи мои Пайки, повидимому, считали, что я неизвинительно скрываю мои артистические таланты. Мне не раз предлагали красивенькие осмигранные самородки, с обозначением их стоимости и штемпелем Боффит и К^о, если бы я согласился написать вывеску для игорного дома в роде "Истинного рая" или "Caffy de Paris".

Прибывший незнакомец прочитал на дощечке мой автограф, посмотрел кругом, увидел меня за работой в знойной тени, спешился, привязал лошадей и подошел ко мне. В то время в Калифорнии не было еще обыкновения навязываться кому либо с своими любезностями или желанием познакомиться. Всем приходилось заявить себя, чем он есть, и доказать справедливость этого заявления. Я сидел на своем месте и разсматривал незнакомца.

- Адонис меднокожих! сказал я про себя. Это должно быть или "Молодой орел", или "Воркующий голубок", или "Загляденье красных девиц", или какой нибудь другой главный предводитель более чистого индийского племени на континенте. Прелестный юноша! О Фенимор, о Купер, зачем вы оставили нас! Из одного взгляда этого отважного юноши - можно составить целый роман. Одну главу этого романа можно посвятить описанию его лосинной блузы, отороченной снурками; другую - описанию его штиблет, украшенных щетиной дикобраза, и одну, коротенькую главу, описанию его мокасинов, обшитых на подъеме красным сукном, и его бобровой шапке, украшенной орлиным пером. Да это живая поэма! Я бы сам желал быть индийцем, чтобы иметь такого товарища; - мало того, желал бы быть его подругой, за которой бы он стал ухаживать.

По мере его приближения, я увидел, что он вовсе не был медного, а скорее бронзового цвета. Да это просто белый! Это белый, лицо которого калифорнское летнее солнце окрасило бронзовым цветом. А если он и саксонец, то, право, также красив, как индийский дикарь. Как скоро я признал в нем существо моей собственной расы, мне стало казаться, что я уже где-то его видел.

Будь он выбрит и острижен, будь на нем черный фрак, сапоги, перчатки, шляпа с блестящей тульей, будь он, вместо этого опасного на вид арсенала, вооружен только жиденькой тросточкой, - короче сказать, если бы он из рыцаря-искателя приключений преобразился в паркетного рыцаря, мне кажется, я узнал бы его, или по крайней мере, мне показалось бы, что когда-то я его знавал.

Он подошел ко мне, фамильярно положил мне на плечо свою руку и сказал:

- Ну что, Уэйд? Ты не узнаешь меня? - Джон Брент.

- Я слышу твой голос. Теперь я узнаю тебя. Ура!

- Как это случилось, что я не узнал тебя? - сказал я после братского приветствия.

- Десять лет сделали мне вот этот подарок, отвечал Брент, покручивая усы. - Десять лет должны были сгладить с меня все признаки юности.

- Что же ты делал в течении этих десяти лет, по выходе из училища, о, многосторонний человек?

- Все десять лет гранил свои бока об адамант.

- И что же, - начал ли твой бриллиант воспринимать блеск и отражать его?

- Нет, он пока все еще тускл,

- Разумеется не благосклонною, но и не суровою, если только равнодушие можно назвать суровостью.

- Но равнодушие, отсутствие сочувствия все-таки, мне кажется, должны служить для тебя положительной отрадой после той суровости, которая так постоянно преследовала твои юношеские дни.

- А ты, Ричард, что делал?

- Да делал то, что делают все янки... искал наконец золота.

- И я искал его, искал всего, кроме граненья алмазов.

- Искоренять ложь и насаждать истину, - это, мой друг, старая работа.

- Прибавь еще - и скучная. Я прорывал подземные ходы, чтобы вырваться из темницы сомнений на открытое, свободное поле верований.

- Значит, ты наконец вырвался, и значит, ты теперь счастлив и спокоен душой.

- Спокоен, пожалуй, - но едва ли счастлив. Согласись сам, может ли назвать себя счастливым такое одинокое существо, как я?

- Относительно наших потерь, мы с тобой, кажется, ровни. Из моих родных не осталось ни души, кроме двух малюток родной сестры.

- Ну так мы с тобой не совсем еще ровни. Для тебя, по крайней мере, остались еще нежные воспоминания о родных, а я лишен даже и этого утешения.

Такой разговор с старым другом, после десятилетней с ним разлуки, может показаться странным. Нам бы следовало встретиться в более веселом настроении духа, и мы бы так встретились, еслиб разлучились унося с собой счастливые воспоминания. Но не так это было. Юность для Брента была самой суровой порой его жизни. Если судьба предопределяет человеку такое поприще, за котором он должен учить других, то прежде всего, она заставляет его самого учиться, - заставляет его выучить самые горькие уроки, - все равно, будут ли они согласоваться с его желанием или нет. Брент был человек гениальный. Вся опытность, поэтому, тяготела над ним. Он приобретал безсмертные утешения, испытывая на себе всякого рода страдания.

История Брента, если хотите, может быть и слишком длинна, и слишком коротка. Ее можно рассказать на одной странице, или в нескольких томах. Мы встречались с ним четырнадцать лет тому назад на одной и той же скамье в домашней церкви берклейской школы, где подле нас лежали учебники, а впереди - стояли воспитатели; - мы были отличнейшими учениками. Брент был изнеженный, хорошенький, мечтательный мальчик. Я представлял собою совершенную противоположность. Я был простая проза и сильно нуждался в поэтическом элементе. Мы сделались друзьями. Я был постоянен, - он ветрен. Я был счастлив по своему, - он совершенно напротив. И его несчастию была основательная причина.

Причина эта заключалась в следующем: - всякую другую натуру, кроме натуры Брента, она привела бы в отчаяние. Его сердце было создано из такого вещества, которое не допускало отчаяния.

Причиною бедствия Брента был доктор Сверджер. Высокопочтенный доктор Сверджер был зверь, не человек. Кто держится убеждения, что Бог есть каратель наших грехов, тот весьма естественно подражает своему Богу, но забывая в то же время всю безпредельность Его милосердия, он бесконечно удаляется от своего образа.

Сверджер был вотчим Брента. Мистрисс Брент была мила, простовата, богата и вдова. Сверджер непременно желал, чтобы жена его была хороша собой, но в то же время не слишком умна, и чтобы её богатство заглушало некоторым образом то неприятное сознание, что она была вдова.

Весьма естественно, Сверджер ненавидел своего пасынка. При одном ясном взгляде Брента, убеждения всей жизни Сверджера теряли все свое значение. Всякий ревнитель христианства поступит совершенно нелогично, если примет в основание своего учения один только ад, дьяволов, населяющих этот ад, и первоначальный грех, - умалчивая о той благодати, которая дарована христианству Искупителем рода человеческого. К счастию, таких нелогичных людей - не много. Но Сверджер не был лишен логики. Да и Брент одарен был логикой, истекающей из правдивого, чистого, любящого сердца. Он никак не мог забыть вступления Сверджера в дом покойного отца и обольщения матери мрачным его фанатизмом.

Таким образом Сверджер дал понять Бренту, что он исчадие ада. Он заставил жену отступиться от своего сына. Муж и жена вместе часто раздирали сердце несчастного юноши. А это был чудный, блестящий юноша, - лучший из всех нас. Все его мысли, все действия, против его воли, облекались в мрачные тучи. Для своего душевного спокойствия Брент не мог найти лучшей религии, кроме религия Сверджера; впрочем, нельзя не сказать, что в то время, быть может, ему не представлялось другого выбора.

Однажды дело дошло до ссоры. Сверджер проклял своего пасынка, само собою разумеется, не в таких выражениях, какие употребляются матросами на пристанях, но в том же духе. Загнанная мать поддерживала мужа и бросила сына. Они выгнали его из дому на все четыре стороны. Брент пришел ко мне. Я уступил ему половину своего помещения и старался его утешить. Безполезно. Эта горькая несправедливость, оказанная его любви к Богу и человеку, убивала его. Он задумывался и приходил в отчаяние. Он уже начинал считать себя погибшей душой, как называл его Сверджер. Я видел, что он или умрет, или сойдет с ума; а если бы у него и осталось достаточно сил для возбуждения реакции, то эта реакция приняла бы направление к безнадежному возстанию против условных законов общества и таким образом обратила бы его несчастие в совершенную гибель. Я посоветовал ему как можно скорее отправиться в Европу, для перемены сцены. Это было десять лет тому назад, и после того мы с ним не виделись. Я знал, однако, что совесть терзала его мать, что она желала примириться с сыном, что Сверджер отказал ей в этом утешении и повторил свои проклятия; что он вогнал эту бедную женщину в могилу; что Бренту пришлось вырвать из рук этого зверя свое имение после продолжительного судебного процесса, который последователи Сверджера считали несовместным с конституционными правами, считали чисто адским действием, - новым доказательством совершенного отсутствия доброй нравственности. Жалкое дело! Не много недоставало, чтобы окончательно подавить всю невинность, веру, надежду и религию в душе моего друга.

Само собою разумеется, что купленная такою дорогою ценою опытность клонилась к тому, чтобы свести Брента с обыкновенного пути, сделать его мыслителем вместо деятеля. Простолюдин не может понять, что если человеку, по характеру и обстоятельствам, действующим совокупно под именем судьбы, определено быть ясновидящим, он должен видеть конец прежде, чем начнет передавать нам свои видения, чтобы вполне быть нашим руководителем, наставником и помощником. Поэтому грубые необразованные люди называли Брента человеком потерянным для жизни, манкированным гением, безцельным резонером, пустым мечтателем. Необразованный человек любит решать прежде времени.

из своих прекрасных дарований. Он хотел составить народный молитвенник, - но приверженцы Сверджера признали его молитвы языческими. Он хотел самые священнейшия народные понимания облечь в форму поэзии, - но они назвали его поэзию нечестивою. Ему хотелось вызвать молодых людей своего времени к более искренней поддержке истинной свободы и к более глубокому отвержению всевозможного рабства, и таким образом сохранить благородство и великодушие; - циники смеялись над ним; они говорили, что этот детский пыл пройдет, что ему следовало бы жить до появления Баярда, - и наконец, что дикия идеи, которые он проповедывал и проводил в своих сочинениях с такой неуместной горячностью, вовсе не соответствовали девятнадцатому столетию, практической стране и практическому веку.

Брент оставил свой труд. Пыл юности остыл в нем. Наступил переходный период от юношества к мужеству. Он снова покинул свои незрелые попытки сделаться общественным деятелем и снова обратился в мыслителя. У человека на третьем десятке наблюдательность становится главным занятием; чем меньше оратор говорит о своих результатах до тридцати лет, тем лучше, если только он не захочет отказаться от своих слов, или поддержать устарелые формулы. Брент открыл это, и блуждал по свету попрежнему, без цели, без намерения, как говорили manqué, занимаясь своими собственными делами и собирая факты. Имея состояние, он был независим. Он мог располагать собой как ему угодно.

Вот этот-то самый человек и подъехал на темно-сером коне. Это-то и был индо-саксонец, который приветствовал меня. Встреча с ним освежила и одушевила мою одинокую унылую жизнь.

- Разве ты едешь куда, старый товарищ? - сказал Брент, показывая хлыстиком на мои узлы: - не слыхать визга, но я уверен, что в этом мешке сидит поросенок, а в этом - мука. Надеюсь, ты уезжаешь не далеко, особливо теперь, когда я собрался погостить у тебя.

- Как бы тебе сказать, - не дальше дома - за степями.

- Браво! тогда нет надобности и мне оставаться здесь, - поедем вместе. Вместо того, чтобы мне поучиться у тебя разработке кварца, я буду твоим проводником через Скалистые горы.

- А разве ты знаешь эту дорогу?

- Каждый шаг. Прошлой осенью я с одним приятелем англичанином охотился на всем пространстве от Старой Мексики до Новой. Наша главная зимняя квартира была у капитана Руби в Форте Дарами; мы всю зиму бродили по этому околодку, и побывали в горах Уиндривер. Ранней весною мы отправились к Люггарнельскому ущелью и Люггарнельским источникам, и там целый месяц прожили в палатках.

- Тебе следует видеть их. Люггарнельское ущелье - это одно из чудес здешняго материка.

Действительно, - увидев их, я составил себе точно такое же понятие. Странно однако, что по какой-то необъяснимой случайности, как впоследствии я припоминал, первым предметом нашего разговора именно было то место, где нам в скором времени пришлось действовать и страдать.

- Название Люггарнель звучит чем-то французским, сказал Брент.

- Да, это испорченное La Grenouille. Когда-то был в тамошних краях знаменитый канадский охотник этого имени иди прозвища. Он первый открыл источники. К ним ведет ущелье, такое величественное, как Via Mala. Когда нибудь я опишу тебе его подробнее.

- Сэр Байрон Бидолф, отличный малый: краснощекий, с теплым сердцем, с крепкими ногами, отважный охотник.

- И что же, он верно охотился из любви к охоте?

- Нет, собственно из-за любви, или из-за недостатка любви. Какая-то хорошенькая лэди в его родном Ланкашире не захотела ему улыбнуться, и он пустился истреблять буйволов, медведей и лосей.

- Называл он эту "прекрасную, но холодную деву"?

Калифорнию, мы прибыли в Утах. Там он получил письма из дому, в которых, как он говорил мне, извещали, что этой лэди грозило какое-то несчастие. Как друг, хотя уже и не как любовник, он вызвался сделать с своей стороны все, что только мог, для устранения опасности. Я оставил его у Соленого-Озера в приготовлениях к обратному пути, а сам отправился сюда один.

- Один! через страну диких индийцев, с таким соблазнительным серым конем, с такими соблазнительными чемоданами, с таким соблазнительным черепом! Мне кажется, вид твоей головы произвел бы радостный трепет в сердцах индийцев от Медвежьей реки до Колумбийских долин! Впрочем, может статься, ты уже скальпирован и потому тебе опасаться нечего?

- Нет; как видишь, на черепе моем все обстоит благополучно. Как бы я желал сказать то же самое о том, что находится под черепом. Индийцы меня не тронут. Ты знаешь, я сам полудикий. В этой и моей прежней поездке я представлял собою привилегированную личность, нечто в роде медика.

- Да, я усвоил себе их гортанные наречия, и могу болтать с ними также свободно, как бывало прежде болтали трехстопные ямбы. Мне нравится этот народ. Это не идеальные герои; им еще не удалось развить какую нибудь цивилизацию, как не удалось еще привить и нашей, а потому, я полагаю, они должны пасть, как падают сосны, чтобы очистить место для более твердых и плодоносных деревьев; все-таки мне нравится этот народ, и я право не верю в их чисто чертовския наклонности. Я с ними всегда был хорош, за то и они были хороши со мной. Я люблю настоящого человека; если индиец что нибудь знает, так знает ужь вполне, и это знание становится частицей его самого. Для искусственного человека весьма полезно, когда он, при затруднительных обстоятельствах, сознает себя далеко не таким созданием, как дитя природы. Без сомнения, тебе это известно не хуже моего.

- Вчера вечером на одной из стоянок несколько Пайков разсуждали о каком-то господине, который променял свой прииск на необыкновенную лошадь. Я спросил имя. Они назвали тебя и указали мне дорогу. Не будь этого разговора, я бы отправился в Сан-Франциско, и мы бы не встретились.

- Счастливый конь! Он сводит старых друзей, - доброе предзнаменование! Пойдем посмотреть его.