Джон Брент.
Глава VII. На сцену являются звери.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джон Брент. Глава VII. На сцену являются звери. (старая орфография)

ГЛАВА VII. 

НА СЦЕНУ ЯВЛЯЮТСЯ ЗВЕРИ.

Солнце только что скрылось. К западу над высокой смежной горой нависли красные тучи густого тумана. По дороге от Соленого Озера подъехали два путешественника и развели огни вблизи от наших. Общество в этой пустыне увеличилось. Еще два семейства с своими ларами и пенатами.

Общество непривлекательное. Это была свора злых гончих собак. Одна тощая, похожая на волка, другая откормленная, с широкими костями.

Один был мускулистый, такой поджарый, взъерошенный и жестокий Пайк, который привык грабить хижины, оскорблять жон и окроплять табачным настоем мертвое тело какого нибудь поселенца свободного штата в Канзасе. Другой был хуже, потому что был хитрее. Невысокого роста, коренастый, с маслянистым красным лицом, молодцоватый, с претензиями на щегольство даже в своем дорожном, запачканом платье.

Оба они были верхами. Долговязый зверь сидел на темногнедой лошади, такой же длинной и костлявой, как он сам, для которой все равно, был ли корм, или нет. Лошадь другого была рыжей масти, плосколобая, тоже, как и её хозяин, невысокого роста, но крепкая и бойкая - это было животное, которое в состоянии сделать тысячу миль в двадцать дней, или сто между восходом и закатом солнца. При них были два легко навьюченных мула. На одном было выжжено тавро: "А. А".

Недоверие и отвращение - это верные, непогрешимые инстинкты. Сердце и самая жизнь человека отпечатаны на его лице - для того собственно, чтобы служить предостережением или прелестью. Всегда обращайте внимание на этот божественный или демонский отпечаток.

Брент сразу распознал незнакомцев, кивнул мне, и сказал sotto voce: - какая славная пара головорезов! Пока они здесь, нам нужно смотреть в оба за нашими конями.

- Да, отвечал я, тем же тоном: - на мой взгляд они похожи на игроков из Сакраменто, которые кого нибудь уходили и теперь дают тягу, спасая свою жизнь.

- Кассий из этой пары довольно гадок, сказал Брент: - а маслянистая маленькая гадина просто отвратительна. Я представляю его себе, когда он приезжает в Сент-Луи и в малиновом кафтане, с бархатными обшлагами, в парчевом камзоле, с брилиантовыми запонками, или в огненного цвета шарфе с томпаковой булавкой и красных сапогах ковыряет свои зубы на лестнице плантаторского дома. Фи! как взгляну на него, так и кажется, что по мне ползет змея.

- И для наших приятелей это весьма неприятные соседи.

- Я думаю. Звери для грубого человека также отвратительны, как для тебя и для меня. В грубом человеке мы видим природу, в звере - зло. Мне не нравится, что этот зверский элемент принесло сюда. Он предвещает несчастие. Ты и я неизбежно столкнемся с этими гадинами.

- Я вижу - ты уже принимаешь враждебную позу.

- Ты сколько нибудь знаешь мою опытность. Мне всю свою жизнь приходилось бороться со злом в том или другом виде, - со зверством в той или другой форме. Меня так часто против желания заставляли наносить первый удар, что наконец принудили действовать наступательно.

- Ты думаешь истребить Аполлиона, прежде чем-ом истребит тебя.

- Кто нибудь из нас должен же действовать безпощадно. Умиление и кротость, в настоящий период моей жизни, в мою настоящую эру, - мне не идут.

- Мы впадаем в частности; - кстати об этих двух зверях: что намерен ты, добровольный поборник добродетели, предложить относительно их? Не думаешь ли вызвать их на суд Божий, чтобы они доказали, что они честные люди и хорошие товарищи?

- Нападения всегда бывают следствием злобы. Это мошенники, а мы истинные рыцари. Поверь, они сделают какую нибудь подлую низость. Тогда ты и я нападем на них и проучим.

- Странный ты человек, с своими предчувствиями.

на этого долговязого зверя, какими пинками и проклятиями наделяет он своего мула!

- Может быть, он украл его и на нем же вымещает свою кражу. Тавро "А. А." напоминает ему, что он вор.

- А вот упитанный его товарищ направляется сюда, вероятно с предложением расположиться вместе с нами.

- Предложение весьма натуральное, - все равно, праведник ли он, или грешник, - а тем более, если грешник. Для человека должно быть ужасно, когда в душе его пробуждаются мрачные тайны под открытым небом глухой ночи, на переменном биваке, с страшными грезами, когда вблизи его нет живого существа, когда звезды пристально смотрят на него и большая белая торжественная луна своим непоколебимым взглядом выражает сожаление и как будто говорит: как ты ни стенай, какие проклятия ни употребляй, но угрызения совести не спасут тебя от отчаяния.

- Да, сказал Брент, выколачивая трубку: - ночь, повидимому, всегда бывает судьею дня и произносит ему приговор. Человек с нечистой совестью или человек преступный, оставаясь нечистым и преступным, всегда будет страшиться непорочной, тихой, безмятежной природы.

Незваный гость подошел к нашему костру.

- Здорово! сказал он, с видом фамильярности: - прекрасная ночь; и не получив ответа, продолжал. - Впрочем, здесь, я полагаю, ничего не встретишь, кроме прекрасных ночей.

- В дурном обществе и прекрасная ночь покажется скверною, сказал Джек Шамберлэн довольно грубо.

- Да; а хорошее общество и весьма обыкновенную погоду обращает в отличную. Чем больше народу, тем веселее, - не так ли?

- Пожалуй еще скажешь, чем больше диких волков, чем больше гремучих змей, чем больше конокрадов, чем больше скальпировщиков, тем лучше! сказал неумолимый Джек.

- О, сказал незнакомец с некоторым безпокойством: - я этого не хочу сказать. Я говорю о таких молодцах, как я и мой товарищ. Мы полагали, что на биваках вам будет приятно наше сообщество. Мы хотели бы к вам присоединиться, если это не противно общему желанию.

- Здесь страна свободная, сказал Джек: - недостатка в просторе кажется нет; можете раскинуть свой лагерь, где хотите.

- Прекрасно, сказал пришелец, пользуясь этим легким ободрением: - если вам не противно, мы бы поджарили нашу ветчину на вашем огоньке и покурили бы с вами ради лучшого знакомства.

- Он, как видно, не из спесивых, сказал Джек, обращаясь к нам, в то время, когда незнакомец отправился за своим товарищем: - хочет насильно втереться в наш кружок, - от него не отвяжешься. Он, кажется, из тех людей, которые до тех пор не поймут темного намека, пока намек этот не обратится в движение и не даст ему хорошого пинка. Впрочем в здешнем краю, два человека, с их вооружением, не сделают нам никакого вреда.

- Я снова в вашем кружке! сказал неприятный толстяк, приближаясь к костру. - И не один, - вот это мой товарищ, Сам Смит из Сакраменто; не найдется человека, который бы обладал сведениями по лошадиной части лучше его. Меня зовут Джим Робинсон. Я умею спеть песню, рассказать анекдот, переброситься в картишки с кем угодно, в городе и вне города.

Пока незнакомцы стряпали ужин, мой друг и я пошли прогуляться по степи. Отойдя несколько шагов, мы увидели чудесную картину. Белые повозки, в отдалении кормились лошади, вокруг огня, который, на темном фоне наступившей ночи, казался ярче обыкновенного, живописно сгруппировались люди. Сцена чисто цыганская.

- Ничего не может быть скучнее, сказал Брент: - как общество подобных людей, или разговор с такими людьми, будь они хорошие или дурные, это все равно. Homo sum; nil humani и т. д., эти слова, кажется, принадлежат покойному Плавту.

- Ты, как я вижу, еще не чувствуешь реакции к школьной жизни.

- Нет; эта гомерическая жизнь с её борьбой против стихий, которые я могу обожать, если мне вздумается, против грубых сил в человеке или природе, как нельзя лучше соответствует юной поре моего мужества, моему ахиллесовскому времени. Чрез эпоху точь в точь такой жизни, которую мы проводим, прошел весь мир. Каждый человек, чтобы быть совершенным, а не поверхностным, должен пройти эту эпоху.

- Тот, кто хочет узнать свое отечество и свой век, должен ознакомиться со всеми народами в нем и со всеми родами жизни. Ты и я вдоволь изведали коллегию и салоны, клубы и улицы, Европу, старый свет, и страну знаменитых Янки; - скажи, когда ты перестанешь быть Измаилом, мой Джонатан?

- Как! неужели ты никогда еще не был этим счастливым созданием?

- Никогда. У меня были мимолетные идеалы. Меня пленяли женщины гибкия, как камыш, и женщины крепкия, как бук, слабые и безцветные душой и телом, - нежные и couleur de rose, бойкия и румяные. Я обожал Зобеиду и Гильдегарду, Долорезу и Доротею, соединявших в себе отдельно качества и ангела и демона. У моей глупой фантазии тоже бывали минуты раздражения, моя пустая страстишка тоже вынесла наказание. Сердце мое, однако, всё еще совершенно здорово, но начинает чего-то ждать в будущем.

- Ужь не отыскиваешь ли ты в пустынях предмета своей будущей любви? Не поет ли твое сердце: "я хочу жениться на дикарке"? Не ради ли паунийской красавицы ты носишь звериные шкуры и пренебрегаешь услугами цирюльника?

- Нет. Мое место в космосе не для того, чтобы быть отцом ублюдков. Я тебе просто скажу, мой добрый дружище, - после жизни, которая преждевременно поставила меня во враждебное положение ко всему окружающему, мне нужна тишина. Чтобы воспользоваться собранными фактами, мне нужен покой. Я хочу, чтобы из меня испарилась вся горечь и место её заступила бы сладость, я хочу любить и быть взаимно любимым.

слух.

- Повторяю еще раз: Nil humani а me alienum puto, сказал Брент: - в этих отвратительных звуках не слышно человеческого голоса. Пойдем посмотрим наших лошадей. Оне не изменяют своей благородной натуре, не способны унижать себя. Я не могу приучить себя равнодушно смотреть на дикий элемент, где бы он ни встретился: - в этих ли двух конокрадах, или в щегольски одетом негодяе нью-иоркского клуба.

- Звери в цивилизованном обществе одинаково низки, с тою только разницей, что они не ревут.

- Вот и наши друзья, Помпс и Дон-Фулано; - право, они в тысячу раз благороднее и почтеннее этих двух незнакомцев.

- Да; это настоящие джентльмены своей расы.

пренебрежение ноздрями осуждают в людях все неблагородное.

- Действительно, - они как будто выражают готовность принять участие во всяком рыцарском подвиге.

Мы оставили лошадей, деятельно занимавшихся ужином подле журчащей реки, и воротились к биваку. Сцена при разложенном костре была достойна кисти Караваджио. Джим Робинсон вынул из кармана карты. Люди почтовой партии собрались играть. Даже Джек Шамберлэн легко забыл свое недоверие к незнакомцам. Две подозрительные личности, потому ли что надеялись на хорошую игру впереди, иди потому, что не хотели обижать своих товарищей и защитников на этом опасном пути, играли чисто. Робинсон от времени до времени выигрывал и говорил с видом необыкновенного человека: - видите, если бы я захотел, то обобрал бы все ваши ставки; - но здесь игра идет между друзьями. Я играю для препровождения времени, я и мой товарищ выиграли уже довольно.

Физиономия игрока и его манеры одинаковы во всем мире. Всегда одна и таже холодная, безпрерывная бдительность. Всегда одно и тоже наглое зверство, или кошачья свирепость. Всегда таже самая скрытная радость и таже самая скрытная насмешка над жертвой. Таже самая картина, в которой играющие представляют гусей, - а игроки или банкометы лиц, которые пришли их общипать; - тот же самый подавленный смех над усилиями несчастного воротить к себе счастие; таже самая уверенность, что счастливый игрок сейчас же убьет неудачную карту, неудачную масть, неудачное число очков, и банк воротит все свои убытки. Какие суровые лица они носят! Я говорю - носят, потому что их лица кажутся масками, которые скидываются только украдкой и то на какой нибудь момент. Всегда один и тот же вид, одне и теже манеры. Этот вид принимают молодые и прекрасные лица. Даже женския лица. Я видел женщин, страстных поклонниц игорных домов, - лица которых без этой безобразной маски были бы прекрасны и молоды. Все мужчины и все женщины, которые делают добычу из подобных себе созданий, которые залегают в засаду, чтобы завладеть и уничтожить своих братий и сестер, все принимают одно и тоже безжалостное выражение. Оно еще резче обозначается на лице банкомета; ибо банкомет должен неизменно сохранять его с первой минуты появления лампового света и до той поры, пока негодующая заря не убьет этого света, пока утренний воздух не освежит тяжелой атмосферы и не покажет, что эта атмосфера - чистейший яд.

- Я видел таких бездельников во всех игорных домах Европы и Америки, сказал Брент. - Они всегда ходят парой; - это тигр и змея; один наглец, другой льстец.

На следующее утро два незнакомца были уже приняты в число членов почтовой партии. Они ехали вместе с нами. В обращении сухощавого, долговязого Смита обнаруживалась грубая непринужденность. Робинсон представлял собою шута. Его голова была набита битком пошлыми шутками и анекдотами. Но когда в этой же голове пробегали его собственные мысли, выражение его лица становилось отвратительным. Бывали минуты, когда на того и другого находил внезапный ужас, и тогда лица их принимали вид, который безошибочно показывал, что на душе у них лежало преступление, тяжелее обыкновенного мошенничества.

Они путались в своих именах, и обнаружили, что объявленные ими имена были приняты на скорую руку. Смит сравнивал свои револьверы с моими. На его револьвере я заметил вполовину вырезанное имя Моркер. А однажды Брент услышал, как Моркер, он же и Смит, назвал своего товарища Ларрапом.

- Ларрап - как-то звучнее, сказал я, когда Брент сообщил мне об этом: - это настоящее имя для него, - чему служит доказательством тавро на его несчастном муле.

- Долговязый разбойник пристально посмотрел мне в лицо, когда это имя свернулось с его языка; он хотел подметить, не услышал ли я, и готов был проследить самый воздух, ради убеждения, что в нем не осталось следов изменнического слова.

- Чистое, спокойное сердце - поддерживает спокойствие в лице. Преступное сердце всегда отражается в глазах, на губах и щеках, и в безчисленном множестве трепещущих нервов. У меня нет никакого предубеждения против всякого рода Ларрапов. Но когда товарищ Ларрапа назвал его по имени, он так посмотрел на меня, как будто совершил убийство и по какому-то непреодолимому движению души обнаружил этот факт. Посмотри на него теперь! посмотри, как он вздрагивает и озирается, лишь только брякнут подковы наших лошадей. Он боится оглянуться назад, зная, что оставил за собою преступление.

- Ты хочешь сказать, он боится мщения. Этот человек чернее, нежели "Atra cura post equitem".

Тяжело и скучно описывать подобные личности. Впрочем я не вводил их в мой рассказ. Они в нем сами заняли места. Я нахожу, что зверство само вмешивается в большую часть драм и большую часть человеческих жизней. Зверство - это порок, свойственный мужчинам, измена - свойственна женщинам, - оба они употребляют все свои усилия, чтобы заглушить героизм и нанести позор непорочности. Часто они успевают. Чаще испытывают неудачи. И таким образом существует мир; его история есть история борьбы и победы. Настоящий эпизод из моей жизни заключает в себе краткое описание опытности, вынесенной из этого мира.