Брак.
Часть первая. Марджори выходит замуж.
Глава V. Вызов по телефону.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Брак. Часть первая. Марджори выходит замуж. Глава V. Вызов по телефону. (старая орфография)

ГЛАВА V.
Вызов по телефону.

I.

Траффорд поехал к Соломонсону, пробыл у него дня два, потом вернулся в Лондон, чтобы возобновить работу и опыты над некоторыми научными изысканиями, которые он предпринял. Но в первые дни голова его была так полна мечтами о Марджори, что он разсеянно устанавливал и перестанавливал аппараты и сильно озадачивал этим Дергана, сторожа при лаборатории.

-- Он что то все путает, не сразу принимается за дело, - говорил Дерган жене. - Раньше он прямо сразу и начинал, даже приятно было смотреть на него. Он мне говорил, что поедет в Кент все обдумать...

М-р Дерган внушительно замолчал и потом прибавил с озабоченным вздохом:

-- И не обдумал...

Но через некоторое время Дерган уже мог объявить, что Траффорд подтянулся. Работа опять закипела.

II.

Траффорд был один из тех ученых, которые всегда должны быть заняты научными опытами.

Он никогда не мог оторваться от намеченной гипотезы.

Ум его похож был на какое-то ненасытное едкое вещество, которое въедалось во все скрытые шероховатости и слабости принятых теорий и анализом разъедало кажущееся вероятие. Он был необычайно плодовит в создании своих сложных гипотез. Несмотря на его двадцать шесть лет, его уже ненавидели, ругали, боялись и уважали. Конечно, он еще не был избран в члены Королевского Научного Общества, а редакторы научных журналов очень хвалили его статьи, но задерживали их печатание. Но так как у него было профессорство с жалованьем в триста фунтов в год, предоставлявшее, кроме того, в его распоряжение довольно хорошо оборудованную лабораторию и услуги м-ра Дергана; личная рента тоже почти в триста фунтов; преданная мать, которая смотрела за его хозяйством, и неугасимая вера в Истину, - то у него была полная возможность остаться победителем в стремлении внести в наш скептический безразсудный мир побольше правды, света и здоровых сил.

В наши дни, в мире науки еще больше, чем в мире литературы и политики, все живое борется, полузадыхаясь, среди плодовитого производства всякой мертвечины. Доходность научных изысканий, огранизация научного прогресса, создание платных ученых должностей, назначение наград и отличий, привлекли на поле научной работы именно тот тип людей, который наименее одарен способностью углубляться и творить и еще менее способен признать собственные ошибки или значение других. Такого рода люди дают огромную - количественно - массу чисто подражательных изысканий, безплодных исследований и неимоверную запутанность в технической трактовке своих тем. Организация и гений ненавидят друг друга. Живой, творческий ум есть ум судорожный, отважный; он не терпит шор и даже мысли о том, что его можно держать в возжах. Он требует свободы. Он ненавидит аккуратную службу от десяти до четырех и точность в обыденной жизни, вообще все те парализующия мелкия свойства хорошого поведения, которые так существенно необходимы для начальственных тупиц. Поэтому творческий ум понемногу оттесняется с законно принадлежащого ему поля, и только изредка, то там, то сям, среди молодых ученых, встречаются фигуры вроде Траффорда, обещающия воизрождение того энтузиазма, той интеллектуальной предприимчивости, которыми отличался великий век научного развития.

Траффорд был единственным сыном в семье. Отец его был молодым хирургом, который больше интересовался наукой, чем практикой, и умер в возрасте двадцати девяти лет от пореза скальпелем при исследовании какого-то гнойного процесса. Траффорду в то время было три года, так что он совсем не помнил отца; но мать его, множествам почти импровизованных штрихов, возсоздала перед ним его образ и внушила ему те традиции, которые теперь руководили его собственной жизнью. Когда умер муж, она была очень красивой и умной тридцатилетней женщиной и захотела пересоздать свою жизнь; но она не нашла для себя ничего более значительного, чем ясная смелость, убежденная простота человека, которого она лишилась. И она тем горячее была предана его памяти, что против него велась возмутительная кампания, которая не прекратилась даже после его смерти. Он как-то напечатал в одном из медицинских журналов рисунок мертвой собаки, с расправленными в станке лапами, для того, чтобы лучше показать какое то болезненное уродство; на этот рисунок обрушилась группа фанатиков-антививисекционистов, как на изображение процесса вивисекции. Он возбудил дело о клевете как раз перед самой своей смертью, но, как известно, английские законы не защищают мертвых от клеветы.. И эта гнусная ложь, возведенная на её мужа, теперь преследовала ее на обложках памфлетов, на расклеенных по заборам плакатах, в сенсационных воззваниях, к животнолюбию публики; она как будто была безсмертна. Миссис Траффорд охотно подвергалась бы жесточайшим мукам, если бы только могла показать миру, как поработили сердце женщины нежность и сила этого якобы истязателя безпомощных животных. И это в значительной мере повлияло на её решение остаться вдовой и сосредоточить всю свою жизнь на сыне.

Она следила за ростом и развитием сына с такой заботливостью и страстной нежностью, которых он даже в двадцать шесть лет далеко; еще не подозревал. Она боялась, чтобы он не сделался избалованным маменькиным сынком, и поэтому рано отдала его в закрытое учебное заведение и долгими годами в одиночестве молилась, чтобы из него вышел человек. Она заставила себя заинтересоваться литературными и социальными вопросами, чтобы не оказывать на него односторонняго влияния. Она была слишком умна, чтобы помышлять о направлении его мыслей на тот вид общественной деятельности, который был бы наиболее ей по вкусам; он долго выбирал доктрину, которая отвечала бы его наклонностям, а она только страстно молилась, во тьме безсонных ночей, чтобы воззрения, духовная ширь, высокия побуждения, так облагородившия мужа в её глазах, проснулись в нем.

Были годы сомнений и ожиданий. Он был то славным, то скверным мальчиком, иногда умным, иногда трогательным, иногда приводившим в отчаяние, иногда успокаивающим, иногда разрывавшим сердце, таким, какими могут быть только дети нашего века. У него бывали ошибки и дурные минуты, минуты озорства, периоды лени, припадки грусти. Но все более и более замечала она в нем черты, подтверждавшия, что он будет сыном своего отца; она наблюдала в нем ту же любознательность, те же проницательные, смелые запросы.

Из средней школы он перешел в Королевский Научный Колледж, оттуда в Кэмбрижд и потом в Берлин. Он путешествовал по Малой Азии и Персии, побывал в Америке, потом вернулся к матери в Лондон, загорелый, мужественный, усатый, немного странный. Когда он был мальчиком, его душа казалась ей прозрачной; она заметно помутнела для её проницательных взоров, когда он достиг юности. Потом, в течение периода приездов и отъездов, совместных путешествий, разлук, он вырос в нечто отдельное, но восхитительное, в человека, странно напоминавшого отца своего, но неожиданно другого. Она перестала непосредственно отзываться на то, что он чувствовал в душе своей, и должна была наблюдать за ним, делать выводы, предположения, догадки. Она желала для него, боялась за него с непрестанной нежностью, но уж более не была уверена, что может своим вмешательством помочь ему. Он унаследовал привычку отца часто задумываться. И её карие глаза наблюдали за ним поверх цветов, тонкого хрусталя и серебра стола, когда он обедал с ней дома. Иногда он как будто забывал о её существовании, иногда он с ней няньчился, говорил, чтобы развлечь ее, ласкал ее; иногда, - и это делало ее счастливее всего, - он говорил с ней о театре, разсуждал с ней на общия темы; рассказывал ей о схеме той работы, которая так занимала его мысли. Она знала, что это - особенная, благородная и могущественная работа. Старые друзья мужа говорили, ей об этой работе, хвалили её вдохновенную ясность и прекрасную простоту.

Когда он принял пост адъюнкт-профессора, который дал ему возможность стать на ноги в мире ученых, она сняла домик на тихой улице в одном из южных кварталов Лондона. Она обставила квартиру с большой заботливостью; у нея осталась почти вся собственная её мебель, и в кабинете сына стоял письменный стол его отца и на нем лежало то же самое агатовое пресс-папье, которое придерживало неоконченную статью, оставленную им после смерти. Она была женщиной верной в дружбе, и к ней приходили старые знакомые прежних лет, приводя с собой более свежих и молодых людей - сыновей, дочерей, племянников, учеников; сын её тоже приводил к себе всякого рода интересных людей, и замечательно, что среди всех разговоров и споров за столом, она открывала в характере своего сына новые и часто совершенно интимные стороны, которые она никогда бы не заметила, оставаясь с ним все время с глазу на глаз.

Она никогда не позволяла себе поверить, что это бабье лето её жизни будет длиться вечно. Об не был безстрастным ханжой в научной работе, несмотря на свою сдержанность и молчаливость. Она часто видела, как бывало он вспылит и разгневается по поводу разных нелепостей и препятствий, как он оживляется в присутствии красоты. Все пока шло для него гладко, вот и все. "Конечно", - говорила она себе, - "он должен влюбиться. И очень скоро он влюбится".

Раз или два, казалось, как будто это случалось, но потом сводилось на нет.

III.

За два месяца разлуки, которые протекли до совершеннолетия. Марджори, мысли Траффорда прошли сквозь ряд замечательных фазисов. Сначала восторг его чувства к Марджори затмил все остальное, потом с его возвращением в Лондон и в свою лабораторию огромная сила привычки и медленно разрабатываемые задачи, сложная, но все стремящаяся к одному система идей и научных вопросов, которым он отдал такую, большую часть своей жизни, - снова начали входить в свои права. Чувство его было ярко и интенсивно, оно было светом в его воображении, жаром в его крови; но оно было и чем-то новым, оно еще не впиталось в плоть и кровь его существа; оно было где-то далеко, там в Сёррее; лондонския улицы, его дом, большой белый зал с верхним светом и высокими окнами, с диаграммами, и полками инструментов - ничего ему о ней не говорили.

голос, когда она говорила, как она стояла и двигалась, о форме и ощущении её рук, о том, как хорошо было держать ее в своих объятиях в течение этих кратких минут в лесу, прижать губы и тело её к своим, и о том, как лицо её сверкало в кружевных тенях лунного света, такое нежное и прекрасное.

Одним словом, он думал о Марджори.

Он думал, о том, что она прекрасна, смела, инстинктивно, умна. Он ни капельки не сомневался в ней, ни в том, что она будет принадлежать ему - когда пройдут недели ожидания. Она была его, и он принадлежал Марджори; это дело решено еще до сотворения мира. Ему не приходило в голову, чтобы могло случиться нечто, могущее так или иначе изменить его жизнь или планы; все уже было изменено.

И всегда он думал о ней, как о чем то летнем. Пришло роскошное увядание осени, улицы Чельси {Юго-западная часть Лондона.} были усыпаны мертвыми листьями, которые быстро намокали, становились грязными и скользкими; сумерки начинались с четырех или с пяти часов; но в его воспоминаниях о ней листья были вечно зелены, вечера - продолжительны, и теплая тишина августа в Сёррей наполняла воздух. Так что он немало был изумлен, когда она оказалась близко около него в Лондоне, и при том в ноябре.

Как то раз его прервали за научным разговором с одним из студентов и позвали к телефону. Ему и в голову не пришло, что это может быть Марджори, а когда он взял трубку, то в первую секунду даже не узнал её голоса.

-- Да, я Траффорд... Кто у телефона? - спросил он с нотой раздражительности в полосе. - Кто?

Тоненький голосок засмеялся.

-- Да ведь это я, Марджори, - услышал он.

И она снова оказалась в его жизни, как огонек, показавшийся в лесу, в полночь.

Это было то же, как если бы он ее встретил в виде маленькой фарфоровой фигурки, аккуратной, точной, величиной в два дюйма. Это был её голос, очень ясный, очень чистый, очень характерный, но только как будто он слышал его в обратный конец телескопа. Это был её голос, ясный как колокольчик, уверенный, без тени сомнения.

Словно тоненькая стрела чудесного света ударилась прямо в его сердце. И он разсмеялся в ответ.

-- Так вы хотите повидаться со мной, Марджори?

IV.

Они встретились в Кенсингтоновском саду с видом таинственным и вызывающим. Это был один из тех лней янтарно солнечных, нежно прекрасных, мягких, которыми Лондон иногда окрашивает трагическую пасмурность умирающого года. Редкими кучками и гроздями кое где еще красовались на ветках желто-красные листья, лодка, другая бороздила воды голубого Серпантина, а утки и лебеди придавали красочность и оживление берегам пруда. Осоки все еще были зеленовато-желтые.

Они встретились немного робко. Они оба немного отвыкли друг от друга. Траффорд был в черной визитке, цилиндре, - с зонтиком в руке, - торжественный молодой профессор вместо непринужденного аэронавта, свалившагося так весело с неба. Марджори была в новом зеленом костюме, и маленький суконный "ток" сдерживал и закрывал волосы, которые он знал в их обычном рыжеватом безпорядке...

Они, конечно:, мечтали о том, как бросятся друг другу в объятия, вместо того они ограничились простым рукопожатием.

-- Итак, - сказал Траффорд, - мы снова встретились.

-- Я не вижу причин, почему нам было не встретиться, - сказала Марджори.

Наступила маленькая пауза.

-- Давайте сядем вон на эти два зеленых стула, - сказал Траффорд.

Они прошли по траве к стульям, которые он указал, и у обоих были на сердце те слова, которые им теперь было так трудно произнести.

Они сели. Опять наступило минутное молчание, и тогда дух Траффорда взбунтовался, и он прямо обратился к ней... к этой чужой девушке рядом с ним.

-- Послушайте, - сказал он, - вы все еще меня любите, Марджори?

Она посмотрела ему в лицо глазами, в которых удивление и пытливость слились в нечто прекрасное.

-- Я люблю вас... люблю, - сказала она твердым, тихим голосом.

И вдруг она уже не стала чужой, а той девушкой, что в темноте, запыхавшись, не задумываясь, порхнула в его объятия. Кровь его заиграла. Он сделал неловкое движение, как будто сдержал порывистое желание притронуться к ней.

-- Моя любимая, - сказал он, - моя дорогая!

Лицо Марджори зарделось в ответ.

-- Это ты, - сказал он.

-- Я, - ответила она.

-- Ты помнишь?

-- Все.

-- Милая.

-- Мне надо тебе многое сказать, - заговорила Марджори. - Что мы будем делать?

Он потом старался возсоздать этот разговор. Он, главным образом, - стыдился того, что был так поглощен своими научными занятиями в этот лондонский период. Он думал о тысяче различных вещей; Марджори же за это время думала только о любви и о нем. Её счастливая уверенность, её абсолютная вера в то, что её желания будут итти рука об руку с его желаниями, разбивали и стыдили в нем каждую противоречивую мысль, словно это было изменой любви. У него было чувство, которое временами пробуждается в каждом человеке, - что он. совершенно недостоин прямой, непоколебимой решительности, ясной простоты женской страсти. Она все обдумала: причины, требующия торопливости, причины, требующия отсрочки; она взвесила преимущества подчинения условностям перед привлекательностью романтизма. И по мере того, как они беседовали, ему становилось все яснее, что она решилась тайком убежать из дому, перевенчаться с ним и уехать в Италию и там провести необычайно живописно и красиво время. Её уверенность заставляла его стыдиться убогости его общественных ожиданий...

После того, как они, наконец, разстались под вспыхивавшими один за другим фонарями ноябрьских сумерек, он повернул свое лицо к востоку. Он боялся взгляда своей матери, сам не зная почему. Он пошел вдоль Кенсингтон Гор, и скученные, спутанные огни улиц и домов, белые и золотые и оранжевые и бледно-лиловые, движущиеся фонари и сияние автомобилей, освещенные автобусы, отражение экипажей и строений на лоснящемся асфальте мостовой, угасающий день над головою, призрачные деревья налево, углубляющияся тени и черные провалы меж домами направо, снующия головы прохожих - все было для него гулом, красками и строениями сказочной страны. Весь мир, был миром сказки. Он направился в свой клуб и там пообедал, а потом разделил свой вечер между географией, в том виде, в каком она сконденсирована в Бэдекерах и других путеводителях по Северной Италии, Италианской Швейцарии и Ривьере, - и изучением законов о браке, как они излагаются в "Альманахе" Уитэкера", "Британской Энциклопедии" и других справочниках. Просмотрев их, он поставил книги, на место, и, наконец, перешел из читальни в курительную, но увидав там человека, который мог бы заговорить с ним, сразу вышел на улицу и, сделав большой крюк через Бэкар-Стрит, Оксфорд-Стригь и Гайд-Парк, отправился домой.

Он немало удивлялся себе и всему.

Но в общем все это будет, прямо великолепно.

V.

Мать его еще не ложилась спать.

-- Пора тебе в постель, мама, - сказал он с полуупреком, поцеловал ее в брови и встал над нею.

Он сказал ей, и они замолкли. Потом она задала еще какой-то вопрос, и он ответил ей, и безразличная беседа снова остановилась. Молчание становилось длительным. Потом он сразу буркнул.

-- Мне хотелось бы знать, мама, очень бы ты разстроилась, если бы я вдруг привел к тебе в дом жену?

Так значит, наконец, это пришло! И она этого не заметила. Она посмотрела в пылающее углубление камина и, сделав усилие, одержала свой голос.

-- Я была бы счастлива, милый... если б ты любил ее, - сказала она очень тихо.

Он сверху посмотрел на нее с минуту; потом опустился около нея на колени, взял её руку и поцеловал.

-- Милый мой, - шептала она, тихо гладя его голову, в то время, как слезы заструились из её глаз. И некоторое время они не находили, что сказать.

Потом он подбросил уголья в камин, и усевшись на коврике у её ног, глядя прочь от нея в пламя - в позе, которая напоминала ей его мальчишеские годы - начал сбивчиво, неловко рассказывать ей о Марджори.

-- Может быть я пойму, мой родной. Может быть я пойму лучше, чем ты думаешь.

-- Она такое прекрасное существо... в ней есть что-то такое... Ты знаешь эти стальные лезвия, которые можно отгибать до самой рукоятки... И она стальная! И в то же время она так нежна! Как будто, мама, кто то взял слезы и создал из них душу...

Она ласкала и гладила его руку.

-- Мой родной, - сказала она, - я знаю...

-- И какое то веселое дерзновение в её глазах.

--Да, - сказала она, - но разскажи мне, откуда она, как ты с ней познакомился... вообще все подробности, которые может понять здравая старушка, как я.

Он поцеловал её руку и уселся рядом с ней, оперев плечо на спинку её стула, пальцами охватив свое колено. Она не могла отнять рук от его волос и старалась отогнать мысль, что все эти беседы должны кончиться, и что скоро оне действительно кончатся. И она была довольна, преисполнена гордости и радости, что сын её полюбил так, как ей хотелось - чистой, простой любовью, как любил до него его отец. Она уверила себя, что в конце-концов для нея не так уж важно, если эта Марджори окажется недостойной. Лишь бы сын её не был недостойным.

Он отрывочно рассказал всю историю. Он нарисовал ей картину семьи Поп и Марджори среди нея, как драгоценный камень в безвкусной оправе - так ему казалось. - и странную глухую злобу её отца и все, что они собирались предпринять. Она старалась уяснить себе его затруднения и помочь ему советом, но главным образом, она была поглощена мыслью, что он влюблен. Если ему хочется какой-нибудь девушки, он ее должен получить, а если ему придется взять ее силой, то ведь разве это не ено право? В тот вечер она придавала мало значения Попам... и обстоятельствам. Так как она сама вышла замуж не за богатого человека, то ее очень мало безпокоило, что этот великий шаг придется предпринят, имея за собой лишь ежегодный доход в несколько сотен фунтов. Он нарисовал смелые планы, хотел вырвать Марджори насильно из семейных тисков, несмотря ни на какое сопротивление, и привезти ее в Лондон. Конечно, придется это сделать в приличной форме, но вообще этого не избежать. Миссис Траффорд вполне согласилась с этим; ни разу еще не говорил он так, и не был он так похож на отца.

Только в одном пункте она была определенно не согласна с ним.

-- Ты будешь жить с нами, мама? - спросил он неожиданно.

-- Нет, но как можно ближе к вам - да. На каждый дом - одна хозяйка... Я сниму себе маленькую квартирку, и вы будете приходить ко мне.

-- Глупости, мама! Ты должна жить с нами. Жить одна, - еще этого не доставало!

Наступила опять маленькая пауза, и рука её снова очутилась на его голове.

-- Родной мой, - сказала она, - я так хочу, чтобы ты был счастлив. А жизнь умеет иногда быть такой трудной. И я не хочу быть, хотя бы косвенно, причиной того, чтобы у тебя были какие-нибудь неприятности. Ты - её, родной мой, и ты должен принадлежать целиком ей, вы оба должны принадлежать друг другу. Я видела много семей. И это лучшее, лучшее, что вы можете получить.

VI.

Вторая встреча Траффорда с Марджори, которая, кстати, произошла на следующий день, привела их ближе к определенным решениям. Принужденность их первой встречи в Лондоне почти совсем исчезла. Она была красивее, чем когда-либо, и в прекрасном настроении, и больше ни до чего на свете ей не было дела. Легкий шелковый шарф, который она купила в тот же день, но за который еще не заплатила, развевался вокруг её аккуратной, стройной фигурки; волосы её снова заразились своим прежним бунтарством и непослушно вились вокруг ушей. По мере того, как он приближался к ней, его серьезная строгость исчезала, как исчезают тучи за холмом. Она радостно улыбалась. Он протянул обе руки навстречу её рукам, и никогда девушка не была так близка, и в то же время не получала публичного поцелуя.

Легче было бы описать музыку, чем передать их беседу. Она была вся сплетена из настроений и чувств. Но мысль о бегстве, о радостном пробуждении под лучами незнакомого солнца, захватила их обоих. Лишь какая-то серьезная трезвость разсуждения маскировала более глубокую опьяненном. Им будет очень легко уехать; у него не будет лекций до февраля; и, как он уверял, он может устроиться, прервать на время научную работу. Она боялась ссор дома. И стояла за простое исчезновение с записками, оставленными на туалетном столике, и вызывающими письмами, с просьбами о прощения из Булона; но атмосфера его матери была мягче и нежнее, чем та, которая царила у нея дома; и с большей наклонностью к сохранению собственного достоинства. Он все еще не мог понять, что сварливый, эгоистичный м-р Поп таков на самом деле; ему все казалось, что это лишь кора невоспитанности, которую можно пробить разумом.

Разница атмосфер, в которых они выросли, окончательно выяснилась в их беседе - в его желании торжественной и красивой свадьбы - хотя против этого возставало само небо - и в её решении избегнуть этого, вырваться из своей прежней жизни, как из тюрьмы, начать сразу новую жизнь с минимумом трений и максимумом неожиданностей. Не приученный к борьбе, он был готов бороться; она же, с её интимным знанием хронических домашних конфликтов, хотела избежать всяких столкновений, ссор и тех ложных толкований, которые может создать его вызов.

-- Мне не нравятся эти тайные приготовления, - сказал он.

-- Ни мне, - подтвердила она, - но что же мы можем сделать?

-- Да почему бы мне не пойти к твоему отцу и не дать ему возможность покончить все дело мирно? Почему мне этого не сделать? Это единственный благородный выход.

-- Для папы это ни в каком случае не будет благородным, - сказала Марджори.

-- Но какое же он имеет право противиться нашей свадьбе?

-- Ну, он не станет обсуждать с тобой свои права. Он просто будет противиться.

-- Но почему?

-- О! Потому что он начал с этого. Он ведь ударил тебя. Я этого не забыла.. Так вот, если он теперь уступит... Но он скорее умрет, чем уступит. Видишь ли, он в глубине души стыдится своего поступка. Это будет равносильно признанию, что он был неправ, когда утверждал, что ты один из тех людей, которых надо бить. Он и ненавидит тебя только потому, что ударил. Я это прекрасно знаю, недаром я была его дочерью в течение двадцати одного года.

-- Я думаю о нас двоих, - сказал Траффорд. - Я не вижу, почему бы нам не пойти к нему, даже если он будет немного... несговорчив.

-- Милый мой, делай как считаешь лучше. Только он запретит и будет кричать и стучать кулаками по столам, пока не перебьет все, что на них. А вдруг он меня запрет?

-- Ну, на это есть "habeas corpus" и моя крепкая правая рука. Он, пожалуй, скорее выгонит тебя на улицу.

-- Он этого не сделает, если подумает, что другое решение причинит тебе большую неприятность. А мне придется вынести целую бурю.

-- Не долго придется.

-- Он будет приставать к маме до тех пор, пока она не начнет причитывать надо мной. Но делай так, как хочешь. Может быть я трусиха. Но я предпочла бы просто убежать.

-- И мне тоже хотелось бы, чтобы это было возможно, - ответил он голосом, в котором сквозила твердая решимость..

Потом они заговорили о своих планах. "Италия!" - шептала она. - "Италия!" Лицо её сияло пламенным ожиданием красоты, любви, новой земли и нового неба, которые раскрывались перед ними. Интенсивность этого желания, которым она вся горела, как будто стыдила в нем все его глухия колебания. И он должен был крепко ухватиться за свое решение, чтобы оно не растаяло в этом заразительном опьянении.

-- Значит ты понимаешь, что я должен пойти к твоему отцу, - сказал он, когда они подходили к воротам парка, у которых безопаснее всего было проститься.

-- Только после этого будет труднее убежать, - сказала, она, как будто не падая духом. - Но это нас не остановит. Пожалуйста, поступай так, как хочешь.

Она как будто бы этим кончала со всем вопросом и стояла с ним рука в руку, в состоянии сияяющей серьезности. Потом у нея мелькнула мысль - мелочь великого практического значения.

-- Конечно, - сказала ониа, - ты папе не скажешь, что виделся со мной...

Глаза их встретились.

-- Право, ты не должен ему ничего говорить, - сказала она. - Видишь ли, он устроит маме скандал за то, что она не уследила за мной. И я не знаю, чего только он тогда не предпримет. Я не о себе забочусь... Но ни одна живая душа не знает, что я виделась с тобой. Если ты должен пойти, поди к нему...

-- От своего имени?

Она кивнула толовой, глядя на него большими открытыми глазами - глазами, которые теперь казались очень синими и очень серьезными - и немного раскрытыми губами.

-- Хорошо! - сказал он.

-- Ты не подумаешь, что я уклоняюсь от чего-либо?.. - спросила она, немного черезчур озабоченно.

-- Ты лучше знаешь своего отца, - ответил он. - Я завтра здесь разскажу тебе все, что он скажет, и все ужасы, которые он устроит.

VII.

В тиши ночи Траффорд поймал себя на том, что мысленно разбирает Марджори; это было нового рода умственным упражнением, которому суждено было сыграть видную роль в его дальнейшем существовании. На его доверие к ней легла какая-то тень. Она была великолепна сама по себе; за ней и в ней пылал какой-то огонь, - который сиял сквозь нея, как огоньки в горящем опале, но... как ему хотелось, чтобы она не заставляла его обещать скрыть их встречу и их заговор от её отца!.. И после этого, - сам не заметил каким образом, - он перешел на другую и поймал себя на мысли о другой загадке, которой суждено было часто появляться, правда со все убывающим значением, в этой процедуре мысленного обсуждения Марджори в часы ночных безсонниц. Это была все та же загадка - она никогда не приходила к нему днем - почему собственно Марджори решила было связать свою судьбу с Магнетом?

VIII.

Попытка Траффорда урегулировать свое положение делала ему столько же чести, сколько она оказалась и безплодной. Он отыскал дом No 29 на Хартстон-Сквере на следующее утро, по дороге к своей лаборатории; и нашел его среди оштукатуренных домов. Дома эти составляли сквер; словно тот самый британский кадр, завоевавший себе вечную славу на поле Ватерлоо за свое упорное сопротивление ко всем силам земли - теперь обезсмертил себя в этих постройках; дома эти выходили окнами на строго охраняемый решеткой садик, доступ в который составлял исключительную привилегию жильцов сквера. Они, правда, мало им пользовались, но по крайней мере владели ключами его и уверенностью в непоколебимости своих прав, и приятным сознанием, что всем прочим смертным доступ в него воспрещен.

Траффорд уже поднимал руку к звонку, когда вдруг дверь неожиданно раскрылась, и маленький мальчик с связкой грязных книг, перехваченных ремнем, вылетел пулей и ударился прямо в него.

-- Чорт, - сказал юный джентльмен, отскакивая, а Траффорд, придя в себя, воскликнул:

-- Здравствуйте, Теодор.

-- Господи! - сказал Теодор запыхавшись, - это вы! Вот так фунт! О вас совсем запрещено говорить. Что вы сделали?.. хотел бы сейчас остаться посмотреть, что будет! Но я уже опоздал на десять минуть! Ave atque vale! Прощайте пока.

"О!" и исчезла, потом мгновенным видением мелькнул м-р Поп, показавшись из столовой с газетой в руках. Его выражение удивления сразу сменилось неприязнью, и он отскочил назад за дверь, из-за которой показался.

Наконец из недр земли появилась, горничная и по-вела его наверх куда-то, что, очевидно, было кабинетом м-ра Попа.

Это была узкая, довольно темная комната, освещаемая двумя занавешенными окнами, и с горящим газовым камином, перед которым грелись ботинки м-ра Попа. Комната раскрыла беглому осмотру Траффорда многие отличительные признаки и проявления литературных вкусов и умственных потребностей жизнедеятельного англичанина. В книжном шкафу стояло полное собрание сочинений Вальтера Скотта, большое роскошное иллюстрированное издание Шекспира в многочисленных томах и полный комплект "Punch'а" с самого первого No. По стенам комнаты висели гравюры на стали, изображавшия, повидимому, судей давно прошедшого времени, или по крайней мере, других не менее зловещих личностей, на полке над камином были трофеи атлетических и спортсменских талантов м-ра Попа.

М-р Поп вошел со строгим лицом и заранее приготовленной фразой.

-- Ну-с, сэр, - сказал он с нотой подчеркнутой иронии, - чему я обязан чести вашего... вторжения.

М-р Траффорд собрался было ответить, когда м-р Поп его перебил.

-- Прошу сесть, - сказал он и, повернув к себе кресло у письменного стола, занял его, заложив ногу на ногу и прижав кончики пальцев обеих рук друг к другу.

-- Ну-с, сэр, - снова сказал он.

Траффорд остался стоять над ботинками у газового камина.

-- Видите-ли, сэр, - сказал он; - я люблю вашу дочь. Ей исполнилось двадцать один год, и я хочу видеть ее... собственно...Ему было трудно высказать то; что он собирался сказать. Ему в голову приходила. только одна фраза, которая звучала нелепо.

--...Собственно...я хочу... я намерен ухаживать за нею... в целях...

-- Да, сэр. Но только я этого не хочу. Я выражаюсь слишком мягко. Я абсолютно против этого... абсолютно против. Моя дочь была помолвлена с очень выдающимся и умным человеком, и я надеюсь очень скоро услыхать, что эта помолвка... Да собственно она и теперь не окончательно оборвана. Я не хочу, чтобы вы больше приставали к моей дочери.

-- Но послушайте, сэр. Существует справедливость... т. е. должна существовать некоторая доля разумности...

М-р Поп сделал отрицательный жесть рукой.

-- Я этого не желаю. И пусть этого будет достаточно.

-- Разумеется этого не будет достаточно. Я люблю вашу дочь, и она любят меня. Я человек вполне порядочный и приличный...

-- Позвольте мне самому судить, кто подходящая или неподходящая пара для моей дочери... И каково теперь состояние её привязанностей и чувств...

-- Да мы как раз этот вопрос и обсуждаем сейчас. В конце-концов Марджори уж более не ребенок. Я хочу, чтобы все было открыто и прилично, если это мне удастся, но, знайте, я намерен жениться на Марджори во что бы то ни стало.

-- В этом вопросе надо считаться с мнением двоих людей.

-- Я иду на риск.

Какое-то чувство безпомощности охватило Траффорда. Страшное раздражение, которое всегда возбуждал в нем м-р Поп начало снова овладевать им. Его лицо загорелось.

-- Но послушайте, наконец, ведь это нелепо! - воскликнул он. - Я никогда не слыхал ничего более детского и необоснованного, чем упорное нежелание дать согласие на наш брак.

-- Будьте осторожнее, сэр! - крикнул м-р Поп. - Будьте осторожнее!

-- Я женюсь на Марджори!

-- Если она выйдет за вас замуж, сэр, то она больше не переступит порога моего дома!

-- Если бы у вас было что-нибудь против меня что-нибудь предосудительное.

-- Как будто у меня нет!

-- Что-же у вас есть, сэр?

Наступила очень продолжительная пауза, перед тем, как м-р Поп выпалил.

-- Разве хоть один приличный человек захочет связать имя своей дочери с именем Траффорда! Траффорда! Посмотрите на плакаты, расклеенные по заборам, сэр!

Мгновенная вспышка гнева завладела Траффордом. "Боже мой!" - воскликнул он, сжав кулаки, и на мгновение казалось, что он готов был броситься на человека, стоявшого перед ним. Потом, огромным усилием, он сдержал себя.

-- Вы верите в эту гнусную клевету на моего отца? - опросил он с побледневшими губами.

-- Разве она когда-либо была опровергнута?

-- Сотни раз... Да и наконец... Чорт с ней!.. Я не верю... что вы-то в нее верите. Вы ее выкопали... только как отговорку. Вы хотите иметь оправдание для своего проклятого домашняго деспотизма. Вот вся правда. Вы не можете допустить, чтобы в вашем доме хоть одно живое существо имело собственную волю или собственные желания. Я говорю вам, сэр, вы несносны... прямо несносны!

Он кричал, и Поп теперь стоял и кричал также.

-- Убирайтесь вон из моего дома, сэр! Уходите вон из моего дома! Вы пришли сюда только затем, чтобы оскорбить меня!

Внезапный ужас перед самим собой и Попом охватил молодого человека. Он сдержался и замолчал. Никогда еще в жизни не приходилось ему участвовать в такой крикливой ссоре. Он был удивлен и пристыжен.

-- Уходите вон из моего дома! - кричал Поп, повелительным жестом указывая на дверь.

Траффорд сделал последнюю отчаянную попытку спасти положение.

-- Вы высказались достаточно...

-- Я за это извиняюсь. Я сделал все, что мог, чтобы уладить дело мирно.

-- Вы уберетесь вон, сэр, или нет? - угрожал м-р Поп.

-- Мне очень жаль, что я пришел сюда, - сказал Траффорд.

-- Я сделал все, что мог,--сказал Траффорд у дверей.

Лестница и коридор были пустынны. Как будто весь дом заразился у м-ра Попа желанием "выставить" его.

-- Чорт побери! - сказал Траффорд на улице, - как это все произошло?..

Он повернулся к востоку и только тогда сообразил, что работать сетодня немыслимо. Он направился в Кенсингтоновский Сад, и там на усеянной цветочными клумбами аллее около памятника Альберту сел на стул, стал дергать свой ус и удивляться. Он был крайне озадачен, пристыжен и разозлен этим скандалом. Каким образом он начался? Конечно, он сам был глупо резок, но оскорбление памяти это отца было прямо непереносимо. Неужели Поп искренно верил в эту возмутительную клевету? Если бы он не верил, то он заслуживал, чтобы его поколотили. А если он серьезно верил, то он имел право требовать, чтобы ему все дело объяснили. Но он ведь не хотел слушать.

Неужели Марджори слыхала их?

IX.

В конце концов Марджори добилась своего. Она не обвенчается обыкновенным банальным путем. Она романтично, красиво убежит тайком в новый, ослепительный мир.

Все свои приготовления они сделали осторожно и обдуманно. Траффорд получил оффициальное разрешение из отдела брачной регистратуры на свадьбу; она же получит совершенно полный комплект всего, чтобы взять с собой в этот замечательный день. Её своеобразное приданое мало по малу накоплялось в магазине, и все вещи были помечены инициалами М. Т. Траффорд принимал участие в заговоре с большим интересом, с некоторой долей любопытства и со странным еле заметнвъм отвращением. Он терпеть не мог скрывать какой-нибудь свой шаг от людей. Видите-ли, сама душа научного исследования в открытости.

Однажды, после завтрака, когда он отправился в колледж. Марджори, по взаимному их уговору, выскользнула из дома, чтобы отправиться пить чай с миссис Траффорд...

болезненно вопросительны:

-- Она была? - спросил он.

Но Марджори покорила миссис Траффорд.

-- Была, - ответила она. - Да, она хороша, мой родной.

-- О, мама! - сказал он.

-- Мне кажется, все молодые люди - дети. И мне хочется взять вас обоих в свои объятия и спасти вас от чего-то... Я говорю глупости, родной!..

Он поцеловал ее, а она крепко сжимала его, словно он нечто столь ценное, что не хочется выпустить из рук.

X.

Бегство было немного осложнено неожиданным маневром миссис Поп. Она более была подготовлена к тому, что может случиться, чем её дочь подозревала; она следила, боялась, быть, может тайно сочувствовала и старалась все устроить... О! ужасно старалась все уладить! Она инстинктивно понимала этот глубокий синий покой глаз Марджори и необычайную нежность её к Даффи и детям. Она подсмотрела из-за шторы, когда Марджори раз вышла, заметила особую тщательность в её одежде, наблюдала её лицо, когда она вернулась, и не задала ей ни одного вопроса, боясь возможного ответа. Она не смела и намекнуть на свои подозрения мужу, но она чувствовала, что скоро, скоро гроза должна разразиться, и вся душа её молила только об отсрочке. Вот почему так скоро пришло письмо от кузины Сусанны из Плимута. Погода там стояла великолепная, и Марджори должна приехать немедленно, собраться как можно скорее и захватить последние лучи умирающей осени там, на западе.

Она подчинилась и поехала, а миссис Поп и Сид провожали ее на вокзал.

таких чудес обмана, а она еще прибавила убедительность, свойственную ей одной. Легче сочувствовать ей, чем порицать ее. Она была в состоянии крайняго нетерпения, и - что очень странно - страшно боялась, что вдруг что-нибудь разлучит ее с её женихом, если она не заполучит его как можно скорее.

Он не слыхал её лганья; он только знал, что она возвращается к нему. Он встретил ее на Паддингтоновоком вокзале, бледнолицую, усталую, решительную, и они тотчас же отправились в регистратуру.

Она держалась со сосредоточенностью и достоинством человека, предпринимающого самый решительный шаг в жизни. Они поцеловались, словно это был символ, и были крайне деловито озабочены о кэбах, багаже и поезде. Наконец они очутились в купэ поезда одни. Они посмотрели друг на друга.

-- Свершилось, миссис Траффорд! - сказал он.

Она надорвалась, как слишком натянутая струна, сжалась, бросилась к нему и, не оказав ни слова, неудержимо зарыдала в его объятиях.

Она ничего не пропускала.

-- О! понюхай море! - сказала она. - Посмотри на огни! Послушай, как внизу шумит вода.

Она следила, как прицепляли багаж к проволочному канату гигантского подъемного крана, а он смотрел на её лицо и думал, как она красива. Он удивлялся, почему её глаза могут быть иногда такими голубыми, а иногда черными как ночь.

-- Я никогда еще не была на море, - сказала она.

-- Милая, старая Англия! - шептала она. - Испытываешь чувство, словно покидаешь гнездо. Маленький ряд огней, вот весь мир, который я до сих пор знала, Смотри, он сузился сейчас до этого.

-- Смотри! - сказала она. - Италия!.. Там ждет нас солнце и много прекрасных вещей. Тепло, солнце, чудесные старые развалины, зеленые ящерицы...

Она умолкла и почти беззвучно прибавила:

--...и любовь!..

Они прижались друг к другу.

XI.

Италия принарядилась, чтобы встретить их. Была поздняя золотая осень, с таким синим небом, которого Марджори никогда еще не видывала. Сперва они пожили немного в хорошеньком маленьком итальянском отеле с садом над озером, а потом отправились пешком через Salvatore в Morcote, а оттуда пароходом в Ponte Tresa; затем они совершили самую прекрасную и чудесную прогулку, которую можно себе представить, пешком в Luino через горы мимо Castelrotto. Влево от них все время лежала широкая долина, испещренная низкими деревушками, полускрытыми мглой, на правой - пурпуровые горы. Они проходили по мощеным широкими плитами улицам, с домами телесного и молочного цвета, с балконами, увешанными кукурузой и тыквами, с высокими церковными колокольнями и широкими арками, открывающимися на голубые равнины; они шли по длинным аллеям душистых каштанов и между бесконечными виноградниками, в которых мужчины и женщины собирали виноград - пурпурный виноград, целый картуз за сольдо.

Все было новым и поразительным в глазах Марджори; то придорожная часовенька, то пара тихих быков под ярмом, то увешанная ex-votos'ами Мадонна, то какое-нибудь незнакомое растение - или большеглазый ребенок - или скорпион, ползающий в пыли. Самые имена деревень были для нея словно какие-то драгоценные камни - Yarasca, Croglio, Ronca, Sesia, Monteggio. Они шли, или сидели на краю дороги и беседовали или отдыхали за гостеприимным столом какого-нибудь albergo. Женщина, прекрасная, как древнее изваяние, с открытой белой шеей, приготовила им яичницу, потом достала своего ребенка из люльки и стала няньчить его, беседуя с ними, пока они ели. Потом она наполнила их карманы жареными каштанами и проводила их мелодичными напутствиями. И все время над всем высоко царила на синем фоне белая верхушка Monte Rosa, розовевшая с наступлением вечера.

Голова Марджори кружилась от счастия и красоты: и с каждой новой радостью она снова обращалась к главному чуду этой жизни - к этому стройному человеку рядом с ней, который нес весь их багаж в огромном ранце на спине, словно не замечая его, и ухаживал за ней, и ласкал ее... и был её... её!

В Бавено были для них письма. Они сидели за столиком, у кафэ и читали, вдруг снова вспомнив Англию. Готовность простить сквозила в укорах миссис Поп, и еще было нежное письмо (нет, для него другого выражения) от старой миссис Траффорд к её сыну.

ночи, или в худшем случае переночевать на склоне горы. То были дни, когда еще фуникулэр от Stresa не был закончен, и когда приходилось взбираться по крутой, извилистой тропинке среди каштанов и орешников.

Когда они спускались по извилистым дорожкам среди леса, они встретили старого поэта и его жену, которые также спускались от восхода и захода солнца. Они перекинулись несколькими словами относительно гостиницы и потом пошли дальше своим путем.

-- Очаровательные молодые люди, - сказал поэт, - очаровательные, счастливые молодые люди.

-- Ты заметил, милый, как она высоко несла свой хорошенький, тоненький подбородок?..

-- Гордость такая хорошая вещь, моя милая: прямая, ясная гордость, как у них... и они были оба так горды!..

Предыдущая страница	Оглавление	Следующая страница