Война в воздухе.
Глава шестая. Нападение на Нью-Йорк.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Война в воздухе. Глава шестая. Нападение на Нью-Йорк. (старая орфография)

ГЛАВА ШЕСТАЯ.

Нападение на Нью-Йорк.

I.

В описываемую нами эпоху Нью-Йорк был самым обширным, богатым и самым порочным городом в мире. Он представлял собою совершеннейший образец города научного и промышленного века. Блеск, мощь, твердый, безпринципный дух предприимчивости и общественное неустройство этого века нашли в Нью-Йорке самое полное, всестороннее и ярко выпуклое выражение. Этот город давно уже превзошел самый Лондон, с гордостью называвший себя вторым Вавилоном: он был средоточием мировых финансов, мировой промышленности, мировой торговли и мировой разнузданности, и современники сравнивали его с апокалиптическими городами древности. Этот город впитывал в себя богатства всей страны, как некогда Рим всасывал в себя все богатства Средиземия, а Вавилон - Востока. На улицах этого города встречались крайности роскоши и нищеты, цивилизации и варварства. В одном квартале тянулись в облака грандиознейшие мраморные дворцы, залитые и увенчанные огнями и цветами; в другом, рядом, жалкое, вечно голодное и оборванное разноязычное население, состоявшее из подонков всего мира, теснилось в сырых, грязных и мрачных трущобах. Всевозможные пороки и преступления этих общественных подонков проистекали из одного и того же мутного источника - страстного желания жить при каких бы то ни было условиях и какими бы то ни было средствами.

Странные очертания острова Мэнгэттэна, на котором стоит Нью-Йорк, со всех сторон сжатого морскими проливами и, за исключением узкой полосы на севере, крайне неудобного для распространения жилищ, побудили нью-йоркских строителей вытягивать здания вверх до невозможной почти высоты. За средствами, материалами и рабочими руками дело у них не стояло, и вот они, ради выигрыша места, принялись нанагромождать один этаж на другой. Для большого удобства в центре города было устроено несколько подводных туннелей, через Ист-Ривер переброшено четыре колоссальных моста, а к восточной и западной окраинам проведены однорельсовые железнодорожные пути.

Нью-Йорк, с его утопавшей в роскоши плутократией, во многом напоминал Венецию; например, в великолепии зодчества, живописи, разных художественных изделий и скульптуре и в чрезвычайном развитии мореходства и торговли. Не мог он только похвалиться порядком. В нем царила полная анархия. На всех его улицах постоянно разыгрывались кровавые истории, а в самом центре существовал целый притон для всякого рода преступников; туда даже не решалась заглядывать полиция.

Нью-Йорк был настоящей космополитической пучиною. В его обширной гавани постоянно развевались флаги всех народностей и на приходящих и отходящих судах ежегодно переливалось несколько миллионов людей. Для мира Нью-Йорк представлял собою всю Америку, а для последней он служил воротами во весь остальной мир.

Писать историю Нью-Норка - значит описывать общественно-промышленную жизнь всего мира. Разные "святые" и "мученики", мечтатели и негодяи, всевозможные авантюристы традиции многих племен и религий переполняли его, безпрерывными потоками переливаясь на его улицах. И над всеми этими шумными потоками гордо развевалось звездное знамя, как символ самых крайних противоположностей: самого благородного и самого низкого, самого великого и самого ничтожного, стремления ввысь и падения в пропасть.

В продолжение нескольких поколений Нью-Йорк смотрел на войну, как на нечто такое, что происходило где-то далеко, чуть не на другой планете, и лишь влияло на цены и наполняло столбцы газет и журналов сенсационными заглавиями и иллюстрациями. Нью-йоркцы были, пожалуй, еще увереннее англичан того времени, что нападение на них - не возможная вещь. Такой же иллюзии предавалась и вся Северная Америка. Американцы чувствовали себя в такой же безопасности, как зрители боя быков, защищенные надежною преградою; если же чем они и могли рисковать, так разве только деньгами, а денег у них всегда было много. Имевшияся у них понятия о современной войне заимствовались, главным образом, из преданий о прежних войнах, полных всевозможных приключений. Они видели войну сквозь радужную пелену, тщательно прикрывавшую её действительные ужасы, мечтали о ней, как о чем-то высоком, облагораживающем, и сожалели, что лишены возможности испытать ее лично. Они с жадностью читали описания своих новых орудий, своих броненосцев, становившихся все более и более чудовищными, и своих невероятно разрушительных взрывчатых снарядов. Но какое могли иметь значение для их личной жизни все эти страшные сооружения, - об этом им и в голову не приходило. Они воображали, что Америка, сидя за грудами этих снарядов, находится в полной безопасности. Они размахивали своим звездным знаменем просто по привычке и традиции, громко кричали ура, презирали другие народы и делались необыкновенно патриотичными, когда у них возникали какие-либо недоразумения с этими народами на денежной почве, и готовы были разорвать тех из своих политических деятелей, которые громко не порочили и не угрожали разнести в пух и прах соперничаствующую с ними страну. Они хохлились против Японии, Германии и Великобритании, против всего мира, а в общем занимались своими делами и предавались удовольствиям с такою безпечностью, точно над ними никогда не могло стрястись никакой беды.

И вдруг этот крикливый народ, воображавший, что для избежания опасности нападения со стороны других народов вполне достаточно заниматься сооружением и усовершенствованием военных орудий, был сразу выведенным из своего векового заблуждения, но оказалось уже поздно.

II.

Непосредственным действием внезапного нашествия немцев на Нью-Йорк явилось простое увеличение его обычной житейской лихорадки.

Периодическия издания, т.-е. газеты и журналы, которыми умственно питались нью-йоркцы (книги среди этого нетерпеливого делового населения пользовались спросом только со стороны чудаков-коллекционеров), тотчас же запестрели всевозможными "сногсшибательными" заглавиями статей и рисунками. К уличной лихорадке в Нью-Норке прибавилась новая, военная, - только и всего. Вокруг Форрегэтского памятника, в Медисон-Сквере, главным образом в полдень, собирались целые толпы послушать патриотических речей ораторов и покричать "ура". Вся молодежь украсилась крошечными флажками и кокардами национальных цветов, и кто не успел запастись такими значками, тот рисковал быть избитым, а то и прямо убитым. Роскошные кафе-шантаны придавали каждому нумеру своей программы ярко-патриотическую окраску и, благодаря этому, сделались сценою проявлений самого бурного энтузиазма со стороны многочисленных посетителей. Седобородые мужи ревели как мальчишки при виде балетной группы со звездным знаменем в руках. На всех домах засверкали злободневные огненные транспаранты. Воздух во всех направлениях прорезался ослепительными снопами электрических прожекторов. В церквах произносились патриотическия проповеди.

Подготовка морского и воздухоплавательного отделений на Ист-Ривере встречала сильную помеху со стороны целой массы пароходов, яхт и лодок, кишмя кишевших вокруг и переполненных пассажирами, кричавшими ура и наперебой предлагавшими свои непрошенные услуги. Торговля мелким оружием сразу страшно поднялась. Многие из граждан, дошедшие в своем патриотизме до полного одурения, отводили душу в таких диких выходках, как, например, зажигание разных "патриотических" и "героических" фейерверков прямо на улицах. В Центральном парке не было прохода от массы ребят, собравшихся там с игрушечными воздушными шарами новейшого образца.

В довершение всего этого, сенат, в продолжительном, неописуемо бурном заседании, в Альбани, провел в обеих палатах давно уже яростно оспаривавшийся билль о всеобщей воинской повинности.

III.

Германский воздушный флот достиг Нью-Йорка перед вечером, но еще до получения там известия о поражении атлантической эскадры. Впервые его заметили в Ошен-Грове и Лонг-Бренче быстро несущимся с юга над морем в северо-западном направлении, при чем "Фатерланд" пролетел почти вертикально над сенди-хукской обсерваторией, с изумительною скоростью поднимаясь вверх.

Через несколько минут после этого весь Нью-Йорк дрогнул от пущенных выстрелов со Стэтн-Эйленда. Некоторые выстрелы были довольно удачны. Например, одна из пушек, на разстоянии пяти миль и на 600 футов вверх, выпустила гранату, разорвавшуюся так близко от "Фатерланда", что разбила стекло в окне кабинета самого принца. Вслед за этим весь воздушный флот мгновенно поднялся на высоту 12.000 футов и в полной недосягаемости пронесся над неприятельской артиллерией.

И вот вдруг воздушные чудища нависли над Нью-Йорком. Настал момент взаимного любопытства. На время это чувство заглушило чувство вражды. Вечер был необыкновенно ясный и тихий. Внизу, в городе, все кишело народом, с любопытством глазевшим на никогда не виданных воздушных чудищ. Дела в многомиллионном городе были заброшены раньше времени. Интересное зрелище привлекало всех. Все пестрое население громадного города объединилось в одном чувстве любопытства. Страха еще никто не выказывал. Все были уверены, что это лишь "простая дипломатическая демонстрация" со стороны неприятеля. Действительную опасность понимало только правительство; но, опасаясь разных глупостей со стороны необузданной толпы, скрывало от нея действительность и принимало меры к устранению этой опасности.

Вновь прибывшие с неменьшим любопытством глядели сверху на раскинувшуюся внизу грандиозную панораму. Ни один город в мире не был так прекрасно расположен, как Нью-Норк, так эффектно обрамлен морем и утесами, так хорошо устроен, представляя такое множество изумительных произведений строительного и инженерного искусства. Даже Лондон, Париж и Берлин не могли равняться с ним. Обширная гавань доходила до самой его сердцевины, как в Венеции, которой он не уступал в живописности, великолепии и гордости. Особенно эффектен он показался смотрящим на него сверху, когда весь запылал морем огней всевозможных цветов.

- Вот так городок! - восторгался Берт, не отрывая от него глаз с верхней галлерейки.

Город был так хорош и издали казался таким мирным, что нападение на него с враждебными намерениями, казалось, было так же безсмысленно и преступно, как атака Национальной галлереи или наступление в полном вооружении на мирных людей, собравшихся, наприм., в ресторане. Нью-Йорк, при всей его обширности, был так тесно сжат и все его части так ловко пригнаны одна к другой, что нападение на него было равносильно удару ломом по часовому механизму. Многочисленным зрителям снизу казалось, что нависшая над ними рыбообразная воздушная флотилия так же, как и они сами, ни о каких враждебных действиях вовсе и не помышляет. И действительно, не только Берту, но многим и другим, находившимся на этой флотилии, казалось прямым безумием нападение на этот чудный город. Но в голове Карла-Альберта было совсем другое: он видел в себе самом завоевателя, а в Нью-Йорке - предмет завоевания. Чем грандиознее был этот предмет, тем славнее будет торжество завоевателя. В эту ночь принц, по всей вероятности, ничего не чувствовал, кроме радости и торжества.

Среди зрителей, густые толпы которых подобно морю заливали все улицы и площади необъятного города, вдруг раздались крики:

Взоры всех поднялись к небу. В наступавших и наверху сумерках плавно опускалось над городом пять воздушных чудищ. Одно направилось к морской станции на Ист-Ривере, другое - к городской ратуше, третье - к Бруклинскому мосту, остальные два зареяли над крупными торговыми учреждениями на Уол-Стрите,

Не успевшие еще опомниться от этого зрелища нью-йоркцы вдруг были ошеломлены новою неожиданностью: вся масса трамваев с драматическою внезапностью остановилась на полном ходу; одновременно с этим сразу погасло море огней, заливавших весь город и все его здания. Всюду воцарился почти полный мрак. Городския власти, наконец, встряхнулись, снеслись по телефону с Вашингтоном и стали принимать меры к обороне. Оне потребовали, чтобы в их распоряжение был предоставлен отряд воздушных судов для белее успешной борьбы с неприятелем; сдаться же, т.-е. признать себя, ничего еще не видя, побежденными, как советовал сделать Вашингтон, наотрез отказались. В городе, по распоряжению его властей, началась лихорадочная деятельность. Полиция с факелами в руках принялась энергично разгонять народные скопища. "По домам! По домам! - кричала она. - Готовятся серьезные события!" Слова эти передавались из уст в уста, разумеется, с добавлениями, оказавшимися, однако, на этот раз нисколько не преувеличенными. Жители, спешившие по домам, всюду натыкались, в непривычной темноте, на пушки и на солдат, окликавших их и отгонявших назад. Не прошло и получаса, как весь огромный город из светлого, шумного и жизнерадостного превратился в мрачный, зловеще-тихий, полный тревоги и боязни в ожидании грозных событий.

В наступившей тишине все громче и громче раздавался рокот пушек, разставленных на всех высотах, окружающих город. Но через несколько времени прекратился и этот рокот. Наступила пауза, во время которой происходили новые переговоры между враждовавшими сторонами. Население сидело в полной темноте и тщетно звонилось по телефону во все учреждения, откуда хотело получить интересовавшия его сведения о положении дел: телефоны тоже перестали действовать.

Вдруг полное тревожного ожидания безмолвие было нарушено громоподобным взрывом и шумом - разрушением Бруклинского моста, треском пулеметов с морской станции и новыми взрывами бомб на Уол-Стрите и в ратуше. Население города ничего не могло понять и не знало, что предпринять. Сидя в полном мраке, нью-йоркцы с недоумением и трепетом прислушивались к отдаленному шуму, пока он не прекратился так же внезапно, как возник.

Новое затишье продолжалось слишком долго, по мнению нью-йоркцев. Глядевшие в окна верхних этажей могли видеть неясные очертания воздушных чудищ, медленно и безшумно проносившихся над зданиями, но и только.

Но вот вдруг в городе снова вспыхнуло электричество, и на улицах появились целые стаи продавцов только что вышедших газетных прибавлений и листков и громко предлагали их публике. Нью-йоркцы моментально расхватали эти вороха печатной бумаги и только теперь узнали, что происходила страшная атака города со стороны немцев, и что он вывесил белый флаг.

IV.

при каком-нибудь неважном событии. "Так мы сдались? Как же это так?" - Такими вопросами были встречены первые известия о капитуляции. И лишь потом, когда нью-йоркцы поняли весь позор этой капитуляции, они вдруг воспылали проявлением патриотизма. "Как! мы сдались? Это мы-то! В лице нашего города покорена вся Америка!" раздалось повсюду, мы сердца у всех загорелись.

Листки, выпущенные вторично около часа ночи, не содержали обстоятельных сведений об условиях сдачи города; не сообщали они ничего и о действительной причине возникновения вражды между ними и немцами. Но позднейшие выпуски заполнили эти пробелы. Выяснив причину конфликта, возникшого с Германией, они сообщили все подробности условий сдачи. Победители потребовали: снабжения провиантом их воздушного флота, возмещения взрывчатых снарядов, израсходованных ими при уничтожении атлантической американской эскадры и нападении на Нью-Йорк, передачи им флотилии на Ист-Ривере и сорок миллионов долларов контрибуции. Далее в листках следовали все более и более длинные описания разрушения ратуши, Бруклинского моста и морской станции. Сообщалось и об уничтожении северо-атлантической эскадры, составлявшей предмет особенных попечений и гордости Нью-Йорка. Говорилось и о разорванных на куски солдатах, совершенно напрасно погубленных в этой невозможной бойне, и о многом другом в таком же роде.

Все это поднимало и разжигало дремавший патриотизм нью-йоркцев.

"Нет! - кричали они. - Мы еще не покорены! Это был только тяжелый сон... Кошмар! Мы еще постоим за себя!"

Еще до наступления утра сердца всех граждан многомиллионного города были воспламенены жаждою сопротивления. Газеты книповского толка первые оформили это стихийное чувство и выразили его в следующей краткой и энергичной форме: "Мы никогда не дадим на это своего согласия. Нас захватили врасплох. Теперь же мы знаем, с кем имеем дело, и постоим за себя!" Слова эти пронеслись по Нью-Йорку с быстротою урагана. На каждом углу, в бледном свете утренней зари, находились ораторы, взывавшие к духу великой Америки и доказывавшие, что позор этого духа означает личный позор каждого гражданина. Их слушали с шумными одобрениями, и Берту с высоты 500 футов казалось, что город гудит, как встревоженный пчелиный улей.

относительно капитуляции. "Фатерланд", спустив старого дипломата по веревочной лестнице на землю, поднялся вверх и стал витать над огромными старыми и новыми зданиями, громоздившимися около городского парка. Таким образом Берту было ясно видно все, что происходило в центре города. Городская ратуша, Дворец Правосудия, почтамт и много других общественных зданий представляли груды почерневших развалин; западная сторона Бродуэя тоже сильно пострадала. При разрушении ратуши и Дворца Правосудия число человеческих жертв было сравнительно невелико, но взрыв почтамта повлек за собою гибель множества служащих. Во многих разрушенных зданиях еще дымилось, и пожарные направляли туда целые потоки воды. Длинные пожарные рукава тянулись по всему кварталу, огражденному от напора толпы сильным кордоном полицейской стражи.

Резкою противоположностью этой картины разрушения выделялись находившияся вблизи и уцелевшия грандиозные здания парк-роуского газетного издательства. Все они были ярко освещены, и работа в них не прекращалась. Занятая там целая армия тружеников не удалилась даже тогда, когда сверху начали сыпаться бомбы. В настоящую минуту редакция и типография проявляли самую кипучую деятельность, собирая подробности о страшных событиях ночи, растолковывая их публике и распространяя среди нея, прямо на виду неприятелей, самые горячия воззвания к сопротивлению. Берт долго не мог понять, что делается в этом огромном здании в такое время; но когда до его слуха донесся характерный стук печатающих машин, он понял и выпустил вслух свое любимое восклицание: "Ах, чорт их возьми! Вот так люди! "

По ту сторону этого здания, между устоями однорельсового воздушного пути, виднелся, также оцепленный кордоном полицейских, целый лагерь лазаретов, где множество санитаров хлопотали вокруг умерших и раненых во время ночной давки у Бруклинского моста. На севере Берт мог видеть крутую выемку Бродуэя, где собирались огромные толпы слушателей вокруг размахивавших руками ораторов. Когда же он поднимал глаза немного вверх, то мог любоваться многочисленными трубами, мачтами для телефонных проводов и плоскими кровлями зданий; на этих кровлях также теснились группы наблюдающих и оживленно дебатирующих людей. Всюду торчали флагштоки, но без флагов; только над зданиями Парк-Роу болтался одинокий белый лоскут, по временам развеваемый легким ветерком, потом снова вяло повисавший.

Большую часть своих наблюдений Берт делал из окна кабины Курца, который отсутствовал. Наш герой всю ночь просидел у этого окна, вздрагивая и судорожно цепляясь обеими руками за подоконник при каждом новом взрыве или грохоте. "Фатерланд" то поднимался очень высоко, так что шум почти не достигал до него, то опускался совсем низко и, казалось, находился в самом центре грохота, взрывов, воплей и прочих ужасающих звуков.

Активного участия в деле "Фатерланд" не принимал; он только наблюдал и распоряжался. Под утро Берт, насмотревшись всевозможных ужасов и измученный нравственно, отошел, наконец, от окна, повалился как, был, на кушетку и тут же забылся тяжелым сном. Сон захватил его в такой неудобной позе, что вернувшийся через несколько часов Курц сжалился над ним и, слегка толкнув его, сказал ему:

Берт вскочил и, протирая глаза, испуганно спросил:

- Что такое?! Опять начали?

- Пока еще нет, - проговорил молодой офицер, тяжело опускаясь на стул. - Господи, как бы хорошо теперь выкупаться в холодной воде и отдохнуть!.. Всю ночь пришлось провозиться в воздушных камерах... Отыскивали повреждения... Знаете, что, Смолуэйс, - прибавил он, зевая и потягиваясь, - вы выспались, а я измучен как собака и страшно хочу спать, но так, чтобы мне никто не мешал. Ступайте за своей утренней порцией, а потом отправляйтесь на галлерею. Там и оставайтесь, пока я сам не приду туда.

V.

себя внимания, помня слова принца, что его считают здесь не человеком, а "балластом".

тогда, когда корабль несся полным ходом, и трение воздушных волн о нижнюю его сторону производило шум, похожий на плеск воды под килем лодки, только послабее.

"Фатерланд" кружился, главным образом, над временною ратушей и по временам опускался для возобновления переговоров с городскими властями и вашингтонгским правительством. Но так как нетерпеливый принц не мог долго пробыть на одном месте, то его корабль все время производил боковые экскурсии то в одну, то в другую сторону.

Даже Берту, при всей его умственной ограниченности, бросалась в глаза резкая противоположность между легкомысленным характером американцев и твердою непреклонностью немцев. Все нью-йоркския здания, несмотря на всю их грандиозность и великолепие, казались как бы враждующими друг с другом; их бросающаяся в глаза роскошь была так же непланомерна и безпорядочна, как случайно подобранная коллекция дорогих, но разнокалиберных предметов. Впечатление это усиливалось царившею на улицах сумятицею. Витавшие же над городом немецкие воздушные корабли казались существами другого мира - мира законности и порядка. Все они действовали дружно, имели одинаковый вид и подчинялись одной нераздельной воле.

Берт вдруг заметил, что сделалось видно только часть воздушного флота, а все остальные суда исчезли. Ему очень хотелось бы знать, куда они девались, но не у кого было спросить. Через несколько же времени он сам увидел, как с восточной стороны стала быстро приближаться целая дюжина воздушных кораблей, таща на буксире множество летающих драконов. Потом он узнал, что они летали к своим транспортным судам на океан за провиантом.

В течение дня ветер все крепчал, тучи густели и клубились; к вечеру разыгралась настоящая буря, и качка, как наверху, в воздухе, так и внизу, на море, сделалась очень сильная. Весь этот день принц вел переговоры с Вашингтоном, между тем как посланные им корабли-разведчики произведи рекогносцировку восточной области: не было ли там чего-либо похожого на воздухоплавательный парк. Высланная им ночью эскадра из 20 воздушных кораблей спустилась над Ниагарой и держала в осаде город и электрические заводы.

хотели признать себя побежденными. Сначала их возбуждение выражалось только в криках, речах и газетной агитации, а потом мало-по-малу стало переходить в действие; утром один за другим начали появляться на домах национальные флаги; это было выражением озлобленности населения против неприятеля и против собственного правительства. Германская гордость была сильно оскорблена этим. Граф Винтерфельд тотчас же вошел в переговоры с городскими властями и указал им на это нарушение существующих правил. Вслед за тем нью-йоркская полиция получила соответствующия распоряжения, и между исполнительною властью и упрямыми гражданами, во что бы ни стало желавшими оставить поднятые ими флаги, завязалась сильная борьба; полиция срывала флаги, а граждане их снова вывешивали, при чем дело, разумеется, не обходилось без насилий с той и другой стороны,

Капитан воздушного судна, витавшого над кварталом, где помещался колумбийский университет, приказал спуститься, чтобы сорвать посредством лассо развевавшийся над дворцом Моргана огромный флаг.

Пока экипаж судна исполнял это приказание, из верхних окон огромного находившагося рядом здания по судну было дано несколько ружейных и револьверных залпов. Две-три пули пробили газовые камеры судна, а одна даже ранила кого-то в руку. Тотчас же вступило в дело орудие, помещавшееся в груди германского орла, и сразу прекратило пальбу снизу. После этого корабль взвился кверху и снесся с "Фатерландом" и городскими властями; на место происшествия немедленно прибыла полиция и милиция, и порядок был быстро водворен.

Но вскоре же возникло новое "недоразумение", на этот раз уж более серьезное.. Компания молодых клубменов, жаждавших отличиться каким-нибудь "геройским" подвигом, помчалась на своих автомобилях на Бекон-Хиль и с примерною энергией принялась устраивать форт вокруг имевшейся там пушки на подвижном лафете. Обозлённых бездеятельностью артиллеристов молодым людям нетрудно было заразить своим воодушевлением; те даже обрадовались возможности показать свое искусство и выказать свои патриотическия чувства. Общими усилиями пушка была прикрыта окопами. Когда все было готово, приступили к заряжению орудия. На все эти приготовления обратил внимание неприятельский воздушный корабль "Пруссия", и лишь только снизу была выпущена первая граната, причинившая довольно тяжелую аварию находившемуся ближе других германскому кораблю "Бинген", вынужденному, благодаря этой аварии, спуститься на Стэтн-Эленд, как бомбы "Пруссии" вдребезги разнесли и окопы, и пушку, и самих "героев".

"Бинген", лишенный газа, повис на группе деревьев, но, к счастью, на нем не вспыхнуло огня, и его уцелевшая команда тотчас же принялась за исправление повреждений. Часть команды, в числе шести человек, по доверчивости или по самоуверенности, отправилась на поиски газового завода, чтобы переговорить о наполнении опустевших камер поврежденного корабля; но тут же попала в руки враждебной толпы. Поблизости находился целый ряд подгородных домиков, обитатели которых взялись за оружие и начали срелять в команду "Бингена", занятую его починкою. Укрывшись за деревьями, немцы также открыли огонь по нападавшим.

"Пруссию" и "Киль", которые несколькими выстрелами из своих орудий превратили в груды развалин чуть не все окрестные строения и перебили множество их обитателей. Несколько времени исправление "Бингена" под защитою "Пруссии" и "Киля" происходило без всякой помехи. Но лишь только защитники удалились, нападение на команду "Бингена" возобновилось, и притом с большим упорством. Кончилось все это тем, что вся команда исправляемого корабля была перебита, и сам он уничтожен.

Главное затруднение немцев состояло в том, что они не могли высадить достаточного десанта. Воздушные корабли не были в состоянии поднять большое количество людей. На каждом из них было лишь столько, сколько требовалось для маневров и обслуживания его. Сверху они могли наносить страшный вред, но обезоружить находящагося внизу неприятеля и удержать завоеванное не имели возможности. Все их значение состояло в том, что они угрозами возобновить бомбардировку производили известное давление на властей. Этого и было бы вполне достаточно для успешности переговоров о мире, если бы в Америке существовало хорошо организованное управление и разумное население. Но американское правительство отличалось непростительной слабостью, а население - необузданностью. Разгром ратуши, почтамта и других центральных узловых пунктов города совершенно разстроил правильность действий остальных его частей. Все трамваи и железные дороги прекратили движение, телефон и телеграф почти бездействовали. Немцы метили в голову; эта голова была побеждена и оглушена, но лишь для того, чтобы окончательно разнуздать тело. Нью-Йорк превратился в безголовое, разнузданное стадо диких животных, бросившееся без вожака, вразброд. К вечеру весь город был в полной анархии на почве, впрочем, патриотизма, и все его дикия выходки были направлены против общого врага.

VI.

Натянутое перемирие окончилось уничтожением германского воздушного корабля "Веттергорн". Погода к вечеру ухудшилась. Туча за тучей проносилась над городом, разражаясь то градом, то дождем, то грозою. Сильный ветер затруднял операции воздушного флота и принудил его опуститься почти до самых кровель зданий, а это суживало поле его зрения и подвергало опасности выстрелов. Вот тут-то и произошла катастрофа с "Веттергорном".

В Юнион-Сквере за ночь была поставлена пушка, которую после сдачи города убрали под арку огромного здания Декстера. Утром несколько предприимчивых патриотов нашли ее там. Недолго думая, они втащили орудие на один из верхних этажей дома, где, под прикрытием оконных штор, и установили его. Когда "Веттергорн" медленно проносился над противоположным зданием, патриоты открыли по нем огонь из своей пушки. Выпустив под ряд две гранаты, пушка с страшною силою разорвалась, вместе с тем рухнули и все верхние этажи здания и погребли под своими развалинами импровизированных артиллеристов и всех тех, которые находились в доме. Зато обе гранаты попали в "Веттергорн" и взорвали его. Исполинское воздушное сооружение безпорядочными грудами исковерканных частей разсыпалось по кровлям зданий и улицам вместе с окровавленными кусками человеческих тел...

"Фатерланд" в это время кружил над развалинами Бруклинского моста и местности, расположенной на юг от ратуши. Пушечные выстрелы, грохот разваливающагося дома и взрыв корабля привлекли Курца и его сожителя к окну. Силою воздушного течения, произведенного взрывом, их отбросило от окна, при чем и "Фатерланд" подпрыгнул, как мячик. Когда же молодые люди снова подошли к окну и выглянули в него, то весь Юнион-Сквер представился им неузнаваемым, точно над ним пронесся страшнейший ураган. Многие дома на восточной стороне были в огне, зажженные пылающими обломками "Веттергорна".

- Что такое произошло там? - испуганно спросил Берт. - Посмотрите, г. лейтенант, какой переполох среди населения.

Не успел еще Курц и рта открыть, как вдруг раздался сигнал к сбору. Лейтенант должен был поспешить на этот зов. Берт тоже вышел вслед за ним в проход и тотчас же был сбит с ног принцем, торопливо шедшим из своего помещения в центральную часть судна. Карл-Альберт был бледен и весь дрожал от душившого его гнева. Яростно сжимая кулаки, он скрежетал сквозь крепко стиснутые зубы:

- О, я отплачу им за это!.. Я разрушу весь их город!.. Они, должно-быть, еще не знают меня, так узнают!

Граф Винтерфельд, спешивший за принцем, споткнулся о валявшагося Берта и тоже упал, но молча встал и последовал дальше, а потом еще кто-то, проходя мимо, нечаянно ударил его ногою по лицу.

"пугалом", как он величал про себя принца. Молодой человек снова поместился у окна. Город сквозь нависшия облака был почти не виден. Но когда "Фатерланд" стал опять опускаться, городская панорама начала делаться все яснее и яснее. Вдруг с "Фатерланда" что-то упало, маленькое и совершенно безобидное на вид. Берт увидел, что лишь только этот предмет коснулся мостовой, как окружающие его люди как-то странно запрыгали, забегали и закувыркались; потом во все стороны брызнули огненные языки, и множество людей было подброшено кверху, а когда они падали обратно на землю, то оставались лежать на ней, превратившись в неподвижную безформенную массу. В то же время с грохотом посыпались части разрушающихся зданий, и из этих зданий выбегали толпы испуганных людей. Многие из бежавших, настигаемые падавшими обломками, погибали под ними. Сквозь дым и пыль, тучами застилавшие улицу, проглядывало багровое пламя...

Так началась расплата принца с Нью-Йорком. Но несмотря на крайнее раздражение против вероломного города, Карл-Альберт все-таки старался быть, по возможности, умеренным в этой вынужденной бойне, пытаясь с наименьшей затратою боевых сил и наименьшим количеством человеческих жертв дать почувствовать свою силу. С этою целью он хотел ограничиться разрушением одного Бродуэя и приказал своему флоту пронестись колонною над этой городского артерией, при чем с каждого судна должна быть брошена только одна бомба. Сам он шел, как всегда, во главе.

Таким образом Берт сделался свидетелем одной из самых хладнокровных боен, когда-либо совершавшихся на земле. Высоко культурные и гуманные люди со спокойным духом и почти ничем не рискуя сами, сеяли смерть и разрушение на беззащитные жилища таких же человеческих существ. Точно шутя, тихо проносясь в безопасной высоте на воздушных кораблях над этими жилищами, немцы разрушали их, как разрушают дети свои карточные домики. Они оставляли за собою развалины, пожары и груды человеческих тел. Южная часть громадного города была превращена в одно сплошное море огня, из которого не было спасения...

При виде этой страшной картины разрушения Берт вдруг подумал, что такая "научная" бойня была вполне возможна не только здесь, в этом чуждом ему городе, среди чуждого народа, но и там, на его родине, в Лондоне, в Бен-Хиле. Как ни слабо было в нем патриотическое чувство, но и он задрожал от ужаса при мысли, что, продав немцам секрет Беттериджа, быть-может, сам способствовал этой возможности.