Джон Брент.
Глава X. Эллен! Эллен!

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джон Брент. Глава X. Эллен! Эллен! (старая орфография)

ГЛАВА X. 

ЭЛЛЕН! ЭЛЛЕН!

Мы повернули прочь от хорошенькой клетки, чтобы не напугать в ней птичку, хорошенькую или нет, это все равно, когда какой-то довольно пожилой мужчина, присматривавший за огнем в стороне от повозки, взглянул на нас и сказал: - добрый вечер!

В мире существует небольшое, но старинное братство, под названием Ордена Джентльменов. Это величественный старинный орден. Какой-то поэт сказал, что его основал Христос; что он "был первым истинным джентльменом".

Я могу однако указать несколько личностей из отдаленнейшей древности, как на весьма достойных членов этого братства. Я полагаю, что существование его современно существованию человека. Но Христос установил правила этого братства, даровав всему человечеству моральный закон, заключающийся в двух статьях: любви к Богу и любви к ближнему. Кто напечатлел этот закон в глубине своего сердца и свято соблюдает его в течение всей своей жизни, тот без сомнения вступает в самые внутренние кружки ордена.

Для защиты себя от ложных приверженцев, это братство, как и всякия другия, имеет свои обряды, свои лозунги, свои условные знаки и даже свою форму. Все это наружные символы. Для некоторых символ имеет большее значение, нежели предмет, определяемый символом. Этот определяемый предмет так прекрасен сам по себе, что достаточно одного внешняго знака. Наружный вид джентльмена - составляя искусство, выражение идеи в форме, - может сделаться собственным достоянием, как всякое искусство. Он может быть наследственным в каком нибудь старинном доме, подобно портрету героя, который доставил своему семейству имя и славу; подобно портрету девственной мученицы или верной жены, которая сделала это имя любимым и эту славу предметом поэзии для всех веков. С таким драгоценным наследием, как и вообще со всем прекрасным и нежным, обходились иногда черезчур заботливо. Опекуны и наставники иногда до такой степени пеклись о том, чтобы их питомцы не утратили своего места в ордене джентльменов, что забывали сделать из них прежде всего человека. Возделывая цветок, они не думали об укреплении стебля, о поддержании его здоровья. Видом джентльмена может обладать и слабое существо, или он может перейти в наследство человеку, который по своему сердцу недостоин этого названия.

Формулы этого братства не изданы в свет; его лозунги не облечены в слова; его форма никогда не красовалась на модных картинках, нигде не была описана таким образом, чтобы снобс мог придти к портному и сказать: - сшейте мне платье джентльмена. А между тем братья этого ордена при встрече узнают друг друга безошибочно, - все равно, будут ли это замкнутые джентльмены, - то есть, джентльмены в душе и в образе жизни, - или открытые - джентльмены по чувству и обращению.

Как бы вы ни захотели скрыть эту отличительную характеристику, какие бы ни придумывали для этого маски или переряжанья, - она все-таки обнаружится. Ни странность места, ни обстоятельства, не могут в этом отношении служить преградой. Эти люди встречаются. Между ними является магнетизм, и уже все высказано, и все объяснено без слов. Джентльмен узнает джентльмена посредством того, что мы называем инстинктом. Но заметьте, этот инстинкт есть особенное отличительное свойство в его прекраснейшем, тончайшем, обширнейшем и самом сосредоточенном действии. Это есть соприкосновение душ.

Брент и я не хотели показаться скучными посетителями лагеря и пошли прочь от чистенькой повозки в верхней части мормонского лагеря, когда довольно пожилых лет мужчина окликнул нас словами: - Добрый вечер!

- Добрый вечер, джентльмены, сказал очутившийся перед нами бледный, седой мужчина.

И все тут. Но этого было довольно. Мы узнали друг друга; мы узнали его, он - нас. Мы были члены одного и того же братства, следовательно, были братья и друзья.

Здесь была невероятность, внезапно возбудившая сильный интерес, - но сильнее в нас, нежели в нем. Мы были на своем месте. Он попал не в свое общество.

Брент и я посмотрели друг на друга. Мы с первого взгляда вполовину угадали в этом человеке нашего собрата.

Как легко читаются некоторые люди! Все те, которые имели или которым предстоит иметь какую нибудь историю, представляют собою для опытного дешифрера книги на хорошо знакомом ему языке. Но некоторые трагедии так пристально и с такой глубокой печалью смотрят на нас, что мы прочитываем их одним взглядом. Мы с грустью отворачиваемся в сторону. Мы поняли всю историю прошедшей скорби, и предсказываем в будущем отчаяние.

Я не хочу теперь рассказывать неконченной, грустной истории, которую мы прочитали на этом новом лице. Англичанин - несомненный джентльмен, и в мормонском лагере, - тут было довольно трагедии. Так довольно, что она шепнула нам удалиться и не тревожить себя напрасным сожалением; с другой же стороны она повелительно приказывала нам остановиться и посмотреть, не было ли для нас, как истинных рыцарей, врагов всякого зла и защитников слабости, какого нибудь дела. Тот же самый инстинкт, который открыл нам одного из наших собратий там, где бы ему не следовало быть, предупреждал нас, что он мог в чем нибудь разсчитывать на нас и мы должны были удовлетворить его.

Мы ответили на его приветствие.

Мы хотели было продолжать разговор, когда он открыл новую страницу трагедии. Голосом слишком печальным для выражения ропота, - дрожащим голосом, которому не суждено было более окрепнуть вследствие какой нибудь благотворной надежды, он кликнул:

- Эллен! Эллен!

- Что угодно, дорогой папа?

- Сейчас, папа.

Ответы выходили из повозки. Это была песня той птички, гнездо которой мы хвалили. Грустная песня. Голос женщины может в одном слове высказать длинную историю печали. Этот удивительный инструмент, наш голос, изменяет свой timbre при каждой ноте, которую он производит, как лицо изменяется при каждом взгляде, пока не овладеет им господствующее чувство и не сообщит качества тону и характера выражению.

Голос, отвечавший на призыв старого джентльмена, был грустный и с тем вместе очаровательный. Голос лэди, - голос высоковоспитанной женщины - нежный, звучный, полный самообладания. Звуки его в подобном месте тоже сообщали идею о трагедии. Никакое временное переходное разочарование или бедствие никогда не отпечатывало своих следов на произношении так глубоко. Здесь было слышно, что печаль длилась в течении всей жизни, что она началась очень давно, в те дни, когда детство должно было бы пройти беззаботно, а если оно и замечало значение своих переходных моментов, должно было бы помнить каждый из этих моментов как особенный праздник, - с этой печалью до того сроднились, что она обратилась в постоянную атмосферу жизни. Голос незнакомки возбуждал невольное сочувствие.

И все-таки этот голос, дававший нам ключ к истории невидимой лэди, не требовал ни малейшого сожаления. В нем не было слышно ни стона, ни жалобы; ни даже ропота, ни горечи, ни досады. Произношение было смелое. Если в нем не звучало надежды, то все же оно было решительно. В этой очаровательной музыке ни один звук не обнаруживал отчаяния. Тоны, вызывавшие на бой судьбу, были заглушены; но не были заглушены тоны, которые на преждевременную победную песнь судьбы отвечали: "не сдамся". Приятно было убедиться, что тут была непоколебимая душа.

дочери - какое-то снисхождение к этой слабой попытке присвоения себе власти.

Не покажется ли все это черезчур большим открытием в нескольких простых словах, которые мы услышали? Анализ мог бы сделать безпредельно больше. Каждый взгляд, тон, жест человека есть уже в своем роде символ всей его натуры. Если мы станем строго употреблять микроскоп, то жжем увидеть в неяжом организме проявления души в каждый момент бытия. А чем совершеннее создание, тем многозначительнее и таинственнее становится каждая привычка тела или души, и каждое движение могущественнее самой привычки.

В один момент, так очаровательно отозвавшаяся лэди выглянула из повозки, грациозно спрыгнула с подножки и представилась в более деятельном и веселом виде, чем обещал её голос.

И вот снова тот же тонкий магнетизм явился между ней и нами. Мы бы не могли быть более убеждены в её праве на безусловное уважение и внимание, если бы она вошла к нам при полусвете роскошной гостиной, или если бы была представлена, с соблюдением всех формальностей, на каком нибудь пикнике большого света, при отсутствии всякой другой обстановки, кроме этой дикой, безлюдной пустыни, оживленной на короткое время мормонским караваном. Молоденькая лэди, подобно её отцу, сейчас же угадала, что мы были джентльмены и следовательно поняли ее. Она спокойно поклонилась нам. В её манерах проглядывал безмолвный и невольный протест против обстоятельств, на сколько это касалось её достоинства. Вульгарная женщина сейчас бы приняла глупый тон и неуклюжий вид особы, видавшей лучшие дни. Эта лэди знала себя, как знала и то, что её никто не примет за что либо другое, чем она была. Грубый фон, на котором она рисовалась, еще рельефнее выставлял её благородство.

Впрочем ей вовсе и не нужен был фон, не нужны были для контраста эти горемыки мормонского каравана. Она могла бы вынести полное освещение без всякой тени.

её имя было Эллен. - Это с самого начала сближало нас с незнакомой женщиной, как с женщиной, сестрой, дочерью, и подчиняло обстоятельства жизни - самой жизни.

Итак, Эллен, неизвестная лэди мормонского каравана, была красавица, воспитанная в высшем обществе. У англичанок обыкновенно оказывается недостаток в таком совершенстве красоты, каким обладала Эллен. Она обязана своей нежной смугловатостью, быть может, какой нибудь сицилийской невесте, которую её норманский предок похитил с древних игрищ Прозерпины и привез с собой в Англию, когда сделался там завоевателем. Её нос не совсем был орлиный.

Положительно орлиные носы следовало бы отрезывать. Они безобразны; они безнравственны; они показывают расположение к чувственности; они любят деньги, - они находят наслаждение в бедствии других. Хищные и самые худшия птицы имеют загнутые клювы; то же самое можно сказать и о мужчинах, об этих орлах и коршунах человеческой расы. Срежьте эти клювы, они обозначают наклонность к жестокости, к кровожадности, к плотоядию. За некоторыми исключениями, эту породу следовало бы истребить.

Нос Эллен был выразительный и гордый. А как хорошо, когда лицо имеет возможность гордиться своим носом. Тогда за губками остается только прелесть и лукавая усмешка. Кроме того гордость, или, если это слово кажется страшным, сознательная и смелая индивидуальность должна быть характеристикой лица. Эту характеристику или эти качества должен выражать нос. Выше носа - глаза могут от времени до времени показывать проблески ума; ниже его - рот носить приятную улыбку, - потом щеки - поддерживать во всем лице равновесие; - подбородок - показывать продолговатую ямочку, сообщающую идею о нежной и многосторонней, или непритворной и сосредоточенной натуре; брови - сосредоточение мысли, или её отсутствие; но каждая из этих частей ни более, ни менее, как данницы носа, который величественно возвышается посреди их и с достоинством смотрит на свои капризные владения.

Но довольно! моя обязанность описывать героиню, а не разбирать физиономию, типом которой служит её лицо.

смягчили повелительный тон её голоса. Твердость, самоуважение, скрытое негодование оставались неизменными. Это была сильная женщина, сила которой заключалась в энергической и страстной душе. Спокойная женщина, но до времени, пока в ней не вспыхивало пламя. Берегитесь возбудить ее! Не потому, что в её лице было мщение. Нет; не потому, что оно грозило кинжалом или ядом. Нет, - это была женщина, которая скорее бы согласилась умереть, нежели позволить нанести себе оскорбление. Одним спокойным решительным взглядом она могла остановить дерзкого, делаясь в то же время бледнее и бледнее, непорочнее, выше земной непорочности, до тех пор, пока кипучая кровь снова и сильным притоком не врывалась в её сердце и она представлялась тому же дерзкому белою и холодною, как мраморная статуя.

Вот какую женщину пришлось нам встретить в мормонском караване! И между тем до какой степени была она способна перенести все удары ужасной судьбы!

Её волосы были зачесаны назад, и им строго воспрещалось капризничать и быть такими прекрасными, какими они были на самом деле; это были прихотливо вьющиеся волосы, и настолько черные, что могли своей чернотой поспорить с мастью Фулано. Но как строго ни держала она их, они все-таки упорно вырывались там и здесь небольшими кудрявыми прядями, как будто для того, чтобы показать свою прелесть и то, чем могли бы они быть, если бы им дана была полная свобода.

Её глаза были серые, с фиолетовым оттенком. Брови тонкия и прямые. Будь у нея страстные, томные черные глаза, в которых с трудом удерживаются слезы при радости или печали, - и тот темперамент, который обличают подобные глаза, её слезы давным давно свели бы ее в могилу. Никакая женщина не могла бы без сокрушения смотреть на ту скорбную жизнь, которой Эллен обрекала себя, не могла бы ее перенесть. Эти серые глаза выражали твердость, терпение, надежду и силу господствовать над судьбой, а если не господствовать, то презирать ее.

Она была несколько бледна и худощава. Скучное и тяжелое путешествие по этим пыльным степям к месту своего изгнания не могло обратить ее в веселую румяную девушку. Одни только её тонкия, красивые губки доказывали, что в ней существовал еще румянец, но ускользал от взора.

в состоянии олицетворить собою счастие, какой дивный мир она бы внезапно создала вокруг себя!

На ней было простое шерстяное платье, приличное всякой женщине, отправляющейся в путешествие. Она очевидно употребляла все средства для того, чтобы устранить признаки дорожной неопрятности. Сравнительно с теми пышными, но грязными шелковыми нарядами на молодых женщинах, которых мы недавно видели, простота её наряда была очаровательно свежа. Можно ли допустить, чтобы она принадлежала к одной с ними расе? Оне также резко отличалися от нея, как все грубое от утонченного, как серебро от меди. Видеть ее в этом сброде, в этой орде - было ужасно. Тем более ужасно, что она не могла оставаться слепою к своему положению и к своей судьбе. Она не могла не видеть, какая гибель ожидала здесь все прекрасное. Что она все это видела, не было ни малейшого сомнения. Строгою простотою своего наряда она старалась сгладить с себя все, что только обнаруживало в ней её происхождение. Попытка совершенно напрасная! Её красота торжествовала над всеми усилиями, которые она предпринимала ради долга.

Все эти замечания были сделаны мною одним взглядом. Всякое описание покажется странным, когда подумаем, каким образом один взгляд может сразу обнять такое множество предметов, для создания которых требовалась целая жизнь.

Брент и я обменялись взглядами. Это был результат наших странных предчувствий. Мы увидели женщину, с которой боялись встретиться. Но все-таки это видение представлялось неправдоподобным. Мне все казалось, что вот одеяло старика джентльмена поднимется с ним и его дочерью, как ковер самолет, и внезапно унесет их отсюда, оставив нас подле мормонской повозки в лагере Сиззуна, перед грязной семьей, поджаривавшей на ужин ветчину.

Я смотрел снова и снова, и видел действительность. Передо мной стояла чистенькая, уютная повозка; - слабый, робкий, старый джентльмен, хлопотавший около огня, и наконец эта прелестная девушка, деятельно занимавшаяся приготовлением чая и нежно улыбавшаяся своему отцу.