Брак.
Часть вторая. Марджори замужем.
Глава II. Дитя века.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Брак. Часть вторая. Марджори замужем. Глава II. Дитя века. (старая орфография)

ГЛАВА II.
Дитя века.

I.

Болтовня тети Плессингтон о порядке, прогрессе и влиянии её Движения произвели на ум Траффорда впечатление кудахтанья курицы, которая кудахчет потому, что она должна это делать. Когда в присутствии Траффорда возникали нелепые споры между либералом и консерватором, социалистам и индивидуалистом, "англо-саксоном" и "тевтонцем", "белой расой" и "желтой расой", то если он был в хорошем настроении, он принимал сторону или одних, или других, как ему подсказывал случай или просто личная симпатия к спорящим; и тогда он всегда издевался над непоследовательностью своего противника; если же он был в раздражительном состоянии, то он терял спокойствие духа и надолго умолкал. После таких споров он возвращался в свою лабораторию с чувством облегчения, словно он закрыл дверь на грязную безпорядочную площадь, наполненную умственными уродами. Но еще до того, как он познакомился с Марджори, где то в мозгу его незаметно таилась мысль, что со всем этим нельзя покончить, хлопнув дверью.

Но после того, как в его любимое дело ворвался брак, ему все труднее было овладеть стройной системой построений, над которой он провел много длинных ночей, полных глубоких волнений.

Его удивило, как было теперь трудно вернуться к этой работе. Всего только два месяца, как он забросил ее, и уже что-то померкло, вылиняло...

Наконец, в один прекрасный день он снова овладел собой. Он испытывал как раз то чувство, которое испытывает человек, когда собираемая им по частям машина, до сих пор непокорная, вдруг, совершенно неожиданно, начинает мягко и ровно итти. Он увидал себя работающим постарому, и часы полетели незаметно. Он послал Дёргана в лавочку за, табаком, чаем и сандвичами из копченой семги, и провел всю ночь в лаборатории. Вернулся он домой в половине шестого, утра и нашел у себя в кабинете, перед потухшим камином, в кресле, крепко спавшую Марджори с бледным лицом и покрасневшими глазами, нераздетую, накрытую плэдом.

За секунду перед тем, как сна проснулась, он успел заметить, каким хрупким и жалким существом может иногда казаться здоровая и счастливая жена. Её поза, раскрывала неподозреваемую хрупкость фигуры, её лицо - что-то детское и капризное, с чем ему-еще придется считаться. Она внезапно проснулась, вздрогнула, посмотрела на него в упор, на мгновение и потом, ничего не соображая, стала осматривать комнату.

-- Где ты был? - спросила она почти раздражительно. - Где ты был?

-- Но, милая, - сказал он, - разговаривая с ней, как с ребенком, - почему ты не в постели? Уж разсветает.

-- О, - ответила она, - я ждала, ждала... думала, вот-вот ты придешь, взяла книгу, потом вдруг уснула...

Она потерла глаз рукой и начала дрожать.

-- Мне холодно, - сказала она, - и мне хочется чаю.

-- Давай заварим! - сказал Траффорд.

-- Так ужасно было ждать, - прибавила Марджори, не двигаясь с места. - Ужасно! Где ты был?

-- Я работал. Я увлекся свюей работой и остался в лаборатории. Я никогда еще не работал с таким увлечением, с самой своей свадьбы.

-- Но я не ложилась всю ночь! - воскликнула она; и голос и лицо её начали предвещать слезы. - Как ты мог! Как ты мог!

Её слезы удивили его, но еще больше удивило его то, что она продолжала упрекать. "Я работал", - повторил он, и с безпомощностью, свойственной мужчине, стал осматриваться по сторонам, ища приспособления для чая. Нужен был кипяток, большой и малый чайники; он найдет все это в кухне. Он задумчиво вышел из комнаты, соображая, что и где нужно достать для чая, не переставая все время удивляться Марджори, а она осталась сидеть и вытирать глаза смятым платочком. Вскоре она за ним спустилась в кухню, накинув на себя плэд вместо шали, и смотрела на него, как он зажигал огонь и ставил на плиту чайник.

-- Это было ужасно! - сказала она, даже не предлагая своей помощи.

-- Видишь-ли, - сказал он, стоя на коленях перед плитой, - я, наконец, углубился в работу.

-- Но ты мог послать сказать...

-- Я думал о своей работе. Я просто забыл.

-- Забыл?

-- Забыл, - меня?

-- Ну, да! - сказал Траффорд, чуть-чуть озадаченный, - как ты не можешь понять!

На некоторое время он занялся чайником. Потом ему пришла в голову мысль.

-- Придется нам завести телефон.

-- Я не могла вообразить себе, где ты находишься. Мне в голову лезли всякия мысли. Я почти решилась пойти к тебе в лабораторию, но страшно боялась, - а вдруг тебя там нет...

Он снова повторил свою мысль о телефоне.

-- Так что если ты мне очень понадобишься... - сказала Марджори. - Или если мне просто захочется почувствовать, что ты там.

-- Да, - сказал тихо Траффорд, вкладывая полено в плиту. Но мысленно он соображал, что большая часть его сложных опытов не из тех вещей, которые можно прервать отчаянным, нетерпеливым звонком телефона. До сих пор телефон в лаборатории имел привычку выключаться еще рано днем.

И все же, в конце концов, этот инструмент, эта крученая проволока и маленькая дрожащая мембрана собственно и вернула в его жизнь Марджори.

II.

Траффорд был озадачен. Его банкиры обратили его внимание на то, что сумма, лежащая на его текущем счету - вся выбрана, и ему оказали кредит в размере трехсот тринадцати фунтов; а он был все время убежден, что у него имеется около ста пятидесяти фунтов нетронутых. Первой его мыслью было, что тут произошла какая-то ошибка; второй - что кто-нибудь подделал и инкассировал его чек. Только третья мысль указала на Марджори и на безпечность, царящую в его доме. Уже недели две, как она была явно нездорова и страшно раздражительна; он не понимал причин этой перемены в ней, но самого факта было достаточно, чтобы он не обращался к ней за разъяснениями, как бы он сделал прежде, а послал в банк за подробным счетом. И тут, перед аккуратными столбцами цифр, он впервые понял точный смысл "трехсот" фунтов Марджори. Включая с полдюжины чеков, посланных Оксбриджским торговцам в погашение старых долгов, она истратила, оказалось, почти семьсот пятьдесят фунтов.

До этого момента Траффорду никогда в голову не приходило, что человек, действительно близкий, может быть нещепетилен в денежных вопросах. Но теперь он имел арифметически точные доказательства этого.

Это было для него таким большим открытием, таким не ожиданным и неприятным, что в течение двух дней он ей ни слова не сказал об этом. Он даже не мог придумать, как с ней об этом заговорить. Он чувствовал, что даже сообщение ей простого факта было бы равносильно обвинению в вероломстве и эгоизме, на что он не мог решиться. Главное оправдание, которое он мог придумать для нея - была её неопытность, абсолютная неопытность в денежных делах.

А она даже теперь все еще продолжает инкассировать чеки...

Ему придется взять себя в руки и объясниться с ней.

Но Марджори сама коснулась этого вопроса.

Работа в лаборатории не клеилась, и, позавтракав в своем клубе, он вернулся домой и уединился в свой кабинет, чтобы обдумать разговор с ней. Она вошла, когда он сидел за письменным столом и разсматривал банкирский счет.

-- Занят? - опросила она.

-- Не очень! - ответил он.

Она подошла к нему, поцеловала его в голову и встала рядом с ним, положив ему руку на плечо.

-- Счет из банка? - спросила она.

Он кивнул головой.

-- Я перерасходовала?

Вопрос был открыт. Что-ж она ему скажет?

Она нагнулась к его уху и шепнула.

-- Я намерена еще перерасходовать.

-- Нет уж, пожалуйста, - сказал он решительно, не смотря на нее, - ты довольно уже израсходовала.

-- Но есть необходимые вещи!

-- Какие?

Ответ её последовал не сразу.

-- Нам нужно подарить что-нибудь на свадьбу Даффи... Потом мне нужна еще кое-какая мебель...

-- Я не думаю, чтобы ты могла получить ее, - сказал он, и так как она молчала, прибавил, - Марджори, знаешь ли ты, сколько у меня всего капитала?

-- Шесть тысяч фунтов.

-- У меня было шесть тысяч. Но мы истратили около тысячи. Да - около тысячи фунтов... не считая наших доходов. А мы решили истратить только четыреста. Так что теперь у нас остается всего около пяти тысяч.

-- Около пяти тысяч, - сказала Марджори.

-- Да, около пяти тысяч.

-- Но у нас есть еще твое жалованье.

-- Да, но при таком темпе...

-- Милый, - сказала Марджори, и её руки очутились на его шее, - милый, у меня есть что-то... есть что-то...

Она запнулась. Какая-то незнакомая нотка в её голосе поразила его. Он повернул голову, чтобы увидеть её лицо, и встал, смотря на нее в упор. Лицо её было таким, каким, он никогда еще его не видел; в глазах её блестели слезы.

-- О! не будем все портить мыслями о деньгах! - сказала она. - Мне надо кое-что...

Её голос упал до шопота.

-- Не будем все портить разговорами о деньгах... Это слишком прекрасно, милый, чтобы было правдой. Так прекрасно!.. И тогда все будет совершенным... Нам придется обставить ту маленькую комнатку. Я как-то не смела надеяться. Я так волновалась и " боялась. Но нам придется обставить ту комнатку... ту маленькую, пустую комнатку наверху, которую мы оставили... Ну, вот, милый, дорогой!..

Вся жизнь Марджори и Траффорда была наполнена и преображена ожиданием их ребенка.

За два дня упорного молчания он приготовил для нея объяснение всех его обстоятельств: он был полон опасений за свою работу и за те последствия, какие повлечет её расточительность. Он хотел ей сказать, что значить для него его наука, объяснить, как жизнь его и средства были так устроены, чтобы у него были свободны для научной работы и мысль, и время, и энергия. Жизнь для него была или на службе знанию или - безплодной. Ему стало ясно, что она этого не понимала; что для нея жизнь - лишь ряд мгновенных вспышек, искомых переживаний и наслаждений. Он обдумал и приготовил для нея точное изложение положения. Но теперь этот, казавшийся неизбежным разговор, окончательно уплыл из его мира. Их любовь должна увенчаться чудом материнства. Этот факт поглотил всякия другия соображения.

Марджори снова стала для него необычайной и чудесной, но, совершенно по-новому и по-странному, была она значительной, торжественной, серьезной. Он преисполнился страстной заботливостью об её благополучии, страстным желанием служить ей. Ему казались прямо неправдоподобным, что всего день или два тому назад он обвинял ее в сердце своем в вероломстве и искал для нея оправданий и смягчающих обстоятельств...

её взора; но теперь все это было еще окрашено его чувством к этой новой общей жизни, зарождающейся у хрупкого сердца её, распространяющейся по всему её существу, чтобы "окончательно и навсегда обратить ее в женщину. При этом новом свете его страсть к научным изысканиям и вся схема его жизни казались бледными и недостаточными, таким же ничтожным эгоизмом, как если бы он увлекался гольфом, или охотой, или другими, столь же безцельными занятиями. Новое для него ощущение отца охватило его и перевернуло все его мировоззрение. Ему казалось явно чудовищным, что он когда-то ждал от Марджори, чтобы она стала лишь покорным приложением к эгоистичному интеллектуализму его карьеры; чтобы она ограничила и сузила себя до пределов ежегодного дохода, достаточного лишь для холостяка, и отказалась играть свою самостоятельную роль в жизни. Теперь он, наконец, все понял. Наука должна занять подобающее ей скромное место, и первым его делом должно быть изыскание путей для дополнения его явно недостаточных средств к существованию.

Сначала он не мог ничего придумать. Он решил, что научной работе он отдаст утренние часы до завтрака, и - тайно, в душе - часть ночи. Остальную часть дня, как ему казалось, он может отдать зарабатыванию денег. Но он был совершенно неопытен в таких делах; это была новая задача, и для него - совершенно нового рода. Он увидал себя совершенно безпомощным и даже глупым в этом вопросе. Наиболее явными возможностями ему казались лекции или статьи по вопросам интересующей его науки. Он обратился к двум-трем лекционным агентствам и удивился их скептицизму; без сомнения, он хорошо знает свою науку, - на этот счет они были крайне льстивы, - но может ли он заинтересовать, как X - тут они называли известного шарлатана - может ли он привлекать слушателей? Он предложил одному еженедельному изданию вести научный отдел; редактор ответил, что он предпочитает журналистов ученым специалистам. "Вы, настоящие ученые, - сказал он, - несомненно в тысячу раз точнее и новее, но как-то никто не может понять вас"...

Потом он отправился к своему старому товарищу по университету, Гвенну, который редактировал "Научное Обозрение", и с его помощью достал какие-то полупопулярные лекции; это значило проезжать около двадцати девяти миль в неделю по таксе четыре с половиной шиллинга за милю. Спустя некоторое время Гленн заказал ему ряд заметок по физике и микрохимии. Траффорд вычертил таблицу недельных занятий, где на белом фоне благородного занятия наукой отметки красными чернилами обозначали требования семейных нужд.

III.

Было прямо поразительно, как этот грядущий ребенок целиком овладел всей атмосферой и всей жизнью Траффордов. Он стал центральным явлением, вокруг которого все вертелось, к чему все стремилось. Но эффект в кружке школьных подруг и приятельниц Марджори был прямо удивителен. Она была первой из их компании, которая должна была переступить таинственные границы жизни женщины. Она сделалась для них героиней, с какой-то примесью жрицы. Оне стали чаще посещать ее, следили за переменами в её глазах, голосе, поступи, беседовали с каким-то благоговением об ожидающейся жизни.

Многия из них были глубоко захвачены женским движением, суффражизмом, и в них крепко сидела феминистическая тенденция, поэтому когда однажды Оттилия Вингельси привела с собой известную писательницу Агату Алимони, и Агата сказала своим глубоким грудным голосом: - "Надеюсь, это будет девочка, чтобы она в свое время могла тоже бороться за свой пол!" - это произвело огромное впечатление. Но когда Марджори об этом сообщила Траффорду, он отнесся немного иначе.

и глаза, и мои верные и точные руки.

Марджори чувствовала себя хорошо в течение всего марта и апреля. Конец апреля был сух, душен и жарок - город стал пыльным и невыносимым. Марджори почувствовала себя слабой и ни о чем другом не могла думать, как о тени деревьев, солнечных полях и несущихся облаках. Тогда Траффорд достал свой старый велосипед и в течение трех дней колесил по окрестностям Лондона, пока, наконец, не напал на деревенский коттэдж около Грет-Миссендон. Он снял его, нанял служанку и повез туда Марджори. Ола вышла в садик, укуталась в шаль, уселась под грушевым деревом и тихо заплакала от слабости, растроганности и от нежности апрельского солнца; с того дня она начала чувствовать себя лучше и скоро писала Траффорду, чтобы он купил собаку для сопровождения её на прогулках, пока он был в Лондоне.

Траффорд все еще занят был своими опытами, несмотря на постоянное тяготение к коттеджу и к Марджори, и кроме того, он храбро старался бороться с трудностями своего финансового положения. Его научные заметки, которые очень плохо оплачивались, и на которые по непривычке уходило много времени, и его лекции - все еще далеко не покрывали все его расходы, а задача довести до минимума новые и неизбежные посягательства на капитал была крайне настойчива и очень отвлекала его мысли от работы. Одна или две из его статей были приняты и напечатаны в ежемесячных журналах, но так как он довольствовался тем гонораром, который ему давали редакции, то это не много прибавило к его доходам...

Все это время сердце его всецело было с Марджори. Три или четыре дня в неделю он проживал в коггэдже, и длинные часы из этих дней он проводил с ней, утешая ее и мечтая вместе с нею. Его мысли были полны идеями о воспитании: он был охвачен, как и большинство интеллигентных родителей современного типа, мечтами об усовершенствовании человечества, которого можно достичь наллучшими методами, воспитывая и приготовляя ребенка к чистой и благородной жизни. Он делал все те открытия, что делают все интеллигентные современные родители, и забывал большую часть тех практических затруднений, которые в конце концов низводят человека до будничного обыкновенного уровня.

-- Я сижу иногда и мечтаю, когда должен работать, - говорил он. - Старый Дёрган смотрит на меня и ворчит. Но только подумай, если мы будем заботливы по-настоящему, будем следить за его развитием, что мы из него можем сделать!..

-- С твоими глазами, - добавил Траффорд, - и моими руками!

-- Девочка!

-- Мальчик!

Он поцеловал её белую, слабую руку.

IV.

нерешительным, плохо подготовленным, старомодным. У него была какая-то религиозная предубежденность против хлороформа, а акушерка из Лондона не хотела слушаться его указаний и с негодованием жаловалась Траффорду на его методы. От заката до зари Траффорд дрог в маленькой гостиной, пытался уснуть и ловил себя на том, что стоял у подножия узкой лестницы, ведущей в верхнюю комнату.

Пришел разсвет и солнечный восход с какой-то ужасной красотой. На много лет это воспоминание осталось ярче всех других. День сменил бесконечную ночь, но шел, медленно. Из темноты стали выползать вещи, словно проснулись из тайны, и снова отделилась в случайные тени и бледные формы. Все время, пока видимый мир медленно пропитывался сперва светом, потом красками, вселенная, казалось ему, стонала и билась, и безпомощная, страшная борьба шла там наверху в запретной комнате... Он вышел в сад и увидал, что небо стало сплошным чудом розовато-белых ровных облаков, и что все почти звезды, кроме утренней, погасли; уходящая за горизонт луна побледнела и почти растворилась в синеве, а трава, которая была перед тем серой и мокрой, снова стала зеленой. Он вернулся в дом, постоял в коридоре, умылся, потом снова бесконечными минутами слушал у запретных дверей, потом снова вышел в сад, чтобы ждать и слушать под окном...

Свет снова лился на мир. Он заметил с крайней точностью подробную росистую нежность травы и веточек, серебряные края листьев терновника и крапивы, мягкую четкость мха на насыпи и стене. Он впервые приметил первые прикосновения осени на зелени лесов, ясное, спокойное небо, с редким пурпурным облачком, бледнеющим до светло-розового оттенка на загорающемся востоке, удивительную чистоту воздуха. И тихо, сквозь открытое окно, не переставая, доносились невыносимые стоны Марджори, то утихая, то снова становясь громче и опять ослабевая...

Не умирала ли она? Может быть, ее убивали? Становилось невероятным, что это мучение все еще продолжается. Ведь должно же это кончиться когда-нибудь! Больше всего ему хотелось пойти туда и убить доктора. Но какая будет польза от убийства доктора?

Наконец, к нему вышла акушерка, с немного испуганным лицом, и попросила его поехать на велосипеде куда-то за три мили и захватить какую-то специальную иглу, которую этот дурак доктор забыл. Он отправился, покорный, и, вернувшись, был встречен известием, что у него прехорошенькая дочурка, и что Марджори чувствует себя прекрасно.

"Слава Богу! Слава Богу!", отправился в кухню, стал есть какой-то черствый хлеб и пить полутеплый чай, который он там отыскал. Он ужасно устал.

-- Скажите, как она себя чувствует? - спросил он через плечо, услыхав шаги доктора на лестнице...

Немного погодя, ему вынесли странного, сморщенного зверька, громко кричавшого, с лицом, как у очень древней старушки, красно-кожого, волосатого. Он барахтал короткими обезьяньими ногами с вывороченными внутрь ступнями. Траффорд взял зверька на руки; и все его сердце потянулось к этому уродливому существу. Он безмерно жалел его, так оно было слабо. Он был удивлен и огорчен этой крайне ему милой уродливостью. Он ожидал что-нибудь необычайно красивое. Маленькое существо сжало кулак, и он заметил, что оно обладало полным комплектом пальцев с маленькими, нелепыми ногтями. И в этот кулачок оно сжало сердце Траффорда... Он не хотел разставаться с ребенком... Он хотел защитить его.

Скоро ему позволили на минуту повидаться с Марджори - с Марджори, ослабевшей, невыразимо усталой, но все еще живой и жизнеспособной, преисполненной нежной гордости и нежной смелости. Слезы полились но его щекам, он безсильно рыдал, когда нагибался и целовал ее.

Позже он вспомнил их прежний спор и подумал: как это характерно для Марджори получить дочь наперекор его желанию.