Джон Брент.
Глава XV. Влюбленные.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джон Брент. Глава XV. Влюбленные. (старая орфография)

ГЛАВА XV. 

ВЛЮБЛЕННЫЕ.

Долгих два часа я продержал мистера Клитро в разговоре. Для друга я готов был продлить это свидание до бесконечности. Для себя - тоже. Этот благородный человек, впавший в такое печальное заблуждение, был для меня совершенно новою личностью. Мое сыновнее чувство к нему усиливалось с каждой минутой. Не смотря на то, что сожаление к нему становилось все более и более тягостным, я не хотел оторваться от него, и таким образом сознавал, что это сожаление было безнадежно.

Мы приблизились к форту. Три скрипача выпиливали, извлекая из дремлющих струп последние пискливые, недовольные звуки. Праведные длинной вереницей потянулись к повозкам. Мы свернули в сторону, чтобы не быть узнанными.

Мисс Клитро и Брент присоединились к нам, - они были печальнее нас. Звезды показывали мне, что на глазах мисс Клитро сверкали слезы. Но она поддерживала спокойный, непоколебимый вид. Она оставила моего друга и взяла под руку отца. Какое удивительное сходство, и в тоже время какой удивительный контраст представлялся между этими двумя существами. Он сообщал ей свою утонченность, качество столь присущее ему, что он на все приближавшееся к нему набрасывал свои собственные краски, и таким образом оставался слепым к действительному грубому цвету того предмета. Этим сродством он, описывал мрачный вертеп угольных копей, где погребено было много лет его жизни, придавал ему вид очаровательного грота. Он наполнял окружавший его мир своими иллюзиями. Все прошедшее и все будущее, сквозь стекло его поэтического воображения, казалось для него таким прекрасным, или таким странным и интересным, что он забывал или вовсе не заботился о неудобствах и неприятностях настоящого. Эта же самая утонченность натуры мешала ему определять с точностью характер других людей. Дурные и низкия побуждения казались ему столь безобразными, что он не хотел видеть их, не хотел допускать их существования, и твердо держался верования, что люди были также благородны, как и он сам. Этот человек был рожден для того, чтобы благоденствовать. Что намеревалась сделать с ним судьба, что она готовила ему, наделив его жизнь такими разнообразными несчастиями? К чему, к какой цели клонилось это грустное заблуждение?

Да, при всем сходстве, между ним и дочерью заметен был странный контраст. К её жизни примешивалось какое-то более сильное, более мужественное бытие. Или, быть может, суровая история её ранних дней выковала для нея и облекла ее в броню самозащищения. Она, повидимому, имела всю утонченность своего отца, но употребляла ее только для того, чтобы окружить себя ей и заключиться в ней. Годива еще не так нежно закрыта была от вульгарного света покрывалом из своих собственных золотистых волос, как эта очаровательная девушка покровом своего нежного воспитания.

В то время, как она взяла руку отца, чтоб отвести его в лагерь, я мог прочитать в её взгляде, что для нея не существовало никаких иллюзий. Она крепко прильнула к своему отцу, - и надо сказать еще и то, что чем повнимательнее и безнадежнее он становился к своему положению, тем крепче она льнула к нему. Он мог отказаться от её услуг, совершенно отринуть от себя её наклонность быть его руководителем, - но, не смотря на то, она стояла подле него, чтобы защищать его, доставлять отраду его жизни, и когда выпадали для него минуты омрачения, которых она не могла не предвидеть, служить для него светильником. Если превратность судьбы не научила его самообладанию, то она образовала из этой девушки героиню и мученицу, - благородную и не эгоистическую душу, такую, какую образует Бог одну из мириад, для того, чтобы позорить все низкое и ложное, поощрять и воодушевлять все возвышенное и истинное.

- Теперь, дорогой папа, сказала она: - нам надо пожелать спокойной ночи этим добрым друзьям. Караван тронется завтра рано. Нам нужно отдохнуть.

И мисс Клитро подала мне руку.

- Милая лэди, сказал я, отводя ее на минуту в сторону, пока Брент разговаривал с Клитро: - мы познакомились только сегодня, но походные люди оставляют в стороне церемонии. Ваш отец рассказал мне большую часть вашей истории. Из нея я вывел заключение о ваших чувствах. Считайте меня за брата. Неужели ничего нельзя сделать, чтобы помочь вам?

- Ваше великодушие и великодушие вашего друга чрезвычайно меня трогают. Ничего нельзя сделать.

Мисс Клитро вздохнула. Я продолжал держать её руку.

- Ничего! сказал я. - Положительно ничего! И вы хотите продолжать свое путешествие с этим народом? - вы, мисс Клитро! с этой страшной судьбой, которая смотрит вам прямо в лицо!

Она отняла свою руку и спокойно посмотрела на меня своими большими серыми глазами. Передо мной стояла женщина, за которой бы можно последовать в челюсти смерти!

- Моя судьба, сказала она: - не может быть хуже обыкновенной судьбы, которая приносит с собой смерть. Я принимаю эту судьбу, но всякую другую - презираю. Бог не допускает достойных до погибели.

- Мы говорим это, когда надеемся.

- А я говорю и верую.

- Милая Эллен, - пойдем, кликнул отец.

Нежность в голосе и нежные слова, постоянно употребляемые ими во время разговора, ясно показывали, какая давнишняя, тесная и исключительная существовала связь между ними. Только в присутствии Сиззума за чаем под его всеочерствляющим влиянием, в голосе и манерах отца изчезла вся нежность, между тем как у дочери она все более и более усиливалась, как будто для того, чтобы возбудить ее и в отце.

- Прощайте! сказала она. - Мы будем с удовольствием вспоминать о вас.

- Да, джентльмены, сказал мистер Клитро. - Это был приятнейший эпизод из нашего путешествия. Не забудьте нас, когда вздумаете еще раз постранствовать в этих краях.

Он произнес эти слова непринужденно и весело. Отец и дочь направились к повозке. Казалось, как будто из земли выросла смерть и разлучила нас. Мы шли за ними в некотором разстоянии, пока не увидели, что они благополучно вошли в повозку. В это время поднялся ночной ветер и начал разгуливать по ложбинам пустыни, принося с собой отдаленный вой голодных волков.

- Пожалуйста теперь не начинай разговора, сказал Брент: - мы побеседуем после.

Я еще раз заглянул в укрепление. Танцоры уже разошлись. Боттери пьяными руками вызывал из скрипки дикие звуки. Десятка два мужчин бражничали, внутри жилого здания. Очевидно было, что старая виски Бриджера лилась свободно. В одном углу Ларрап развернул засаленное сукно и держал банк. Маркер был на его стороне. Они выигрывали огромные куши и сейчас же их прятали. Сиззум, к немалому моему удивлению, находился под влиянием охмеляющей влаги, играл небрежно и проигрывал соверены пригоршнями. С каждым проигрышем он все более и более приходил в бешенство. Наконец при одной неудачной ставке он ударил Ларрапа по лицу и назвал его шулером. Ларрап бросил на него свирепый взгляд, но потом приняв вид пьяного равнодушия, схватил Сиззума за руку и назвал его лучшим своим другом. При этой сцене маркер отошел в сторону. Игра снова началась. Сиззум и мормоны снова стали проигрывать. Сиззум снова ударил банкомета, выдернул сукно и разорвал его. Банкометы увидели себя в опасном положении. Они все время держали себя трезво и поили только других собственно для игры. Они бросились из форта. Сиззум и его праведники пустились в погоню за ними, но вскоре, потеряв их в темноте из виду, нетвердыми шагами направились к лагерю, во все горло распевая песни. По всему было видно, что их предводитель совершенно забыл на этом пиру и сан апостола и достоинство вождя.

После грустного вечера с нашими друзьями, эта шумная оргия показалась мне вдвойне грязною. Я находил Сиззума уже не как праведника, но как человека обыкновенного, гадким. Я говорю: как человека обыкновенного, потому что игорные сцены даже между номинальными джентльменами часто бывают точно также отвратительны, хотя и несравненно приличнее, нежели сцены настоящей ночи. С глубоким унынием я потихоньку побрел к месту нашего бивака. До этой поры подлость и вульгарность никогда не казались мне такими подлыми и вульгарными.

Вдруг я услышал в кустах человеческий голос. Это был голос Ларрапа. Я уловил два, три слова, возбудивших во мне сильное подозрение,

"Ага! подумал я: вы добираетесь до наших коней. Посмотрим".

Я тихо прошел мимо. Брент, подкормивши ноги и понурив голову, как зазябший индиец, сидел подле потухавшого бивачного огня. Он приподнял лицо. Одушевление и бодрость покинули его. Печаль страшно изменила его в несколько часов и, подобно плащу Несса, отравляла его жизнь.

- Джон, сказал я: - я никогда не видывал тебя таким унылым.

- Это не уныние.

- Что же такое?

- Отчаяние.

- Не могу предложить тебе никаких утешений.

- Тяжело, Уэйд, горько. Давно уже, много лет, как я чувствовал потребность любви, желал быть влюбленным. И вдруг нахожу женщину, которую видел и о которой мечтал, которую знал с первой минуты самосознания. Обстоятельства сообщили моей любви внезапную силу. В течение нескольких минут, проведенных за чаем, я сделал столько наблюдений и совершил такой подвиг, чего не удалось бы мне в течение нескольких месяцев знакомства. Мой ум всегда работает быстро. Мне кажется, что я всегда произносил над собой приговор за несколько лет до появления предмета, служившого поводом к приговору. Всякое событие со мной обрушивается на меня с силою предопределения. Я влюбился в голос мисс Клитро в тот момент, когда нежные звуки его отозвались на голос отца. Я влюбился в нее, не видав её, и готов был умереть за нее в ту же минуту. Когда она показалась и я увидел ее и прочитал её сердце, то сейчас же узнал в ней мою старинную мечту, - мечту, которая ничем другим и не была бы, как только мечтой. Давнишняя надежда, давнишния ожидания, одновременные с моей жизнью, осуществились. Она составляет для меня другое мое бытие, которого я желал и которого искал.

- И все это ты высказал ей?

- В состоянии ли человек остановить биение своего сердца? В состоянии ли человек не дышать? Я высказал, быть может, не словами; я не прибегал к фразам влюбленных. Но она поняла меня. Повидимому, это ее не изумило. Она признает подобную страсть за свое право, за свою заслугу.

- Великодушная женщина с первого раза видит, каким образом достойный её человек может уничтожить пространство и время и встретиться с ней душа с душой в вечности.

- Так я и встречаюсь с ней; но обстоятельства бывают иногда сильнее любви.

- Неужели она ничего не может сделать с своим отцом?

- Ничего. Она ничего не могла сделать в Англии, когда эта иллюзия впервые овладела им.

- Знала ли она, какие последствия готовила эта иллюзия для нея и для него?

- Едва ли. Она даже мечтала, что в Америке они будут счастливее, чем в Англии, где она видела, что прежнее величие его отца постоянно служило для него тяжелым упреком.

- А разве он скрывал от нея цель своей эмиграции?

- Она знала, что он сделался, или полагала, что сделался мормоном. Но для нея мормонство было ни более, ни менее, как одно название. Она считала его обращение временным заблуждением. Только недавно, когда от них отрезана была всякая помощь, в глухой безпредельной степи, она заметила свой собственный риск. Она надеялась, что переезд из Англии разочарует её отца, и тогда она могла бы удержать его в Штатах. Но нет, его обрекли на жертву, - он был непрактичен. Ты видел сам, до какой степени поколебалась его вера; до такой степени, что его болезненная веселость уступила место унынию; а между тем он не хочет прислушаться к голосу здравого разсудка.

- Она говорит, что ей остается только терпеть. С каждым днем они оба хилеют. С каждым днем светлые надежды её отца истощаются и тускнут. С каждым днем она видит приближение минуты своей собственной опасности. Она не могла мне высказать это, но я догадывался и догадывался верно, по её голосу, пренебрежению и отвращению к Сиззуму. О, как она тверда и благородна! И все это - для отца! Все делается для того, чтобы без малейших страданий довести его до одинокой могилы, которая ожидала его в отдаленной пустынной стране! Она сообщила мне несколько отрывков из своей прошедшей истории, так что я не мог не заметить, что их связывали узы гораздо крепче и нежнее тех, которые обыкновенно существуют между родителями и детьми.

- Я сам это заметил из истории старого джентльмена. Горе и бедность облагороживают любовь.

- Она так искренно и так очаровательно благодарила меня и тебя за наше общество, за несколько ласковых слов, которыми мы подарили их. С тех пор, как они оставили Англию, она еще ни разу не видела его до такой степени веселым, до такой степени похожим на себя.

- Бедные заблудшия создания! Какое, должно быть, скучное и тяжелое было их странствование.

- О, Уэйд, Уэйд! Если бы ты знал, как эта трагедия излечивает меня от всякого ропота на мою собственную судьбу. Трагедия безпомощной женщины несравненно горше всякой другой, которая может выпасть на долю мужчины.

- Но скажи, Джон, можно ли еще назвать их положение безпомощным?

каким неудовольствием старшина Сиззум смотрел на наше присутствие. Я должен был дать обещание не видеться с ними завтра поутру. Сиззум нашел бы тот или другой предлог наказать её отца, а для нея это было бы пыткой. Повидимому этот разбойник вполне пользуется религиозными предразсудками старика и в состоянии застращать его до сумасшествия.

- Настоящий разбойник!

- Я за себя и за тебя дал обещание не видеться с ними. Мы простились навсегда. Теперь, мой друг, оставь меня одного; я устал и совсем упал духом.

Джон закутался в одеяло и растянулся на траве без всякого движения, как мертвый. Он не в состоянии был присмотреть за нашим лагерем. Впрочем, он так часто и добровольно исполнял лагерные обязанности, что я оставался у него в долгу.

На случай нападения, я привел в порядок наше оружие и потушил огонь. Лошадей тоже привел поближе и связал им ноги. Недавно подслушанный мною говор в кустах пробудил во мне мои прежния подозрения. Я думал, что после большого выигрыша, они не захотят уже быть спутниками почтовой партии и по всей вероятности воспользуются случаем угнать или просто украсть наших лошадей или лошадей из мормонского лагеря. После шумной пирушки, в минуты глубокого сна, случай действительно был превосходный. Конокрадство, со времени поданного Диомидом дурного примера, никогда не выходило из моды. Фулано и Помпс представляли собою отличные призы. Я знал, что Ларрап ненавидел Брента за его непритворное к нему отвращение, за неприятные слова, высказанные днем при их столкновении. Вообще оба они питали к нам сильное нерасположение. Я знал, что и возможность сыграть с нами какую нибудь подлую шутку, выбранную из их лексикона, доставила бы им величайшее удовольствие. Словом, я решился бодрствовать и быть настороже всю ночь.

после того как любовь перейдет в отчаяние, наступает время, когда человек может сказать: "Ich habe gelebt und geliebet", - когда он узнает, что "лучше любить и утратить это чувство, нежели вовсе не испытывать его". Но никакая подобного рода утешительная поэзия не могла навеять на моего друга ни отрады, ни спокойной преданности судьбе в его истинной горести. Все, что он мог сделать, - все, что мог сделать я - это переносить всю пытку внезапного жестокого горя; проклинать обстоятельства, которые до такой степени ослабили душу нашего нового друга и омрачили его зрение, что он не мог отличить истины от лжи, - вдвойне проклинать эту ложь. До этого она заслуживала одного только пренебрежения. Но тут началась уже трагедия. Жалкая, низкая, пошлая изобретательность мормонства, глупый вымысел празднолюбда, приняли такие размеры, что обратились в сильное систематическое тиранство. Эти две души попали в когти страшного чудовища и были заперты в неприступную темницу. Мы не знали, что делать. Какая же польза от нашей безграничной преданности к женщине? Какой пустотой звучит рыцарская клятва помогать прекрасному полу, находящемуся в бедственном положении, клятва, которую принимает на себя каждый джентльмен также ревностно и обещает хранить ее также верно, как принимал и хранил ее всякий Артегал в давно минувшие дни, когда зло принимало более грубую и более чудовищную форму! Да могло ли быть какое нибудь зло чудовищнее этого! - Случалось ли когда нибудь рыцарю, любившему Бога и почитавшему даму своего сердца, встречать такую языческую орду, как эта, - орду, где подлость совращает с прямого пути невежество?

В таком грустном протесте и безплодном сожалении я провел целый час. Вечерний ветерок усиливался и переходил в крепкий ветер с порывами, направляясь от гор к югу. Я задремал. Тревожный сон овладел мной. От времени до времени меня пробуждали более жестокие порывы заревевшого ночного ветра и разгоняли мои смутные, зловещия сновидения, - сновидения тиранства, жестокости и позорного оскорбления.

Но вдруг по нервам моим пробежало другое ощущение. Я приподнялся. Я чувствовал близкое присутствие человека; - кто-то подкрадывался к нам под шум ночного ветра, - но звук более резкий заглушал шум его порывов.

Брент тоже проснулся и был на стороже.

- Кто-то есть у наших лошадей, прошептал он.

- Остановись! сказал мой друг в тот момент, когда я хотел броситься в погоню. - Нам нельзя оставлять лошадей. Они угонят их во время нашего преследования.

- Кто же опи? Быть может это только кайонс или волк. - Эй Фулано! старый дружище!

Фулано проржал, подбежал ко мне и полизал мою руку. Его аркан был обрезан - обрез был совершенно свежий. Мы проснулись во время.

- Нужно не спать до утра, сказал я. - Я немного задремал. Я буду караулить первый час.

Ветер продолжал реветь. Он любит разгуливать по этим холмам и долинам необитаемой пустыни, как любит разгуливать по открытому безпредельному морю. Из горных ущелий и из глубоких оврагов вырывался он, бешено мчался по степи и потом вдруг затихал, как будто собирался с свежими силами для другого порыва. В эти промежутки я слышал движение и ропот рогатого скота в лагере мормонов. Но вот наступила более длинная пауза; воздух затих, как будто он никогда не знавал, что такое ветер, или как будто вся жизнь и движение между небом и землей заглохли совершенно и навсегда.

Быстрый галоп к югу, - действительно я его слышал. Впрочем, не был ли это только свежий порыв ветра в нагорной стороне, вырвавшей с корнем несколько старых сосен, сбросивший глыбы гранита с вершины утеса в глубокую пропасть?

А что же это за странный, страшный, человеческий, нечеловеческий звук, заглушивший стук лошадиных копыт и обращавший тишину в могильный ужас? - неужели это был вопль женщины?

В дали, закрытой непроницаемым Мраком, я услышал только унылое завыванье голодных волков.

Я пробыл на часах два часа, и потом, пригласив Брента на смену, бросился на траву и крепко заснул.