Пища богов.
Книга вторая.
Гигантский мальчик

ГИГАНТСКИЙ МАЛЬЧИК

1

По мнению викария, маленький Каддльс был безобразен.

- Крайность, излишество не могут быть красивы, - утверждал он.

Но в данном случае теория, как это почти всегда бывает, помешала викарию правильно судить о действительности. Несмотря на то, что ребенок жил в таком захолустье, как Чизинг-Айбрайт, любители фотографии беспрестанно приезжали снимать его, и эти снимки неопровержимо доказывают, что он сначала был даже очень красив, со своим веселым, румяным личиком, с правильными чертами, с густыми, кудрявыми волосами. Рядом с ним снимался Каддльс старший, чтобы резче обозначить рост своего сына.

На третьем году жизни он стал слишком уж "здорово" расти (как выразился бы его покойный дедушка), а потому несколько подурнел, похудел, потерял румянец, но зато лицо его стало тоньше, изящнее, вообще, как говорится, "интереснее". Волосы его после первой стрижки начали сплетаться чуть не в войлок.

- Признаки вырождения, - говорил по этому поводу приходской доктор. Но насколько он был прав, и насколько упадок здоровья ребенка зависел от плохого питания, - так как леди Уондершут, по своему великодушию, умеряемому чувством справедливости, посадила его на один только ситный хлеб, - это еще вопрос.

На фотографических карточках, сделанных в возрасте между тремя и шестью годами, он представлен белобрысым, круглолицым, круглоглазым, коротконосым и весьма добродушным мальчишкой. Улыбка, по-видимому, никогда не сходила с его лица, как и у всех гигантских детей в раннем возрасте. Летом он ходил босиком, носил просторную тиковую рубашечку с завязками, а на голове - грубую соломенную шляпу. На одной фотографии он держит в руке закушенный арбуз и широко улыбается.

Карточек, снятых зимою, гораздо меньше, и они весьма плохи. На них он представлен в штанах и курточке, сшитых из старого ковра с яркими разводами, в грубых деревянных башмаках и в чулках, сделанных из мешка (если судить по остаткам штемпеля, с надписью "Джон Стиккелс"). Под этим верхним одеянием была, должно быть, надета фланелевая рубашка. Несколько ярдов той же фланели закутывали горло. Голова была прикрыта, по-видимому, тоже мешком. Иногда он улыбается, иногда просто смотрит прямо в камеру. Даже когда он был всего пяти лет от роду, то и тогда в его добродушных карих глазах было заметно особое выражение, сделавшееся характерным на всю жизнь.

Поселку он приносил громадный вред, по мнению викария. Как все дети, он любил играть, был очень любопытен, нисколько не застенчив, но, - к сожалению, следует признаться, - чересчур прожорлив. Несмотря на "слишком щедрое", по выражению миссис Гринфильд, довольствие, получаемое от леди Уондершут, он обладал "преступным аппетитом", как назвал это его свойство приходский доктор. Получая от благодетельницы больше, чем может съесть взрослый человек, он все-таки крал съестное, чем и подтвердил мнение леди Уондершут о жадности и неблагодарности низших классов населения. Украденное он в ту же минуту съедал с весьма некрасивой поспешностью. Перегибаясь через забор, он своими длинными руками таскал хлеб из повозки булочника. Нередко с чердака лавки Марлоу исчезали сыры и даже кормушки для голубей что-то слишком быстро пустели. Осматривая гряды, засаженные брюквой, фермеры часто встречали следы его огромной ноги, причем то там, то здесь брюква оказывалась выдернутой, а ямка, оставшаяся после нее, - с детской хитростью засыпанной. Он пожирал брюкву в таком же количестве, в каком любители едят редиску. Яблоки он крал прямо с дерева и ел их, как другие дети едят малину или клубнику с куста.

В одном отношении такая прожорливость была выгодна для поселка - маленький Каддльс за все время своего детства поедал малейшие пылинки "Пищи богов", так что она не "утекала" и не могла служить причиною появления каких-нибудь гигантских животных.

Беспокойства от него действительно было много. "Он во все сует свой нос и всюду мешает", - говорил викарий. Ни в школу, ни в церковь он ходить не мог по причине своих необычайных размеров. Для того, чтобы удовлетворить требованиям "глупого и вредного закона о всеобщем обучении", - цитируем слова викария, - пробовали сажать маленького Каддльса у открытых окон школы во время урока, но это нарушало дисциплину класса. Мальчики смотрели больше на него, чем на учителя, и громко смеялись, когда он начинал говорить, - такого баса не было и у взрослых. Пришлось "отказаться от этого.

Та же история вышла и с посещением церкви, хотя тут, мне кажется, могли бы быть понастойчивей, - мальчик, по-видимому, очень любил музыку. По крайней мере, во время церковной службы он постоянно бродил между могилами или сидел на паперти, прислушиваясь к звукам органа и пению хора.

Но интеллектуальное и нравственное воспитание юного Каддльса, хотя и не было систематическим, но отличалось тонкостью и ясностью. Прежде всего мать, викарий и все окружающие соединенными усилиями старались доказать ему, что гигантская сила его ни к чему не пригодна и составляет в некотором роде несчастье, с которым надо смириться, что он должен помнить, что ему говорят, делать то, что прикажут, и стараться ничего не ломать и даже ничего не трогать. Особенно же он должен стараться не наступать ни на что, не толочься под ногами, не бегать и не прыгать. Кроме этого, он должен почтительно раскланиваться со старшими, главным образом с лицами, принадлежащими к высшим классам, и быть им благодарным за то, что они его кормят, поят и одевают на свои средства.

Все это он покорно заучил, так как от природы был весьма послушен и только по мышцам да по аппетиту отличался от других детей.

К леди Уондершут в дни своего детства он питал глубочайшее благоговение, так как видел ее во всём величии - коляске или шарабане, с бичом в руках, причем она обращалась с ним резко и презрительно. Что касается викария, то этот почтенный джентльмен вполне освоился с ролью умного, тонкого, пожилого Давида, занимавшегося обузданием молодого Голиафа. Последний был теперь так велик, что никто уже не способен был видеть в нем семилетнего ребенка, по-детски жаждущего поиграть, по-детски любопытного, привязчивого и по-детски способного любить, подчиняться и нуждаться в смене впечатлений.

Гуляя по поселку, викарий часто встречался с восемнадцатифутовым ребенком, постоянно искавшим удовлетворения двух главных детских нужд - чего бы поесть и чем бы поиграть. Вид этого существа, как все необычное, необъяснимое, ужасно раздражал и пугал его.

Пользуясь остатками своего воображения (если только когда-нибудь оно у него было), викарий, представлял себе всякие бедствия, - в особенности для себя лично, - если такая сила вдруг выйдет из повиновения. Представьте себе, если юный Каддльс сойдет с ума, что тогда? А еще проще - вздумает не послушаться?.. Как бы то ни было, храбрый человек не тот, который не боится, а тот, который превозмогает страх. Викарий всегда старался превозмочь свой страх, и при встрече с Каддльсом окликал его твердым, ясным голосом, тем, которым говорил проповеди.

- Ну, что, Альберт-Эдуард продолжает хорошо вести себя?

На такой оклик молодой гигант, подходя поближе и краснея до ушей, неизменно отвечал:

- Да, сэр... Стараюсь, сэр!

- Ну, то-то! - говорил викарий, слегка ускоряя шаг и сдерживая дыхание. Из уважения к своему мужеству он принял за правило никогда не оглядываться на опасность, раз уж благополучно ее миновал.

например, и к Богу, который может жестоко покарать Альберта-Эдуарда Каддльса, если последний не будет повиноваться викарию и леди Уондершут. Уроки давались на дворе викариата, так что прохожие могли слышать из-за забора детский картавый, но в то же время басовый голосок, повторявший главные пункты учения церкви.

- Обязуюсь повиноваться кололю и всем властям приделзащим, а такзе лодитслям, учителям, наставникам и отцам духовным. Обязуюсь скломно и почтительно относиться ко всем сталшим и выше меня поставленным...

Мало-помалу Каддльс вырос настолько, что стал пугать не привыкших к его виду лошадей. Ему запретили поэтому приближаться к большой дороге, и не только в самом поселке, а где бы то ни было. Это было большим лишением для мальчика, так как дорога представляла для него большой интерес, и потому он никогда особенно строго не выполнял полученного приказания, стараясь только по возможности не показываться и не пугать лошадей. Но зато болота и незасеянные поля были в его полном распоряжении.

Не знаю, что бы он стал делать, если бы не мог гулять по полям, простиравшимся на многие мили. Там он и пропадал по целым дням, ломая ветки с деревьев и составляя из них непомерной величины букеты, пока ему это не запретили, ловя овец и расставляя их правильными рядами, из которых они тотчас же разбегались (над чем он от души смеялся), пока ему это не запретили, копая громадные ямы и норы, пока ему не запретили и это тоже.

По полям, таким образом, он доходил до холма, господствующего над Кестоном, не далее, потому что там начинались уже огороды, из которых местные жители выгоняли его отчасти из-за свойственной ему прожорливости, а отчасти и из-за фигуры, наводившей страх на всякого встречного и поперечного. Они охотились на него с бичами и травили собаками. Я слышал даже, что раз или два по нему стреляли дробью из охотничьих ружей. В противоположном направлении он доходил до самого Хиклиброу, потому что оттуда, с горы, мог издали видеть Лондон, Чат и Дуврскую железную дорогу. Но подойти поближе к последней ему не удавалось, так как повсюду были устроены загородки с большими досками, надпись на которых гласила: "Не переходить за ограду". Надписи этой он прочесть не мог, но боялся ее инстинктивно.

Проезжая в это время по железной дороге, пассажиры часто видели его сидящим около известковых ям на горе. Поезда, очевидно, вызывали в нем приятные эмоции: при виде их он иногда махал своей громадной ручищей и что-то кричал.

- Дубина порядочная! - замечал при этом кто-нибудь из пассажиров. - Один из гигантских детей, вскормленных "Пищей для рекламы". Говорят, сэр, ни на что не годен. Немногим лучше идиота, и прямо-таки разоряет приход.

- Родители-то, кажется, очень бедны?

- Живут за счет местной землевладелицы. Нищие, собственно говоря.

Весь вагон обыкновенно толпился у окон.

- Хорошо, что прекратили наконец это безобразие, - замечал какой-нибудь глубокомысленный джентльмен. - Каково было бы кормить несколько тысяч таких субъектов, а?

- Совершенно верно! - отзывался другой такой же джентльмен.

2

Много было у юного Каддльса и горя. Взять хотя бы, например, неприятности с рекой.

Научившись у спендеровского мальчика делать коробки из целого газетного листа, он стал пускать их вдоль по речке, а когда они исчезали под мостом, проходившем по границе Айбрайтского парка, то бежал к броду, где и ловил их.

Но ведь бежать-то приходилось через Торматовское поле! Подумайте только! В каком положении оказывались свиньи Тормата, которым всякое движение было запрещено! Наконец, ведь брод находился как раз перед окнами Айбрайтского замка - под носом леди Уондершут! Приятно это, как вы думаете: смотреть на грязную, смятую бумагу да на мальчишку в восемнадцать футов ростом, сломя голову бегущего среди стада испуганных свиней?

Пользуясь безнаказанностью, юный Каддльс даже отваживался на маленькие инженерные предприятия. Выкопал, например, порт для своего бумажного флота, потом задумал устроить канал, каким-то образом затопивший погреб леди Уондершут, наконец, запрудил речку!

Он перегородил ее поперек землей, которую перетаскал на старой двери от сарая (уж и трудился же он, должно быть!), вот вода и повернула на примыкающий к замку питомник деревьев, причем смыла мисс Спинкс с ее мольбертом и лучшей из акварельных картинок, когда-либо написанных этой замечательной художницей. Сама мисс Спинкс осталась, впрочем цела; она только промокла чуть ли не до пояса и убежала в дом, но мольберт и картина действительно были смыты и унесены. Из питомника вода повернула в огород, размыла его и через зеленую калитку вступила в переулок, по которому докатилась до оврага, а затем пошла опять по первоначальному руслу.

Сам испуганный последствиями своей затеи, юный Каддльс целых два дня и две ночи не показывался домой.

Вернулся он только тогда, когда уже не в силах был бороться с голодом и выдержал такую бурю упреков и брани, которая гораздо более соответствовала его размерам, чем что-либо другое, выпавшее на его долю в родном гнезде.

3

Тотчас же после этого происшествия леди Уондершут, озабоченная примерным наказанием виновного, издала указ.

Впервые указ этот был сообщен ее дворецкому, и так внезапно, что последний даже подскочил от неожиданности. Он убирал тарелки после завтрака, а она смотрела в окно, выходящее на террасу, с которой кормили оленей.

- Джоббет! - сказала вдруг ее милость повелительным тоном. - Этому малому пора самому зарабатывать себе на хлеб.

- Дайте ему какую-нибудь работу, - сказала она викарию. - Труд есть предназначение мистера Каддльса.

- Так же, как и всякого человека, я полагаю, - подтвердил викарий.

- Вот и я всегда говорю то же. Праздность есть мать всех пороков, и дьявол найдет работу для праздных рук, если мы их не займем чем-нибудь. По крайней мере, во всем, что касается низших классов населения, я всегда держусь такого правила по отношению к младшим горничным. Ну, что мы заставим его делать?

Найти дело для юного Каддльса оказалось довольно затруднительным. Перебрали множество занятий и остановились пока на службе посыльного: Каддльсу поручено было разносить письма и телеграммы, когда требовалась особая скорость, а кроме того, он таскал и посылки в большом мешке, нарочно приспособленном для этого.

Каддльсу нравилось это занятие, на которое он смотрел как на игру, а Кинкль, управляющий леди Уондершут, видя, как легко он справляется с тяжелыми посылками, предложил поставить его на ломку известкового камня около Хиклиброу. Эта блестящая идея приведена была в исполнение и, по-видимому, окончательно решила этот трудный вопрос.

Каддльс стал работать в известковых ломках, сначала играя, как ребенок. Потом, привыкнув, он не хуже взрослого рабочего копал, колол, нагружал вагонетки, отвозил их куда следует, вообще чуть ли не один, собственными силами, разрабатывал отдельную каменоломню.

Говорят, что Кинкль сделал из него весьма полезного рабочего для леди Уондершут, и при том дарового, если не считать издержек на пропитание (что не мешало ее милости отзываться о Каддльсе как о гигантском паразите, живущем на ее иждивении).

В ту пору своей жизни Каддльс носил блузу, сделанную из мешка, кожаные панталоны и деревянные башмаки на железной подошве, а на голове - старую коническую соломенную покрышку с улья, но чаще ходил простоволосым.

Работал он легко, и нельзя сказать чтобы очень прилежно; по крайней мере, викарий один раз во время своей прогулки застал его сидящим в постыдной праздности и поджидающим свой завтрак, как будто бы так и следовало себя вести.

Завтрак этот состоял из каши, нагруженной в маленькую железнодорожную тележку, которую он сам привозил по рельсам на место работы и там же с жадностью пожирал. Иногда к каше прилагалось немного сахару.

По временам его заставали сосущим кусок каменной соли, той, что дается коровам, или уписывающим большой комок тех фиников, которые продаются в Лондоне с лотка. Он ел их целиком - с веточками и косточками. Наевшись, он отправлялся пить воду прямо из ручья, протекающего около сожженной фермы в Хиклиброу.

Последнее обстоятельство и дало новый повод к утечке "Пищи богов".

Должно быть, у Каддльса нередко губы были запачканы Гераклеофорбией, и она попала в воду, что сначала вызвало развитие гигантской растительности по берегам ручья, а потом появление гигантских лягушек, гигантской форели и, наконец, такого большого сазана, что ручей оказался для него слишком мелким.

На следующую весну к гигантской растительности по всей долине ручья и к гигантским рыбам прибавились такие громадные майские жуки, что леди Уондершут вынуждена была уехать на лето за границу.

4

Скоро, однако, Пища стала действовать на Каддльса иначе. Несмотря на скромное воспитание, данное ему викарием и направленное к тому, чтобы образовать из него хоть и гигантского, но все-таки покорного работника, он вдруг начал думать, интересоваться совсем не касающимися его вещами и задавать неподходящие вопросы. При переходе от отрочества к юношеству, он, видимо, выбился умственно из-под контроля викария. Как последний ни старался игнорировать такое неприятное для себя явление, он все же не мог его не чувствовать.

За источниками для размышлений молодого гиганта далеко ходить необходимости не было. Обычная человеческая жизнь шла вокруг него, как вокруг каждого из нас: смотри и думай. Но его положение, благодаря своей исключительности, более обычного возбуждало мыслительные его способности.

Молодой Каддльс скоро понял, что он такой же человек, как и прочие, а между тем многое, доступное этим прочим, для него навсегда закрыто. Игры с мальчиками своего возраста, школа, церковь, из которой лились такие чарующие звуки, хоровая песня в местном трактире, ярко освещенные комнаты замка, на которые он любовался через окно, общественные игры - крокет и лаун-теннис, - все эти формы общения между людьми были для него недоступны. А с наступлением периода возмужалости, наблюдая с особым интересом за проявлением любви, особого рода интимности между полами, играющей столь важную роль в жизни, он и совсем стал в тупик.

Однажды, в тихий воскресный вечер, в сумерках, в уединенной тенистой аллее Чизинг-Айбрайта, пользуясь тем, что их никто не видит, молодая чета вздумала понежничать немножко и поцеловаться. Тайна этого поцелуя, по их мнению, достаточно была охраняема полной безлюдностью аллеи в это время и двенадцатифутовыми заборами.

Как вдруг, к величайшему изумлению обоих участников нежной сцены, они невидимой силой были подняты кверху, и притом каждый отдельно.

Опомнившись несколько, они заметили у себя под мышками большой и указательный пальцы, а прямо перед своими раскрасневшимися и смущенными лицами ласковые черные глаза юного Каддльса.

- Почему вам нравится так делать? - спросил он.

же не спустит их обратно на землю. Каддльс, вспомнив, должно быть, уроки викария, немедленно повиновался и не только с большой осторожностью поставил их опять на прежнее место, на даже сблизил их головы, чтобы они могли целоваться снова. Затем, посмотрев на них в нерешительности, исчез.

- Я был положительно вне себя, - рассказывал мне потом герой приключения. - Мы прямо взглянуть не могли друг на друга от стыда. Мы целовались, видите ли, когда он нас схватил... И, странное дело, она потом все свалила на меня. Выругала, а потом молчала до самого дома.

Молодой великан, очевидно, начинал переходить от молчаливых наблюдений к опытам и расспросам. С последними, однако же, он мог обращаться к очень немногим, и потому приставал главным образом к матери.

Разговоры между ними происходили обыкновенно во дворе, около коттеджа, где миссис Каддльс стирала белье для леди Уондершут. Мальчик приходил туда в свободное от работы время и, осмотревшись, чтобы не раздавить курицу или цыпленка, осторожно садился у стены сарая. В ту же минуту цыплята, очень его любившие, вскакивали к нему на колени и начинали искать в складках блузы известковую грязь, которая им, должно быть, нравилась. При хорошей погоде и любимый котенок миссис Каддльс, сидевший на окне кухни, прицелившись хорошенько, прыгал к нему на плечо и начинал путешествовать по всему громадному телу, изредка дотрагиваясь лапкой до лица, а иногда даже довольно сильно его царапая, - из особой любви, разумеется.

- А что, мама, - спрашивал, например, сын, - если работа - дело хорошее, то почему же не все работают?

Мать взглянет на него и ответит:

- Да ведь это хорошо только для таких, как мы,

- Почему? - спросил сын и, не получив никакого ответа, продолжает: - Зачем люди работают, мама? Зачем я вот изо дня в день ломаю известняк, а вы стираете белье, между тем как леди Уондершут катается в коляске и ездит в чужие земли, где нам с вами никогда побывать не придется?

- Да-а? - говорит сын и задумывается.

- Если не было бы на свете богатых людей, дающих нам работу, - говорит мать после непродолжительного молчания, - то чем же бы мы, бедные люди, жили?

- А что, мама, - начинал опять сын, - если бы не было богатых, так ведь все принадлежало бы нам, бедным людям, и тогда...

- Ах, какой надоедливый мальчишка! - восклицала мать. - С тех пор, как бабушка скончалась, с тобой сладу никакого нет! Задавай поменьше вопросов - и тебе меньше будут лгать. Если бы я стала толковать с тобой серьезно, так отцу пришлось бы идти ужинать в трактир. Не мешай мне стирать белье.

Затем он уходил в глубокой задумчивости.

5

Так же задумчив он был и четыре года спустя, когда викарий, теперь уже не только зрелый мужчина, но совсем старик, виделся с ним в последний раз.

Представьте себе согбенного старичка, с трясущимися руками, неверной поступью, ослабленным мышлением и слабым голосом, но все еще с живыми и веселыми глазами, несмотря на годы и на массу неприятностей, пережитых им за последние пятнадцать лет из-за "Пищи богов". Неприятности эти пугали и раздражали его когда-то, но теперь, он с ними свыкся, примирился и, несмотря на крупные перемены в обстановке, все еще доживал свой век.

- Да, признаюсь, это было неприятно, - говорил он. - Все кругом во многих отношениях изменилось. В былые времена мальчишки могли косить или жать, а теперь для этого должен идти взрослый человек с топором или пилой - в некоторых местах, по крайней мере. Нашему брату, старику, странно видеть, разумеется, колосья пшеницы в двадцать пять футов вышиною, как в нынешнем году, после орошения. Лет двадцать назад здесь пользовались старинной косою и привозили снопы попросту на телегах да еще радовались такому урожаю... Мы выпивали, бывало, а потом, осенью, начинались свадьбы...

например: сила, энергия, властность! Теперь уже нет таких... Умерла она почти в бедности. Все дела забросила... да и как было не забросить, когда мир в ее глазах чуть ли не вверх ногами повернулся! Вот хотя бы эта гигантская трава, заполнившая весь ее сад. Покойница не особенно занималась садоводством, но она любила порядок, любила, чтобы все росло там, где посажено, и так, как следует. А тут - поди-ка - справиться с травою невозможно! Это ее подкосило...

Ну, а потом надоедало ей и наше молодое чудовище, повсюду попадавшееся покойной на глаза. Под конец она думала, что он только и делает, что смотрит на нее через забор. Не нравилось ей и то, что он почти перерос ее дом. Это оскорбляло сильно развитое в ней чувство пропорциональности... Да... жаль бедную... Я надеялся, что ее на мой век хватит, а вот пережил... Майские жуки ее доконали. Они вывелись из гигантских личинок там, в болоте... А личинки-то больше, чем крысы... Так и бегают. Ну, и муравьи тоже... Покоя себе не находила, бедняжка! Родное гнездо ей опротивело. "Поеду, - говорит, - в Монте-Карло, не все ли равно, где жить". И уедала. А там - игра. Сильно, говорят, играла... И умерла в гостинице... Печальный конец! Все равно что в изгнании... Да, не знаешь, что тебя ожидает. Жаль только, что аристократия - единственный вождь английского народа - теряет под собой почву... Искореняется. Это уж точно! А все-таки все - пустяки, в сущности, - продолжал викарий. - Ну, неприятно, разумеется: дети, например, не могут пользоваться былой свободой (из-за' муравьев и прочих вредных тварей), но ведь и только. Прежде говорили, что эта Пища произведет полный переворот во всем. Да не тут-то было! Есть что-то такое в природе, что не боится никаких новшеств. Я не знаю, что это такое. Я не принадлежу к числу новых философов, объясняющих все эфиром да атомами... Вот еще - эволюция!.. Пустяки все это... То, о чем я говорю, ни в каких логиках не описывается... Называйте как хотите: отвлеченный разум, сущность человеческой натуры, мировая мудрость... Как хотите назовите!

Так викарий мирно дожил до конца. Он не предчувствовал близости смерти и ежедневно по обыкновению гулял, причем доходил и до известковых ям, хотя далеко уже не с прежней легкостью взбираясь на гору. В последний раз ему не пришлось, однако, идти так далеко. Каддльс не работал, и викарий набрел на него чуть ли не за полмили от вершины горы. Гигант сидел на холмике, поджав под себя ноги и опершись головой на руки. Он сидел боком к викарию и так задумался, что совсем не заметил последнего и не обернулся.

А викарий смотрел потому, что его на минуту заняла мысль: о чем может думать этот великан, отдыхая от работы? Но он был слишком уже слаб, чтобы остановиться на этой мысли, и тотчас же мысли его покатились по привычному руслу.

Ничто не изменилось... Размеры ничего не значат... Скоро все опять придет в соответствие, и жизнь пойдет прежним путем... Вечный круг...

И в эту же самую ночь, никем не замеченный, совершенно безболезненно он ушел из этого мира, в котором потратил столько усилий на отрицание таинства перемены.

Похоронили викария около церкви под развесистым тисом; скромный памятник его, с эпитафией, кончающейся словами: ut in principio, nunc est et semper [Как сначала, так сейчас и всегда (лат.)], почти тотчас же зарос гигантской травой, семена которой были, вероятно, занесены на кладбище из той долины, в которой работала "Пища богов". Коса эту траву не брала, скот ее не ел, а потому могила викария, вероятно, и до сих пор скрыта от глаз человеческих.