Брак.
Часть вторая. Марджори замужем.
Глава III. Новый фазис.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Брак. Часть вторая. Марджори замужем. Глава III. Новый фазис. (старая орфография)

ГЛАВА III.
Новый фазис.

I.

В течение следующих месяцев дитя века стало почти обыкновенным здоровым ребенком, и Траффорд снова стал последовательно думать о своей работе - в промежутках между занятиями более непосредственно-практическими.

Возвращению к молекулярной физике немало способствовал тот факт, что молодой оксфордский приват-доцент Беренс стал проявлять удивительную энергию в той области, которая до сих пор как бы составляла исключительную и безспорную сферу Траффорда. Беренс был один из тех способных, энергичных людей, которые приводят в отчаяние оригинальных ученых. Он начал свою карьеру учеником и слепым подражателем Траффорда, потом занялся работой, которая была во всем схожа с работой Траффорда, но в которой недоставало его постоянной свежести; теперь он пользовался всеми намеками, которые можно было найти в работе Траффорда, и развивал их с той интенсивностью невдохновенного ума, которая так часто производит удивительное впечатление оригинальности. Его уже начали считать авторитетом; иногда в статье, касающейся идей Траффорда, упоминалось имя Беренса, в то время, как имя первого опускалось. Надо было сделать большое усилие. Траффорд оживил упавшее было настроение Дергана возобновленной аккуратностью в посещениях лаборатории. Он начал уходить из дому по вечерам и снова стал поздно работать по ночам, теперь уж не по какому-либо властному вдохновению, а просто потому, что благодаря такому использованию времени можно будет потягаться с неослабевающей работоспособностью Беренса. И этот новый спрос на уже натянутые нервные и умственные силы Траффорда начал очень скоро отражаться на его домашней жизни.

Поглощенность работой естественно влекла за собой у Траффорда некоторое равнодушие к Марджори, некоторое нерасположение быть заинтересованным пустяками, некоторую раздражительность.

II.

Теперь Траффорды подходили к самому трудному и фатальному фазису брака. Они уже испытали то чувство вызывающей отваги, которое является венцом всякой одухотворенной любви, они уже познали сладость девственной любви, и они испытали все те разнообразные и богатые переживания, все страхи и надежды, которые сплетаются вокруг супружества в родительском чувстве. И теперь, поскольку дело касалось пола, может быть, для них еще осталось много радостей и наслаждений, но больше не будет чудес, не будет невероятных открытий новых и неподозреваемых миров.

Ибо такова уж истина страстной любви - она сама себя исчерпывает и приходит к концу. Приходит день в каждом браке, когда возлюбленные должны стать лицом к лицу, лишившись своих иллюзий, сняв с себя последние лохмотья восторга, оставшись просто самими собой.

Больше всего отразилось это исчерпание на Траффорде, так-как ему больше всего пришлось сделать уступок, чтобы приспособиться к требованиям их брака. Все яснее и ясигве становилось, что он сам исковеркал свою работу, на которой когда-то сосредоточил все свое существо, и часы его жизни были теперь, полны скучных и легкомысленных обязательств, мысли его заняты и волнуемы все возраставшими финансовыми тревогами...

Пока Марджори уменьшалась до размеров реальности, научная работа оставалась светлой, всевластной мечтой. В любви можно проиграть сражение или выиграть, но притягательная сила научной работы всегда находится по ту сторону холмов, каждая новая победа будит лишь новое желание. У науки всегда есть, новые миры для завоевания...

Он уже начинал сознавать дилемму своей жизни, противоположность с одной стороны Марджори, ребенка и дома, и с другой - чего то более широкого, великого; какого то более далекого, строгого требования, предъявляемого к его существу. И то, и другое предъявляли к нему свои права, и, казалось, только с нетерпением допускали компромиссы. И вот, где начиналась особенно напряженная сложность его положения. До сих пор он верил, что не было какой-нибудь особенно важной тайны или чего-либо непонятного между ним и Марджори. А теперь было ясно, что они жили в состоянии неравномерного понимания, что она лишь в крайне общем и смутном виде знала те вопросы, которые его глубоко интересовали, что она проявляла лишь поверхностный интерес к тому, что для него было сущностью всего. И не понимая силы его интеллектуальной цели, она, сама того не подозревая, давила на него и уничтожала нечто очень существенное в его жизни.

Он не мог дать себе отчета, насколько этот антагонизм объяснялся разницей полов, необходимым условием каждого брака. Он стал искать объяснения в разнице между его воспитанием и воспитанием Марджори, в условиях, в которых протекали начала их жизней. Он заметил, что это воспитание дало ему устойчивость и последовательность, которые всецело отсутствовали в ней...

Он сознавал необходимость изложить все обстоятельства дела Марджори и заставить ее, наконец, увидеть фатальную и все расширяющую брешь между ними. Он хотел заразить ее своей страстью к науке, передать ей вдвое сознание серьезности их практических затруднений.

Но доводы, которые казались столь ясными и убедительными в лаборатории, обладили странным свойством бледнеть и стушевываться рядом с яркими красками бухарских вышивок Марджори, в присутствии маленькой Маргариты, столь розовой и очаровательной в своей ванне, или среди шелковистого шелеста людных пятичасовых чаев, ставших столь частыми в его доме. А когда он был один с ней, он открыл, что они больше теперь не беседовали - кроме, как в выражениях формальной и натянутой нежности.

Однажды они поссорились.

Он вернулся домой около шести вечера, усталый после какой-то лекции в далеком пригороде, после связанного с ней длинного путешествия, и застал Марджори перед новой картиной, которая заменила немецкую гравюру над камином. Это была картина в нее-импрессионистской манере, только что прибывшая после закрытия выставки в Уельдон-Стрите, где Марджори купила ее. Приобрела она ее по какому-то внезапному импульсу, и неизбежность её прибытия долго давила на совесть Марджори. Она боялась ошибки, неминуемой дисгармонии с окружающей обстановкой, и теперь, когда картина была повешена, она убедилась, что её верный и быстрый глаз не обманул ее. Это была масса красных, коричневых и лиловых пятен, ярко зеленых и серых тонов; живописный эффект крыши и кирпичного дома, выходящого на голландский канал; картина как-то озаряла всю комнату и отражалась и повторялась во всей остальной колоритной схеме столовой, как яркий пылающий камин среди красного дерева и металла. Она вполне оправдывала себя, и Марджери повернулась к мужу с некоторой долей уверенности.

-- Это что? - воскликнул он.

-- Новая картина, - ответила она, - как она тебе правится?

-- Что это такое?

-- Город или что-то, да это неважно. Посмотри на краски, оне все оживляют.

Траффорд посмотрел на картину с невольным, восхищением.

-- Я купила ее.

-- Купила? Господи! За сколько же?

-- О, за десять гиней!. - сказала Марджори с притворной: безпечностью. - Она будет стоит тридцать через десять лет.

-- Десять гиней!

Их глаза встретились, и было мало нежности в них.

-- Она была оценена в тринадцать, - сказала Марджори, заканчивая паузу с холодеющим сердцем.

Траффорд отошел от нея, подошел к окну и сел на стул.

-- Мне кажется, это уж слишком, - сказал он, и в его голосе прозвучали неприятные поты, которых она прежде неслыхала. - Я только что зарабатывал две гинеи в Краудоне, преподавая разжиженную науку дуракам, а тут я нахожу такую... безпечность. Картина в десять гиней! Сказать, что она нам не по средствам, значило бы даром потратить мягкое выражение. Это - безумная расточительность! Это - трата денег, это... о!.. это просто непорядочно по отношению ко мне! Непорядочно!

Он на мгновение посмотрел озлобленно на бодрые, решительные мазки картины. Её нарочитая небрежность только подзадоривала его к новой вспышке. И он заговорил тоном явной враждебности.

-- Мне кажется, что это доведет меня до решительных мер, - сказал он. - Тебе придется возвратить мне твою чековую книжку, Марджори!

-- Вернуть тебе мою чековую книжку?

Он посмотрел на нее и утвердительно кивнул головой. Щеки её покраснели, широко раскрытые губы дрожали, и слезы негодования и разочарования красиво блестели на её глазах. В ней сочетались злоба возмущенной женщины и горе капризного ребенка.

-- Потому что я купила эту картину?

-- Неужели это может дальше так продолжаться? - спросил он и почувствовал, как неудачно начал этот разговор. который столько времени назревал в его душе.

-- Но картина так красива! - заметила она.

Он на это не обратил внимания. Он почувствовал, что теперь должен договориться до конца. Он был усталый и пыльный от вагона третьяго класса, и душа его была тоже усталая и пыльная, и он проговорил то, что должен был оказать, без вдохновения, без силы: это было просто унизительное подтверждение личных обид, простая жалоба на бремя труда, падающее на долю мужчины. Он набросился на нее с горькими и колкими истинами; и то, что она в душе знала, что все им сказанное - правда, не уменьшало жестокости его слов. Но он перешел за пределы справедливости, как поступает всякое ссорющееся человеческое существо: он назвал все её покупки и созданные ею гармонии - "этой никому не нужной дрянью, ради которой он расточает свою жизнь". Это остро и глубоко задело её самолюбие. Она все же знала, что дело не обстоит так просто и трубо. Не одни пустые капризы были причиной их недоразумений. И она хотела передать ему, что она это чувствует. Она не умела владеть разсудком, она сделала несколько безплодных попыток прервать его, но не могла ничего выразить, кроме негодования; она чувствовала, как его поток бранных, враждебных слов замыкал ей рот. Эти слова обжигали и оскорбляли ее.

Вдруг она подошла к своему маленькому письменному столу в углу, отомкнула ящика, дрожащими руками, вырвала свою чековую книжку из пачки еще неоплаченных счетов, и, снова заперев их, повернулась к мужу.

-- Вот она! - сказала она и остановилась в какой-то нерешительной позе.

Потом бросила серую книжку чековую, уже почти пустую, на пол к его ногам.

Воспоминание об Орте, тростниках, солнце, любви встало каким-то светлым туманом между ними...

Он вскочил на ноги уже после того, как дверь захлопнулась.

-- Марджори! - крикнул он.

Но она его не слышала...

III.

Разочарование в браке, которое застало Траффорда утомленным. разбитым, угнетенным человеком, дало развернуться Марджори, обладавшей избытком свободного времени, излишком жизненной энергии и отсутствием каких-либо интересов или занятий. С ними повторилось то же, что с большинством современных молодых парочек в Лондоне: опора семьи был перегружен работой, а обязанности тратящого деньги члена сводились лишь к пассивной необходимости, как можно меньше тратить. Но нельзя использовать избыток энергии тем, что не нужно тратить деньги.. Как ни старалась Марджори, но не могла заполнит все свое время заботами о ребенке и хозяйстве. Она старалась найти какое-нибудь занятие, которое заполнило бы её свободное время; она даже предложила Траффорду помогать ему в его научных статьях, переписывая их набело с его черновых набросков, но когда выяснилось, что это должно повлечь покупку пишущей машины и специального для нея столика, Траффорд сразу стал явно равнодушным.

Она подумала о литературной работе и однажды принялась писать коротенький рассказ, чтобы заработать гинеи, но была крайне удивлена, убедившись, что она ничего не знает о каком бы то ни было живом существе, чего было, бы достаточно для сочинения рассказа о нем. Она записалась в библиотеку и стала читать романы, но они только наполнили ее жаждой каких-либо событий; она попробовала заняться шитьем и вышивкой, но нашла, что лучшия её попытки слабы и безнадежны.

Самое тяжелое время было после завтрака - от двух до четырех, до времени визитов. Она иногда подтягивала себя и отправлялась гулять, и куда бы она ни шла, всюду были магазины, и магазины, и магазины, блестящия выставки смущающих возможностей для траты денег. Иногда она отдавалась страсти покупать, как пьяница, борющийся с своим недугом, отдается рюмочке...

После четырех часов уже становилсись легче; можно было пойти к кому-нибудь с\ визитом, или кто-нибудь звонил но телефону и потом заходил: да, наконец, можно было ждать, что Траффорд вернется из лаборатории...

Однажды она вдруг поймала себя на флирте с молодым Кармелем. Они не заметили, как это все началось, но она как то очутилась на диванчике в венецианском окне, совсем рядом с ним, тихо беседуя. Он сообщил ей, что пишет пьесу, какую-то удивительно-страстную пьесу о св. Франциске, и что она одна может вдохновить его и помочь ему советами. Не найдется ли какой-нибудь день среди недели, когда она будет сидеть и шить, а ему можно будет придти посидеть рядом, почитать ей и побеседовать с нею? Он высказал свою просьбу с некоторой долей самоуверенности, что наполнило ее справедливым негодованием; она оборвала это резко, почти грубо. Но дороге домой Марджори стало стыдно самой себя: это было первый раз, что она позволила какому-либо мужчине, кроме Траффорда, думать, что он может казаться ей интересным.

Но если она не могла эффектно одеваться - этого не позволяли средства - не флиртовала с мужчинами, что же ей делать на этих дневных визитах и собраниях, которые теперь стали для нея единственной формой общественной жизни? Что будет привлекать людей в её дом? Она знала, что она больше чем обыкновенно красива, что может остроумно говорить, но что это не очень ценится, когда одеваешься просто и бываешь безукоризненно добродетельна. И ее неотступно стала преследовать мысль, чем же. ей заняться?

Оставались только "Идейные движения".

Она может заняться каким-нибудь "движением" в пользу чего-нибудь. Она была довольно недурным оратором. Только бегство из дому и замужество помешали ей сделаться председательницей "Общества для дебатов" в её колледже. Если она посвятит себя какому-либо движению, то может придумать себе какой-нибудь изысканно простой покрой платья и строго придерживаться его и будет в состоянии придать своему маленькому домику самостоятельное значение, и предстать перед публикой на том, что является лучшим из всех фонов для хорошенькой, умненькой женщины с ясным, чистым голосом - на "платформе".

Она перебрала в уме главные современные "идейные движения" почти так же, как она перебрала бы кипы материй в мануфактурном магазине, взвешивая преимущества и недостатки каждого.

Лондон, конечно, всегда полон "движений". В сущности, это все - средства для поглощения избытка женской энергии. Они все отдают общим привкусом прогресса и революционности; имеют общия внешния черты в многочисленных митингах, членах правления и общей организации. Немногия из них требуют больших материальных затрат и еще меньше приносят миру какие-либо существенные результаты. Цели их самые различные; любимый предмет их - бедность, или в целом, или частностях; потом идут: заботы о юношестве, об общественном здравии, женское равноправие, вегетарианство, борьба с убойной пищей, антививисекция, безплатное рекламирование. Шекспира (этого бедного, забытого поэта), новые, но благородные упрощения медицины и религии, реформа одежды, более буржуазные формы социализма, поощрение воздухоплавания, всеобщая воинская повинность, устройство пригородов с садами, домашния ремесла, пропорциональное представительство, двенадцатичная система в арифметике и освобождение английской драмы. Если бы небо дало каждому "движению" в Лондоне то, что требовали его программы, то мир очутился бы вверх ногами, и все было бы крайне разочаровывающим и безнадежным. Но так как главный импульс жизни - стремление, а не цель, то очень мало "движений" влекут за собой настоящую, безпристрастную борьбу за определенную цель.

Точно таким же образом, рядовое лондонское "движение" открывает возможность безпокойным и прогрессивным импульсам человеческой натуры проявить свою деятельность без всякого риска, личных осложнений или нарушения условностей своей среды.

Марджори перебрала "движения", окружавшия ее. Она всмотрелась в доступные виды социализма, но старая сокровищница созидательных толчков похожа была теперь на богатый замок, опустошенный и разнесенный взбунтовавшейся толпой. Некоторое время господствовало предположение, "что теперь мы все социалисты". Почерневшая, дискредитированная рама осталась, но все содержимое разсеялось; несколько кусочков достались тете Плесснигтон; консервативные демократы получили тоже свою долю, а либералы владели быстро составленной коллекцией. И она пришла к выводу, что никогда не было настоящого социалистического движения и социалистическия идеи, которые теперь стали частью общественной совести, были всегда слишком велики, чтобы поддаться домашнему приручению. Она взвесила на своих весах тетю Плессингтон, и почувствовала, что в "движении", в котором примет участие тетя Плессингтон, не останется места для кого-либо другого. Движения, имеющия целью посадить бедняков в комнаты и потом покрикивать на них властным, назидательным тоном, возбуждали в ней инстинктивную неприязнь. И скорее вычеркиванием из своего списка ненравящихся ей конкурирующих движений, чем определенным тяготением, поймала она себя на том, что понемногу склоняется в сторону той разновидности суффражистского движения, которое проповедывала Агата Алимони... Это была одна из менее воинственных секций, но она устраивала больше митингов и принимала больше резолюций, чем другия.

Однажды Траффорд, вернувшись после целого дня напряженной, безрезультатной работы в лаборатории - его мысль была в этот день упорно тупа и негибка - нашел столовую Марджори заполненную шляпами и всем тем шелестом и красками, которые играют такую большую роль в созидании современной женской индивидуальности. Единственными присутствовавшими мужчинами были - Безард, писатель-феминист, и юноша, написавший декадентскую поэму, только что кончивший кембриджский университет. Стулья были расположены полукругом, как на митинге, но слегка в безпорядке, чтобы указать на желание избегнуть официальности; нео-импрессионистская картина, казалось, служила розовым благословением собрания, а за столом у окна сидела на председательском месте миссис Поп, имея вицепредседательницами свою дочь и Агату Алимони. Марджори была в простом синевато-сером платье, без шляпы, и среди моря нелепых бантов и перьев имела вид не только красивый и полный достоинства, но и определенно и сознательно терпеливый до тех пор, пока она ни увидала вновь прибывшого. Тогда Траффорд заметил, что она немного как бы потревожилась за него, и сделала ему какой-то знак, но он его не понял. Митинг обсуждал поведение женщин на ближайшей всеобщей переписи, и маленькая женщина, с серьезным, бледным лицом, в пенснэ, стояла у камина со скомканным конвертом в руках, испещренным карандашными заметками, и произносила речь. Траффорд остановился в раздумья, потом уселся у дверей, чувствуя, что он попал в западню; ему казалось неудобным уйти.

Маленькая дама в пенснэ набрасывала воображаемую картину состояния ума м-ра Асквита и его отношения к движению суффражисток, рассказывая с какой-то вдохновенной восторженностью, как м-р Асквит надеялся "запугать женщин силой", и как их различные попытки внушить ему очевидную законность поступков их пола, заключающихся в разбивании его окон, в срывании его митингов, в преследовании его на улицах, в угрозах его жизни, - разбили эту его надежду. За последнее время было много признаков того, что Асквит струсил и намерен капитулировать. И вот теперь найдено средство, которое преисполнит его сердце, отчаянием. Когда м-р Асквит узнает, что женщины отказываются быть сосчитанными во время всеобщей переписи, тогда, она была убеждена, он сдастся. Каждый квартиронаниматель или домовладелец должен вписать в переписные листки имена тех лиц, которые ночевали в его доме в ночь с воскресенья на понедельник или вернулись домой до полдня понедельника; ответ женщин Англии должен состоять в том, чтобы не спать в доме в эту ночь и не возвращаться домой до вечера следующого дня. Всю эту ночь английския женщины должны провести вне дома. Она сама была к этому подготовлена, и её дом был приготовлен. Там будут кофе и еда для неограниченного-числа беглянок. Будут двадцать или тридцать диванов и матрацов и кипы одеял для тех, которые не хотят быть включенными в переписные списки. Во всех кварталах Лондона будут приготовлены такия убежища. И таким образом провалится перепись м-ра Асквита, как ей надлежит по заслугам, и так будет проваливаться каждая перепись до тех пор, пока женщинах не будет дана возможность устраивать эти вопросы разумным путем. Вот её доля участия в этом великом и важном вопросе.

Потом, с чувством некоторой досады, Траффорд увидал, как поднялась его жена. Он боялся впечатления, которое произведет на него то, что она собирается сказать, но у него, в сущности, не было никаких данных для этой боязни. Марджори была привычной ораторшей, умевшей держать себя в руках, хорошо управлять голосом и вполне овладевать сложностью постановки вопроса, что так существенно для хорошей публичной речи. Она могла говорить с кафедры лучше чем.в частной беседе. И она поразила митинг первой своей фразой, заявляя, что останется дома в ночь переписи и даст мужу все те необходимые сведения для заполнения листка, которых у него еще не было, чтобы результаты переписи были как можно полнее и совершеннее.

Дальше она подтвердила свой глубокий интерес к движению в пользу женского равноправия, символом которого являлась эта агитация в пользу права голоса (чей-то голос: "не только символ"). Никому не была так известна, как ей, фальшь положения женщины в настоящее время - она как будто обращалась через всю комнату к Траффорду - женщины являются не куклами, но и не равноправными товарищами мужчины, а чем то средним между тем и другим; то к ним снисходят, как к избалованным детям, то на них сыпят упреки, как на вероломных товарищей; их постоянно провоцируют на пользование искусством своего пола, и оне постоянно озлоблены именно вследствие этой провокации. Она перевела дыхание и на мгновение остановилась, как будто вспомнила недавнее столкновение между ею и Траффордом. Она от души желает права голоса и всего, что это за собой повлечет. От всей души! Но не всякий путь ведет к цели, и она всеми фибрами своего существа чувствует, что это мелочное сопротивление переписи - путь неправильный, и по всей вероятности, окажется путем крайне неудачным, который лишит их симпатии и помощи как раз того масса людей, от которых оне должны ждать поддержки: людей культурных и ученых (чей-то голос: "а на что они нам нужны!"). Какое самое распространенное обвинение выставляет против женщин человек из толпы? - что оне безразсудны и безпокойны, что оне хотят всего добиться безпорядками и шумихой. И вот оне, как целое, хотят именно так и поступить! Статистика борется за порядок, за замену догадок и сентиментальных обобщений ясным знанием фактов, за смену инстинктивных и грубых, методов, при которых женщины проигрывают свое дело (чей-то голос: "нет"), разумностью, знанием и сдержанностью, при которых женщинам обезпечена победа. Для нея развитие науки, прогресс цивилизации и эмансипация женщины были в сущности почти сипонимами. По крайней мере, это были различные фазы одного и того же явления, различные виды одной и той же широкой цели. Когда оне боролись против переписи, казалось, оне боролись против синих себя. Она взглянула на Траффорда, словно желая убедить его, что это - настоящий голос суффражистского движения, и села при жидких, из простой вежливости апплодисментах, которые скоро перешли в бурные, когда Агата Алимони, с глубоким, грудным, обаятельным голосом, встала чтобы возразить.

Мисс Алимони, на которой была огромная шляпа с тремя качающимися страусовыми перьями, лиловым бантом, золотой пряжкой и множеством более мелких украшений, - сказала, что все оне выслушали с величайшим интересом и сочувствием речь хозяйки дома. Только что говоривший оратор была новичком в движении; - она знает, что может сказать это, не причинив никакой обиды их милой хозяйке, - и естественно она находилась в фазе, в ранней фазе, через которую многия из них прошли. Это было фазой стремления иметь разумный взгляд на неразумное положение (апплодисменты). Их хозяйка говорила о науке, и, несомненно, наука - великое дело, но существует нечто более великое, чем наука - идеал. Женщина признана идеализировать. Взять, например, нынешних ученых. Взять, например, сэра Джемса Кричтон-Брауна, физиолога. Разве он на их стороне? Наоборот, он при каждом удобном случае говорит о них самые неприятные вещи. Или сэр Рэй Ланкастер, биолог, главное украшение "Антисуффражистского Общества"? Или сэр Родерик Довер, физик, который, совершенно забыв о мадам Кюри, являющейся по мнению говорившей куда более крупной ученой, чем он сам - недавно совершенно вышел за пределы своей области, чтобы напасть на женския исследования в области науки. Вот вам ваши ученые. Миссис Траффорд сказала, что их кампания против переписи причинит неприятность ученым; ну что-же, при данных условиях, ей и хотелось причинить неприятность ученым (апплодисменты). Ей хотелось всем причинить неприятность. Пока женщины не добьются права голоса (громкие апплодисменты), чем больше оне причинят неприятностей, тем лучше. Когда весь мир убедится в том, что женщины, лишенные права голоса, нестерпимая обуза, тогда не будет уж больше женщин без избирательного права (антузиазм). М-р Асквит сказал...

Траффорду вдруг пришло в голову, что теперь он может уйти; что он должен уйти. Что-нибудь может прорваться. Он встал и с теми тщательными стараниями быть неслышным, которые обычно ведут к опрокидыванию стульев, выбрался из комнаты в коридор и сразу был спасен сочувствующей прислугой, которая подала ему свежий чай в кабинет, производивший впечатление, как будто он только что был местом катастрофы....

IV.

Когда Марджори очутилась, наконец, одна с ним, он был в состоянии крайняго умственного возбуждения.

-- Твоя речь, - сказал он, - была справедлива. Я не знал, что ты умеешь так говорить. Марджори. Но она реяла как голубь над водами. Водами! Я никогда не слыхал такого потопа ерунды... Ты ведь знаешь, что это большая ошибка собирать женщин в массу. Это всегда приводит к глупостям... Самое невероятное и удивительное это то, что их дело правое. Если бы только оне все были покойнее... зачем ты их собрала?

-- Это наше местное отделение. - Видишь, если оне будут говорить об этих вещах... Обсуждения в этом роде способствуют, прояснению умов.

-- Обсуждения! Но это не было обсуждением.

-- Это было только началом.

-- Болтовня в этом роде не есть начало обсуждения, это - конец. Это предсмертная судорога. Никто не шел навстречу мыслям другого, но должен сознаться, что Безард, хотя он мужчина, говорил больше ерунды, чем кто-либо. Этот его Примитивный Матриархат! Так что тут не вопрос пола. Я часто прежде замечал, что мужчина в этом вашем движении гораздо хуже женщин. Это не вопрос пола. Это нечто другое. Это просто глупость. Это своего рода безответственная распущенность.

Он обратился к ней серьезно.

-- Ты не должна собирать здесь всех этих людей. Это заразительно. Еще прежде, чем ты успеешь это заметить, ты станешь глупо восторженной и будешь тоже болтать чепуху. Ты тоже начнешь проявлять мономанию по отношению к Асквиту.

-- Но это великое движение. Раг, даже если оне иногда и говорят глупости.

-- Милая моя, разве я не феминист? Разве я не хочу, чтобы женщины получали высшее образование, участвовали в общественной работе, имели право голоса и вели себя с серьезностью мужчины? А эти митинги - все эти шляпки и шелест юбок? Эти проявления истерической горячности! Эти собрания желторотых девушек! Ты не можешь продолжать заниматься этим!

Марджори взглянула на него очень спокойно:

-- Я должна чем-нибудь заниматься, - сказала она.

-- Да, только не этим.

-- Тогда чем?

-- Чем-нибудь более здравым.

-- Скажи же мне, чем?

-- Это должна найти ты сама.

-- Мне кажется, ты не даешь себе ни малейшого отчета, во что превратилась моя жизнь, - сказала она. - как я похожа на человека, которого держат в первоклассной тюрьме.

-- Этот дом тюрьма!? Да это твой дом!

-- Он не дает мне ни часа умственных занятий в день. Хорошо говорить, что я могу тут многим заняться. Я не могу - не впадая в абсурд. Я не могу прогнать прислугу и заняться стиркой. Я не могу варить варенья или делать художественные вышивки. Магазины делают все это лучше и дешевле, кроме того, меня этому не учили. Меня учили этого не делать. Меня воспитали на играх и учебниках и вскормили смешанными идеями. Я недостаточно заинтересована в том, что творится во внешнем мире, чтобы занять свое время систематическим чтением, а после четырех-пяти романов... о, эти митинги лучше! Видишь ли, у тебя есть своя жизнь - даже с излишком - а у меня нет её. Иногда мне хочется, чтобы я могла проспать половину дня. О! мне нужно что-нибудь... настоящее.

Внезапная мысль осенила ее.

-- Позволь мне приходить в лабораторию и работать вместе с тобой?

Она внезапно замолкла. Она подхватила свою, случайно сказанную, фразу и бросила ее ему, как жизненно-важный вызов.

-- Ты мне позволишь приходить в твою лабораторию и работать? - спросила она.

Траффорд задумался.

-- Нет, - сказал он.

-- Почему?

-- Потому, что я влюблен в тебя. Я не моту думать о работе. когда ты около меня... И кроме того, ты очень отстала. Милая моя, разве ты не видишь, насколько ты отстала?

Он замолчал.

-- Я ведь погружался в эту мою работу вот уже десять длинных лет.

-- Да, - согласилась угрюмо Марджори.

Он смотрел на её разочарованное лицо, и потом оно поднялось к нему с безпомощным призывом в глазах и какой-то приподнятостью в голосе.

-- Но, Раг! - крикнула она, - что же мне делать?

V.

-- Нам надо, - решили они, - все это спокойно обсудить. Нам надо все обдумать и вырешить.

Но можно долго стремиться обсудить какой-нибудь вопрос, прежде чем попадешь на те именно фразы, которые откроют обсуждение.

В их дилемме было два главных фактора, и до сих пор они выясняли себе определенно только один - то, что Марджори бездельничает, что эта её бездеятельность нервить и тяготит ее до крайних пределов, и есть что-то в условиях их жизни и отношениях, что мешает какому-нибудь целесообразному применению её энергии. Ко второму фактору ни тот, ни другая еще не решались подойти, и никто из них еще не замечал, как, он близко связан с первым; этот второй фактор был - упорное преобладание её расходов над их ограниченными средствами. Она только удивлялась своей собственной слабости. Неделя за неделей, месяц за месяцем она исчерпывала тот маленький капитал, который когда-то казался им такой достаточной защитой против мира...

И здесь нужно пояснить, что хотя Траффорд знал о чрезмерных расходах Марджори, все же у него не было ни малейшого представления о точном количестве израсходованных его денег. Она всячески желала объясниться с ним и притти к соглашению, и в то же время она скрывала от него свои счета, скрывала от него срочные, вторичные, третичные и четвертичные напоминания, которые теперь, за неимением более чековой книжки, она не могла хотя бы частично удовлетворять и этим выгадывать время. И не давало ей спать по ночам это катастрофическое объяснение, которое, и не подозреваемое Траффордом, нависало над всеми их попытками к взаимному разъяснению своего положения; оно не давало ей спать, но она не могла довести дело до разговора, и где-то таилось убеждение, что после того, как они придут к какому-нибудь соглашению, будет удобнее всего коснуться этого вопроса...

важности; неизбежно наблюдается излишняя осторожность с одной стороны и преувеличенная чувствительность к намекам и выводам - с другой. Кроме того, .когда два человека находятся постоянно вместе, чрезвычайно трудно знать, когда и с чего начать: там, где отношения оборваны, они уже по какой-то привычке постоянно прерываются. Нельзя подойти к этим сложным личным вопросам, когда одеваешься утром, или за утренним кофе, или при встрече за чайным столом после массы ничтожных, мелких событий дня, или вечером, когда чувствуешь себя усталым и разбитым от работы. И поэтому они нашли, что легче всего говорить и объясняться на совместных прогулках. Прогулка как бы удаляла их от повседневности, изолировала их от домашних забот. В одно прекрасное весеннее воскресенье они отправились в Грэт-Миссенден, а другой раз, они открыли Ватерлоо-Парк. И в том и другом случае они как будто очень много поговорили. Но прогулка в Грэт-Миссенден как-то вся слилась с нежным острым ветром, буковыми рощами, только что распускающейся листвой, едва зеленевшими изгородями, необычайно ранним цветением каприфолий - которое Траффорд наблюдал впервые - и крикливой радостью птиц. А в Ватерлоо-Парке они обсуждали, почему желтый крокус цветет раньше белого и пурпурного и занимались наблюдением, как златоцветы и нарциссы высовывают свои зеленые носики из клумб.

Хотя они очень много говорили на этих прогулках, но они все еще как-то странно чего-то избегали...

VI.

Однажды произошел инцидент, который неожиданно разрешил все. На Траффорда напал приступ бешенства. Задетый неожиданной неприятностью, он начал браниться, и чуть не дошел до битья посуды; но самое любопытное было то, что он так разъяснил ей все, как никогда прежде ему это не удавалось.

Номер "Научного Бюллетеня" послужил поводом для взрыва. Траффорд сидел за столом, пил утренний кофе с равнодушием переутомленного и разстроенного человека, вскрыл какое-то письмо, скомкал его, взял "Бюллетень", просмотрел оглавление, раскрыл номер и дал волю своим чувствам в словах, никогда доселе не произнесенных им в присутствии жены:

-- О! Чорт бы побрал этого негодяя!

Швырнул журнал через всю комнату и отодвинул от себя тарелку.

-- Чорт бы побрал все и всех! - оказал он и встретил полный удивления взор Марджори.

-- Беренс! - сказал он словно в пояснение.

-- Беренс? - повторила она вопросительно.

-- Он работает над моими же задачами.

Он просидел минуту с мрачным лицом, потом ударил по столу кулаком так сильно, что посуда задребезжала.

-- Я не в силах терпеть это! - сказал он.

Она подождала несколько минут.

-- Я не понимаю, - начала она, - что же он сделал?

-- О! - прозвучал ответ Траффорда. Он встал, поднял смятый помер журнала и стоя стал читать его.

-- Дурак и жулик, - сказал он.

-- Уф! - воскликнул он и швырнул обратно в угол "Бюллетень".

-- Он занялся моей работой! - сказал он.

И как бы поясняя:

-- А мне надо быть в Краудоне в половине одиннадцатого, читать лекцию кучке старых дев и дур, только потому, что оне слишком глупы, чтобы прочесть все в книгах. Все, что я им читаю, все до мельчайших подробностей можно найти в книгах.

Он остановился и потом продолжал тоном невыносимой обиды.

сложностей он уже придумал! В какую кашу он все смешал! И вот он там, и я не могу ничего поделать с ним. Я не могу взяться за него. У меня для этого нет времени. У меня нет ни возможности, ни досуга, чтобы как следует-всем этим заняться! Чорт бы побрал все эти обязательства, все эти проклятые путы лекций и статей! У меня нет ни минуты свободной, я не моту вырвать времени, я не могу прояснить свои мысли! Я забит! Я разстроен заботами! А в это время Беренс...

-- Он открывает то, что ты хотел открыть, что ли?

-- Беренс? Ничего подобного! Он только протискивается через бреши, которые я пробил. Он только догадкой пробирается к тому, что я намерен был сделать. А главное он все неправильно излагает - всюду ошибочная терминология - ошибочные и неуместные определения. О, какой он дурак!

-- Но, ты же потом...

-- Потом - я могу потратить всю мою жизнь на устранение тех препятствий, которые он возвел. И у него будет определенное место, а у меня нет. Да ты ничего в этих вещах не знаешь. Ты ничего не понимаешь!

Она не понимала. И следующий её вопрос это доказал.

-- Это отразится на твоем избрании в Королевское Научное Общество? - спросила она.

-- О, это обезпечено, да и это неважно. Чорт с ним, с Королевским Научным Обществом. Это глупое, ничтожное Королевское Научное Общество! Как будто это так важно! Мне обидно то, что все мои большие открытия так неправильно использованы. Мне обидно, когда я вижу все то, что: я мог бы сделать. Вот, что мне обидно. Разве ты не понимаешь этого, Марджори? Неужели ты этого никогда не поймешь? Что я постепенно удаляюсь от своей прямой цели, от настоящей работы? Меня отвлекают, все эти занятия, эти глупые ежедневные занятия ради заработка. Разве ты не видишь, что если у меня не будет времени для размышления и производства опытов, жизнь для меня - непроницаемая тьма? Я был когда-то господином в этой области. И когда я чувствую, что меня отставляют, оттирают - я довожу почти до бешенства.

Он остановился. И потом быстро прибавил:

-- Пожалуй, мне лучше позавтракать. Что, яйцо готово?

Она подала ему яйцо, принесла ему горячого кофе, привела в порядок посуду перед ним и уселась за стол. В течение нескольких минут он молча занимался едой. Потом снова начал ругать Беренса.

-- Послушай! - сказала она. - Как бы я ни была глупа, ты должен мне все объяснить, Раг! Я всего этого не знала. Я не понимала... Я не знаю, что нужно сделать...

-- Я что можно сделать?

-- Мне что-то нужно сделать. Я начинаю все видеть. Как будто сразу все стало ясным.

Она плакала.

-- Милый мой, дорогой! Я хочу помочь тебе! Мне всегда так хотелось помочь тебе. Всегда! И вот дошло до этого!..

-- Но ты тут не причем, ты не виновата. Я не это хотел сказать. Это... Это просто обстоятельства так сложились.

-- Нет, я виновата.

-- Ты не виновата.

-- Виновата.

-- Да нет, Марджори! Когда я ругаю Беренса, я вовсе не тебя имею в виду.

мысль - осчастливить тебя, отдать себя тебе целиком, чтобы жизнь твоя была прекрасной....

-- Да разве ты этого не сделала?

Он протянул ей руку, которую она не взяла,

-- Я надорвала твои силы, - сказала она.

Неожиданная решимость озарила её лицо. Губы её побледнели.

-- Разве ты не знаешь, Раг? - сказала она, заставляя себя насильно говорить. - Разве ты не догадываешься? Ты и половины не знаешь! Вон там, в письменном столе, в этой комнате! Он набит счетами! Неоплаченными счетами!

Она рыдала, даже не делая попытки утереть слезы; ужас делал выражение её мокрого лица почти диким.

-- Счета! - повторяла она. - Больше чем на сто фунтов! Да! Ну, вот! вот!

Он отодвинулся, посмотрел на нее в упор и без малейшого признака волнения, как человек, услышавший об общем несчастии, заметил с хладнокровием отчаяния.

-- Ах, чорт возьми!

-- Я знаю, - сказала она, - чорт возьми!

И глаза её встретились с его глазами. Наступило долгое молчание. Она достала платок и вытерла глаза.

-- Вот все, что ты можешь сказать мне, - прибавила она.

-- Это твое глупое воспитание, - заметил он после длинной паузы.

-- И моя собственная глупость.

Она встала, отперла свой письменный стол, где все лежала в безпорядке, повернулась и протянула ему ключ.

-- Зачем? - спросил он.

-- Возьми его, - сказала Марджори с спокойной настойчивостью.

Он послушался. Она стояла, вперив взор на скомканную кипу счетов. Они даже не были положены в порядке. Это требовало от нея слишком большого усилия воли:

-- Да, мне лучше взять к себе эти счета, - сказал он.

Потом он взглянул на нее, встал, положил ей на плечи. свои руки, потянул ее к себе и поцеловал в лоб. Он сделал это равнодушно, без нежности, с какой-то покорностью в манере. Она крепко прижалась к нему, словно этим могла смягчить и согреть его.

-- Я знаю, - ответил он... почти сурово.

Он повторил поцелуй.

Потом как будто его снова прорвало.

-- Господи! - воскликнул он, - посмотри на часы! Я пропущу эту лекцию в Краудоне!

Он оттолкнул ее от себя.

-- Где мои сапоги?

VII.

Марджори провела остаток утра и время после завтрака перебирая в своей памяти и обдумывая эту катастрофическую беседу. В ушах её все звучал его голос, повторявший: "Чорт возьми, какое проклятие!"

Затем она перешла к открытию в нем перемены по отношению к себе, перемены, которой раньше она не позволяла себе видеть. Было время, когда ей было легко без всякого видимого усилия прижаться и укрыться в его сердце... Теперь, наоборот.. у нея было ощущение, словно её ласки проскользнули по довольно определенной враждебной поверхности... Конечно, он ведь опешил...

Марджори прошла в кабинет Траффорда и стала осматривать его с видом человека, только что проснувшагося от сна. Вот лежали скомканные корректуры его научных заметок; вот - неотвеченные письма; так - она не смела прикоснуться к ним - лежали математическия выкладки под стеклянным прессом. На столе у окна лежали старые номера "Научного Бюллетеня", довольно таки безпорядочной кипой, а там низенькая скамеечка у его кресла, где она обычно сидела у его ног, когда он оставался дома работать, смотрела в огонь, наблюдала его испытующе, а иногда, подчиняясь охватывавшей ее нежности, и ласкалась к нему...

А она любила его, так крепко любила его! И она повторила себе в присутствии всех этих фактов, не имея ни тени сомнения в своих мыслях, что больше всего на свете ей хочется сделать его счастливым.

Ей пришло в голову, что довольно решительным, средством в этом направлении, было бы самоубийство, но здравый смысл отклонил этот выход.

В то же время свойственная ей ясность мыслей привела ее к явному заключению, что она должна изменить свой образ жизни. Она всегда думала, что создала ему прекрасный, удивительный семейный очаг. Но было ли это так в действительности? Задавать себе такой вопрос было равносильно втыканию в себя ножа, но она была сейчас в достаточно героическом настроении для этого - был ли он доволен? Она всегда считала себя какой-то расточительницей даров, и величайшим из всех даров, которые она принесла была Маргарита. Она перенесла страдания, стала лицом к лицу со смертью, чтобы подарить ему Маргариту. Но действительно ли ему так хотелось Маргариты? Давала ли она себе труд изследовать этот вопрос? Разве ей самой не в десять тысяч раз больше хотелось Маргариты, чем ему?

Фраза, которую она часто слышала в разных женских филантропических спорах, пришла ей на ум: "экономическая зависимость женщин"; теперь впервые эти слова получил смысл.

Некоторое время она мечтала о различных чудесных специальных переустройствах. Если бы общество обезпечивало всех женщин: если бы имущественные блага в виде домов, обстановки, детей были отданы женщинам? Так объясняла себе Марджори идею равенства женщин. Тогда, каждая женщина была бы принцессой для любимого человека... Потом от обобщений она перешла к себе. Если бы она была богата, то могла бы играть роль принцессы для Траффорда, видеть его свободным, не знающим забот, счастливым, только любовником. Тогда действительно её дары были бы её дарами, и все её инстинкты и капризы лишь венчали бы его усталую жизнь! Она не могла освободиться от. этой мысли, впала в какой-то золотой сон, от которого ее разбудил бой часов.

Через полчаса вернется домой Траффорд. Она по меньшей мере может быть настолько принцесса, чтобы дома его ждал настоящий уют. Она приготовила ему чай в кабинете, куда незаглядывают визитеры. Она взглянула на пустую медную вазу Это покоробило ее. Она как раз успеет до его возвращения, сбегать на High Street и купить цветов.

Весна и обновленная, углубленная любовь к мужу горели в крови Марджори. Её мысли усиленно и быстро работали в продолжении ближайших дней, и скоро она пришла к твердому, определенному решению. Она должна раз навсегда положить конец своим текущим хозяйственным дефицитам, а так как этого можно достигнуть только отказавшись от услуг няньки, то она должна разсчитать няньку и сама смотреть за своим ребенком. Потом она должна основательнее и систематичнее соблюдать хозяйственную экономию, чем до сих пор делала, и с большим разбором делать покупки и вести хозяйство; она слишком расточительно покупала фрукты, мясо, и никогда до сих пор она не стесняла себя в цветах. А по вечерам - теперь это будут по необходимости длинные, скучные вечера в одиночестве, если Траффорд усиленно займется своей научной работой, - она будет переписывать его статьи на машине, или же выучится стенографии и этим избавит Траффорда от его теперешних расходов на машинистку. К сожалению, это повлечет за собой расход на покупку пишущей машины...

Марджори охватило властное желание уехать куда-нибудь с Траффордом на время, уехать от будничной жизни куда-нибудь, где все кругом будет просторно, свежо, ново. Ей хотелось уехать от Лондона и его магазинов, от дома и "движений", визитеров, соревнований, и даже непосредственных притязаний на нее Маргаритки, уехать, быть свободной и думать. В один, прекрасный вечер она опустилась на колени на овечью шкуру у камина, у нот Траффорда и сказала ему о своем желании. Он тоже устал от работ и неприятностей и ухватился за это предложение, - сулившее впоследствии новую переустроенную жизнь. Подходили пасхальные вакации и почти двадцать свободных дней. Дом их займет мать Траффорда и присмотрит за Маргаритой. Они уедут куда-нибудь вместе, будут ходить, не возьмут другого багажа, - кроме ранцев, не будут жить ни в каких отелях, а будут останавливаться в уютных сельских постоялых дворах. Они будут на воздухе целыми днями, пока не пропитаются его сладкой свежестью и нe приучатся к ограничениям. Они обдумают и распланируют свою новую жизнь, сосредоточат и сольют свои стремления.

-- И я буду в состоянии, - говорил Траффорд, - обдумать эту новую работу, которую я здесь не могу начать. Мне удастся набросать кое-какие заметки.

Вскоре возник вопрос, какое же место избрать для этой прогулки. Ясно, что она должна состояться где-нибудь в горах, - это было ясно; и глаза Марджори уже видели эти горы с снеговыми вершинами и покрытыми глетчерами склонами...

VIII.

Эти каникулы напоминали Марджори их медовый месяц. У нея было то же чувство свежих начинаний, как в их первую прогулку по италианской Швейцарии. Она была переполнена радостью, найдя снова Траффорда, когда он, казалось, ускользал от нея. Целыми днями они говорили о своих планах, и о том, как они могут обойтись без его лекционных занятии, и он снова вернется к научной работе. Он восторженно стал говорить о задуманных им новых опытах, так что, казалось ей, не лучше ли вернуться тотчас же назад в Лондон, - он в лабораторию, она в свою детскую, - и сразу начать новую жизнь. Но они решили довести до конца свою прогулку. И какое наслаждение быть снова вместе, длинными часами, и не знать никаких забот и волнений!

к жестоким, бурным английским ливням; потом были дни с весенним солнцем, когда распускалось множество крошечных, нежных цветочков, которые, казалось, вышли им навстречу. Траффорд был теперь снова сильно влюблен в Марджори. Правда, он говорил все о своей работе, но так, чтобы это могло заинтересовать ее, а когда он думал один, про себя, он думал не о работе, а о Марджори...

Целое утро одиннадцатого дня шел дождь, но потом показалось солнце и потеплело, так что они прошли в Les Avants после полудня, забрызганными немного грязью и разгоряченными. За одним из столов, под деревьями около Гранд-Отеля сидела небольшая группа людей в нарядных и крикливых костюмах. Увидев Траффордов, они разразились криками приветствий и удивлении. Соломонсон пошел к ним навстречу с протянутыми руками, а за ним из мягкой массы дорогих и обильных мехов показалось веселое, приветливое лицо его жены.

-- Добро пожаловать! - воскликнул Соломонсон, - добро пожаловать! Идите пить чай! Какая счастливая встреча!

-- Мы очень грязны - но зато очень здоровы! - оказала Марджори, здороваясь с люди Соломонсон.

-- Да, у вас... великолепный вид, - ответила она.

-- Мы шли пешком.

-- Было великолепно!

Их познакомили с остальной компанией. Одна из дам была Кристабелла Моррисон, известная актриса; её соседом по столу был двоюродный брат Соломонсона - Ли, учредитель Театрального Синдиката, смышленый, нервный человек, с быстрыми карими глазами и сильным акцентом, показавшимся Траффорду голландским; третья же дама была сестра лэди Соломонсон - миссис Ли.

Сначала Траффорды не расположены были к ним присоединиться. У них оставалось только семь дней до возвращения к новой, тяжелой жизни в Англии; но было что-то очень привлекательное - они ни на минуту не вдавались в причины этой привлекательности - в приглашении провести пять-шесть дней в ленивой безпечности на берегу озера и как-то проститься с заманчивой стороной мирских вещей, прежде чем они вступят на высокую и узкую тропинку, которую они себе наметили.

-- Но нам не во что переодеться, - сказала Марджори, - у нас ничего с собой нет. Ничего, кроме этих сапог, обитых железными гвоздями, и пары ночных туфель.

-- Милая моя! - воскликнула лэди Соломонсон в настоящем отчаянии и постолько в сторону, посколько это позволяли обстоятельства. - Милая моя! Моя сестра все это устроит.

И она перешла почти на шопот.

-- Мы все это прекрасно устроим. Скотт, моя камеристка, смышлена и ловка.

-- Но как же... - начала Марджори.

-- Милая моя! - сказала люди Соломонсон, - все будет устроено.

-- Но, а муж! - было слышно возражение Марджори.

-- У нас есть масса персидских халатов, - сказала миссис Ли, - и он будет прямо великолепен в них.

Кончилось тем, что лэди Соломонсон и её сестра восторжествовали. Оне посадили Марджори с собой в автомобиль, а Траффорд и Соломонсон отправились в Веве по железной дороге..

В течение трех дней они не выходили за чудесные пределы виллы Ли.

Вилла с обилием и утонченностью цветов, еды и мебели, с непрекращавшимися развлечениями, безшумной, услужливой прислугой - была страшно нова, но в то же время странно знакома Траффорду. Некоторое время он не мог понять, почему все это знакомо, пока вдруг солнце не упало на группу вышивок в одной из комнат, выходящих на озеро, и он не вспомнил свою маленькую столовую и маленькую, но безукоризненную бухарскую вышивку, которая озаряла всю комнату и теперь озарила его сознание. Он вышел на небольшой венецианский балкон и устремил свой взор поверх блестящей темно-зеленой листвы в таинственную даль, где высилась масса гор; впервые ему пришло на ум, что он был несправедлив в жене. Он ошибочно, спешно, необдуманно осудил ее, может быть, просто потому, что процесс её мышления был до некоторой степени иной, чем его, потому что, тогда как им руководила творческая истина, ею управляло более непосредственное и интенсивное чувство красоты.

Он теперь лучше чувствовал ее и был глубоко влюблен в нее. К тому времени, когда они достигли Les Avants, все их разногласия были смыты и изгнаны из его памяти солнцем и дождем, твердыми решениями и братским настроением их прогулки. Забрызганные грязью, пропитанные воздухом и солнцем пришли они в виллу Ли, не предчувствуя ожидавшей их там атмосферы. И вот они очутились в обществе, которое было не только совсем чуждо их последнему настроению, но и крайне интересно, и близко к тайным фантазиям, составлявшим основу существа Марджори. Воображение миссис Ли искало скорее прекрасных и выдающихся людей и вещей, чем гармонии линий и красок. Ли, как Соломонсон, обладал той неизъяснимой алхимией ума, которая извлекает золото из мировой торговли; он накоплял богатства, как люди растят себе бороду, и искал радости в удовлетворении всех прихотей своей жены; таким образом, миссис Ли, с её ясными наблюдательными глазами, быстрыми движениями и властолюбием имела полную свободу и возможность осуществить свои идеалы...

камина в маленьком холле у подножия главной лестницы. Сам м-р Ли был еще наверху, и Соломонсон познакомил Траффорда с присутствующими. Тут был небольшой человечек с тонким, правильным лицом - драматург Рекс; бородатый великан с копной рыжих, волос и острым взором - Радлегг Барнс, знаменитый портретист, затем музыканты, изобретатели, коммерсанты, банкиры и др. И потом, когда собрались все мужчины, начали спускаться по широкой лестнице женщины.

Беседа у камина прервалась и оборвалась при звуке голосов наверху и слабом шелесте юбок. Появилась Кристабелла Моррисон, нежная грация которой великолепно оттенялась красотой знаменитости сцены Марион-Руфус. Лэди Соломонсон составляла одну из группы трех, имея с собой лэди Моттершам и остроязычную миссис Рекс. Вслед за ними стала спускаться хозяйка дома - миссис Ли, а ступенью позади Марджори, высокая, стройная, словно царица земли и солнечного света, вся закутанная в золотистые и красновато-коричневые ткани, с пышными волосами, сдерживаемыми сеткой из золота и кровавиков. У Радлетть Барнса вырвалось громкое восклицание восторга при виде её. Она была преисполнена явным сознанием своей величественности: явно сознавала ее и ничуть не смущалась.

Она глазами отыскала мужа и встретила его восторженное удивление слабой, еле заметной улыбкой. Ему казалось, что он раньше никогда не оценивал в достаточной мере её красоту. Она подошла совсем близко к нему, чтобы поздороваться с сором Филиппом Моттершам. И он впервые осознал культ и поклонение женщинам, красоту и величие женщин...

Миссис Ли, сидя за столом рядом с Траффордом, не столько беседовала с ним, сколько выбалтывала ему почти разсеянно свои мысли. Было очевидно, что он ей нравится. Её взор скользнул от его лица к его халату и потом по всему столу, по всем ярким платьям и сверкающим открытым плечам и рукам, по стеклу, свету и серебру. Она попросила его рассказать подробно о всех местах, которые они обошли, и что они видели, но он едва успел начать отвечать на её вопросы, как мысли её перелетели на стоявшия в центре стола группы фарфоровых мальчиков, поддерживающих большие серебряные раковины с фруктами и цветами.

-- Что вы думаете о моих мальчиках? - спросила она. - Они немецкой работы. Их привезли на прошлой неделе с какой-то дюссельдорфской выставки. Бен заметил, что они мне понравились, и по секрету велел купить их, и вот они теперь у меня. Может быть они немного безцветны?

-- Нет, - сказал Траффорд, - они очень хороши. Особенно под этими пышными красками фруктов.

М-с Ли начала подробно рассказывать о своей богатой и замечательной коллекции голландского хрусталя, но вдруг прервала себя, чтобы сказать:

-- Ваша жена - прямо поразительна! Её волосы ложатся, как музыка. Вы знаете, что я хочу сказать, - с какой-то легкой ритмичностью. Вы ничего не имеете против того, что я так расхваливаю вашу жену?

Траффорд сказал, что ничего не имеет пропив.

-- И потом в ней есть какая-то величественность.

-- Скажите, м-р Траффорд, - спросила она, - были ли ваша жена так же красива, когда вы женились на ней? Т. е. - я уверена, что она была красивой, восхитительной девушкой и все тому подобное, но не была ли она немного черезчур хрупка?

Она запнулась; если у нея была привычка задавать вопросы. которые ставили втупик, она, во всяком случае, не настаивала на ответах; и сейчас же перешла к признанию, что по её глубокому убеждению, она была бы более счастлива, если бы была бедна, а не богата - "не потому, что Бен ее не удовлетворяет", - но тогда она бы сделалась модной портнихой.

-- Люди нуждаются в помощи. - сказала она, - в большей помощи, чем они получают. Как это третьяго дня сказал м-р Радлет Барнс? - ах, вспомнила! - как люди, ведущие под уздцы лошадей, на которых они сесть не смеют. Мне кажется, он временами бывает очень остроумен, как вы находите? Так, хорошо иметь сразу два таланта. Посмотрите сейчас на вашу жену, вот сейчас, когда сзади нея затянута эта павлинья-синяя занавеска. Мой зять рассказывал мне, что вы храните самые чудесные и драгоценные тайны спрятанными в вашей голове, что вы умеете делать золото и бриллианты и тому подобные вещи. Если-б я умела... я бы наделала...

Оне внезапно набросилась на Рекса, который сидел слева от нея, с вопросом о кельтском возрождении, продолжается ли оно или нет, и Траффорд получил возможность на некоторое время насладиться яркими эффектами, которые его окружали. Потом миссис Ли втянула его в неожиданный спор с Рексом, внезапно заметив:

Он посмотрел на нее немного растерянно.

-- Я говорил, миссис Ли, - оказал Рекс, - что я не верю, будто машины экономизируют в какой-либо степени человеческий труд. Я хочу сказать, что машина сама по себе поглощает весь тот труд, который она должна сберечь, труд, который пошел на её изготовление, на приведение ее в рабочее состояние, на добычу угля для нея...

В течение этих немногих шумных, людных дней, среди незнакомой обстановки, Траффорд набрался огромной массы сложных и запутанных мыслей и впечатлений. Он ясно сознал широкую брешь, лежащую между его отношением к женщине и отношением Соломонсона, хозяина дома, и вообще других мужчин. Ему никогда в голову не приходило, что между современной женщиной и современным мужчиной могут существовать иные отношения, кроме искренней дружбы и полного знания друг друга, кроме готовности помочь друг другу, честной правдивости. Этому постоянно учила его мать, и это же он вынес из всего того, что он уважал в литературе и мысли своего времени. Но ни один из этих мужчин ни во что подобное не верил. Переводя такие взгляды на практику, это влекло, по их млению, участие женщины в заботах о жизни, а им казалось, что женщина не должна знать никаких забот. Он искал слова для определения такого взгляда и колебался между двумя: "рыцарским" и "ориентализмом", и остановился на "рыцарстве".

-- Красивая женщина должна быть красиво одета, - сказал Радлет Барнс. М-р Ли кивнул головой, подтверждая очевидную истину. - Но она должна сама себя одевать. - Она должна быть сама собой, до самых кончиков старинных кружев, - должна сама все выбрать и все ассимилировать с самой собой.

"красивая женщина должна быть красиво одета".

"ориентализм"; он имел здесь дело только с "рыцарством". Все эти женщины жили здесь в чудесной безпечности, высоко над грязью и случайностями мира; их рыцари отправлялись в походы и возвращались с картинами, бриллиантами и историческими жемчугами. И ни одна из них не была так красива, как Марджори, которую он сделал своим товарищем по труду, от которой он требовать, чтобы она следовала за ним и помогала ему. и чтобы она безропотно переносила все тягости грубой жизни. Ни одна из них не была так прекрасна, как Марджори, так обаятельна, так мяла...

Если такия мысли приходили в голову во все время пребывания на вилле Ли, то оне возвращались с двойной силой, когда Траффорд очутился вместе с Марджори в битком-набитом ночном поезде на Париж. Голова его трещала от стука и духоты поезда, и он знал, что её голова должна трещать еще сильнее. Окна купа и дверь были закрыты, на этом настоял маленький комми-вояжер в сером; Траффорд не мог достать ни для Марджори, ни для себя углового места; большой ранец угрожающе качался над её толовой. Зеленый абажур, закрывающий фонарь, все время открывался от тряски вагона; бледный старик с бородой согнулся в три погибели, стал похож на зловещий труп со сломанной шеей и крепко прижался коленами к Траффорду, а от сопливого мальчика с кривыми ногами, рядом с бедно-одетой вдовой в углу, таинственно и пронизывающе пахло рекфорским сыром. В семнадцатый раз вскакивал с ругательством маленький коми-вояжер и закрывал фонарь, а молчаливый юноша, занимавший четвертый угол, задвигался на своем месте и поправил ноги.

На время, пока светлая щель над головой снова не расширилась, все стало темным, прерывистым контуром...

Он смотрел на смутную фигуру, сидевшую напротив, и заметил поникшую усталость её позы. Он жалел, что не захватил с собой воды. Ему невыносимо хотелось пить, и сила его жажды давала ему представление о том, как и ей хочется пить. Это трясущееся душное куда было отвратительным местом для нея, невыносимо отвратительным. Как прекрасна была она временами в свете и блеске дома, который они только что оставили; и вот она была опять в своем потрепанном дорожном костюме. Справедливо ли было с его стороны засовывать ее в эти ножны, ради его страсти к научной работе?

Он впервые сознал, глубокую несоответственном положения Марджори: она создана была сиять, подготовлена и воспитана сиять, сама страстно желала сиять, и вот она заключена и спрятана в безцветную мглу маленького, бедного домика. Как явно недостает ему того рыцарства, которым выделялся Ли! Эти деловые люди до степени, о которой ему еще не снилось, жили только ради своих женщин...

Недостаток в нем рыцарства был безспорен. И разве не проглядывал крайний эгоизм в этом стремлении сосредоточить все на своих личных интересах, личном достоинстве, тщеславии? Разве её жизнь не имеет тоже своих прав? Что, если он теперь ей отдаст целиком два, три года своей жизни? Или даже четыре? Разве хорошо с его стороны жалеть даже четыре года? Соломонсон говорил с ним опять на старую тему, на тему, от которой маленький человечек не отступал с тех самых пор, как, началась их дружба несколько лет тому назад: о возможности делового слияния их и применения его ума, обладающого исключительной свежестью и проникновенностью, для развития промышленных предприятий. Почему этого не попробовать? Почему не заняться на короткое время.наживанием, денег" и не вернуться потом к чистой науке, когда будут удовлетворены и обезпечены самолюбие и комфорт Марджори?...

(Бедняжка, какой у нея усталый вид!).

Долго ли еще будет тянуться эта ужасная ночь! Не такая уж большая была бы разница в расходах, если-бы они выехали дневным поездом, в первом классе. Разве она не вправе была ездить только в первом классе?...

IX.

столе Траффорда лежала большая.куча корректур и два письма из Краудона и Пинпери, в которых по тем или другим, мало обоснованным причинам, менялись часы его лекций.

Крошечная передняя показалась очень маленькой и пустой, когда за ними закрылась дверь, и потертые места на стенах, которые начали показываться в течение последних шести месяцев, и которые забылись во время их прогулки но Швейцарии, теперь снова заявили о себе. Столовая, после больших комнат, залитых солнцем, показалась сразу темной и маленькой. Эти бухарския вышивки, которые казались когда-то столь великолепными, теперь, после роскошных хором миссис Ли, производили впечатление убожества и бедности, впечатление каких-то узких поясов, которыми прикрывалась нагота дома. И нео-импрессионистская картина уже имела вид ничтожной и грубой, а дыра, которую прожег выпавший из камина уголь в неравномерно выцветшем, темно-синем ковре казалась большей, чем когда-либо, и в сущности была единственным, что не производило впечатления выцветшого и уменьшившагося.

Атмосфера виллы Ли взбудоражила чувства и мысли Марджори в еще большей степени, чем Траффорда. Она вернулась домой, изо всех сил стараясь найти вновь те благородные решения, которые казались столь прочными, когда они спускались пешком б Les Avants.

Она уже не так была жизнерадостна; она была преисполнена неопределенного предчувствия слабости и неудачи... Она боролась, чтобы сдержать наплыв чувств и мыслей, которые поднимались из самых глубин её существа. Она знала, что теперь должна взять на себя свою долю бремени, доказать свою любовь не требованиями, а делом, помощью. Но изо-дня-в-день она откладывала все под влиянием нависшей над ней тенью предчувствий; она все не решалась разсчитать няньку, купить подержанную пишущую машину, не решалась принять какие-либо определенные шаги к осуществлению её нового образа жизни.

Она чувствовала, как Траффорд следил за её бледным лицом с бесконечной заботливостью и удивлялся её колебаниям: она всячески старалась казаться беззаботной и веселой в его присутствии, но с каждым днем росло безпокойство и тревога...

Но скоро всякия сомнения исчезли... Однажды вечером она собралась с силами и неожиданно спустилась в его кабинет. Она открыла дверь, но смелость ее докинула,

-- Раг, - шепнула она.

-- Да! - сказал он, занятый делом, и не поворачивая головы от стола,

-- Мне надо с тобой поговорить, - добавила она, медленно подошла и молча встала рядом с ним.

-- У меня были такия хорошия намерения, - начала она и снова умолкла.

-- Дорогая моя, - шепнул он.

Она отвернула от него лицо.

И, стоя все еще с отвернутым лицом, юна протянула к нему руки в отчаянной, безсознательной мольбе о любви. Он взял ее в свои объятия и прижал к себе.

-- Ничего, дорогая моя. - сказал он, - не волнуйся.

Она уж не могла сдержать своего порыва,

-- Я думал... - начал он и не докончил фразы.

-- Мне придется от них отказаться.

-- О, радость моя!

-- Я должен буду отказаться от своих опытов, - повторил он. - Я это ясно понял в последние дни. Все яснее и яснее. А это, родная моя, все решает. Еще, когда мы ехали сюда в поезде, я уже решил. В Веве я говорил с Соломонсоном.

-- Дорогой мой, - шептала она, прижимаясь к нему.

-- Нет, - сказала она.

-- Да, - ответил он. - и я только все слишком долго откладывал.

-- Я должен бросать свою работу и опыты, - повторил он, - на несколько лет. Я должен был это давно сделать.

-- У меня были такия хорошия намерения, - говорила она. - Я решила работать. Я решила отказать себе...

Ему казалось легким распроститься надолго с редкой, дорогой ему атмосферой той чудесной области, которую так страстно любила его мысль... Он помнил только одно, что Марджори была ему дорога, очень дорога, и что все её существо теперь взывало к нему и его силам.

-- Я все равно думал отказаться от своей научной работы, - повторил он. - А это только решает дело. Я люблю тебя, родная. И кладу к ногам твоим свой труд. С радостью. Это - конец, и я не жалею об этом ни капельки. Ни капельки... раз я имею тебя...

-- Не ты, дорогая моя, не я, - сказал он, - жизнь нас покоряет, эта прекрасная иррациональная мать наша... Жизнь не заботится ни о науке, ни о знаниях, но только о жизни. О! мир должен будет просуществовать десятки тысяч лет, прежде чем мы будем свободны для знания. И мне надо бороться так, как борются другие....

-- Но если-б не было тебя, - сказал он, гладя в камин, со сдвинутыми бровями, - если-б я не любил тебя... Слава Богу, я тебя люблю. Я хочу лгать! - до конца ногтей своих преисполнен желанием жить, но если-б я не любил тебя... О! если-б не любил тебя! Тогда - мне теперь так кажется - я был бы рад... я был рад обмануть жизнь и не дать ей восторжествовать....

-- Дорогой мой! - воскликнула она и прписалась к нему, плача, обняла его, села к нему на колени, взяла его за голову и стала страстно целовать его.

Как только у Траффорда выдался свободный день, он отправился поговорить с Соломонсоном, уже вернувшимся в Лондон.

-- Соломонсон! - сказал он, - помните, мы говорили о каучуке.

-- Я все обдумал. Я хочу отказаться от своей профессуры и от чистой науки вообще и заняться практическим делом... если вы это имели в виду.

Соломонсон, прежде чем ответить, очень внимательно перевернул свой пресс-папье. Потом сказал:

-- Пока еще не надо вам отказываться от профессуры. Что же касается остального - я очень рад.

Он задумался, и потом его ясные глаза взглянули на Траффорда.

-- Я бы не пришел, - отвечал Траффорд, - но с тех пор изменились некоторые обстоятельства, случилось нечто...

-- Что-нибудь должно было случиться... Вы слишком хороши для того, что получали от своей работы. Я недаром с вами раз в Веве говорил. Я видел все ясно... Пойдемте в другую комнату, закурим и все обсудим.

-- Я так и думал, что вы придете к этому заключению, - продолжал он, вставая и ведя его в другую комнату, - я знал, что вы придете. Видите ли, каждый обязательно

-- Все было очень хорошо, пока вы еще не были женаты, - сказал Соломонсон, останавливаясь на полдороге, чтобы высказаться, - но когда человек женился, ему необходимо думать. Он не может дальше посвящать себя целиком своему искусству, своей науке и т. д... если он женился на ком-нибудь стоящем. Нет! О, я все это понимаю. Ему надо осмотреться и забыть на время все более или менее далекое. Я видел, что и вы к этому придете. Я сам к этому пришел. Я должен был придти. И у меня были свои высшия стремления... точно так же, как и у вас. У меня тоже всегда была склонность к чистой научной работе. Вы сами знаете, я ее люблю. О! и я тоже многое мог бы сделать! Я уверен, что мог бы. Я не родился дельцом, наживателем денег. Но...

Он подошел очень близко и стал конфиденциальным.

--...Это все - оне.

-- Господи! Как мы тогда свалились! С меня уж теперь довольно авиации, Траффорд.

-- Я все обдумал, что вы мне говорили, - начал Траффорд. - Говоря напрямик - мне нужно три тысячи фунтов ежегодного дохода. У меня должен родиться еще ребенок...

Соломонсон жестом хотел выразить поздравление.

-- Все равно, мне ужасно обидно отказываться от своих опытов и исследований. Это то, для чего я создан. И относительно этого, Соломонсон, я почти суеверен. Я могу сказать, это было моим призванием... И это-то приводит меня в отчаяние! Теперь, когда я делаю лучшее, что я могу сделать для человечества, работу, которую, я крепко убежден, никто другой не может сделать, я только зарабатываю около восьмисот фунтов в год. Неужели мир думает, что я буду для него полезнее, когда буду зарабатывать вчетверо больше?

-- А если он думал бы?

Мысль эта на мгновение поразила сэра Руперта. Он сдвинул брови и пристально посмотрел на дым от своей сигары.

-- Нет, он не стал бы думать, - ответил он, отклоняя неприятную мысль. Нет никакого мира - в этом смысле слова. Вот тут то и есть ваша ошибка, Траффорд.

-- Не в том дело, чего ваша работа стоит, - пояснил он. - А в том, что могут дать вам ваши преимущества. Люди все время делают предположения - точно так же, как и вы, - что они должны оплачиваться пропорционально тому добру, которое они приносят. А думать так, значит забывать, что такое мир. Очень возможно, когда-нибудь цивилизация дойдет до этого, но пока еще она не дошла. И не дойдет еще сотни и сотни лет.

-- Цивилизация, Траффорд, это просто бой, борьба, точно так же, как варварство - борьба; только здесь на вас надеты перчатки и правил больше. Мы только боремся не для всех, а для себя, и, быть может, для немногих друзей. Не к чему притворяться, - это верно.

Сэр Руперт умолк, и Траффорд собрался было заговорит, когда первый снова начал очень серьезным голосом и со сверкающими решительностью глазами. Траффорд ему нравился, и он всячески старался, как можно убедительнее, склонить его в свою веру.

-- Вот, когда дело доходить до женщин, - оказал сэр Руперт, - тогда все становится ясным. Вот тогда то и вам это стало ясным. Вы говорите - я хочу посвятить свою жизнь служению Человечеству вообще. Вы найдете Человечество в образе всех прекрасных., очаровательных женщин и предпочтете более узкое служение. Вам это ясно? Вот и все. Caeteris paribus, конечно. Вот к чему я пришел, вот к чему вы пришли, и к чему придет каждый с здравым смыслом в голове. Вот и все.

-- Вы изложили все очень картинно, - сказал Траффорд.

другими, которые хотят то же самое. Против всех, желающих этому препятствовать. Мы стоим за закон и друг друга, вот и все. К этому и сводится мой кусочек Человечества. Человечество в широком смысле этого слова! Чорт с ним, с таким Человечеством. Посмотрите на него! Это не значит, что я отношусь враждебно к Человечеству, но я просто не расположен покоряться ему. Он посмотрел на Траффорда поверх ситары. Увидав, что Траффорд собирается что-то сказать, вынул сигару изо рта, махнул ею на своего слушателя и продолжал:

-- Я говорю все это, чтобы вы отказались от всякой мысли и надежды, что вы можете поддерживать откровенное, открытое научное отношение ко всему, если вы намерены вступить в какое-либо дело. Вы не можете. Определите двумя словами всякое дело? Скрывание чего-то от кого-то другого и стремление заставить его заплатить за это...

-- Нет, послушайте, - протестовал Траффорд. - В этом не все дело.

-- Конечно, надо еще заставить этого кого-то испытывать потребность в вашем продукте, - реклама и тому подобное.

-- Но делец организует общественные предприятия, скрепляет их, экономизирует.

-- Продолжайте, - сказал Траффорд.

-- Вы наводите меня на мысли, - сказал Соломонсон. - Это то, что мне всегда нравилось в вас. Уверяю вас, Траффорд, я не верю, что большинство людей, наживающих деньги, способствуют развитию цивилизации в большей мере чем дым, выходящий из трубы паровоза, способствует его движению. Если вы меня об этом спросите, откровенно отвечу вам, что не верю. У меня на этот счет никаких иллюзий нет. Оне так же мало помогают, как и... жир. Оне накопляются просто потому, что так все устроено.

-- Все будет устроено лучше когда-нибудь.

-- Но пока еще не устроено. Помните это! Это своего рода парадокс. Если вы богато одарены и хотите помочь миру двинуться вперед и хотите разбалтывать всем все, что вы знаете, и раздавать всем все, что вы можете сделать - то вам надо отказаться от мысли о богатстве и обезпеченности. Вам придется быть человеком "ограниченным". "Хорошо", говорите вы, - "я и буду!". Ну, а как относительно того, что ваша жена будет женщиной "ограниченной"? А? Вот, где вы и попались! А в то время, пока вы приносите ваши жертвы, возитесь с вашими чисто научными работами, какие-то мелочные, ничтожные, хитрые, деятельные скоты будут на вас наживать деньги, жиреть, как червяки на сыре. И если бы каждый человек, обладающий талантом и альтруистическими взглядами, поддался на это, тогда, очевидно, только это мелкое, жадное стадо размножалось и получало славу. Они все бы взяли себе. Решительно все. Не было бы кусочка, которого они не захватили бы. А остальные создавали бы - в пределах, которые им позволили бы те, что захватили власть - искусство, науку и литературу, и потом совсем бы стирались с лица земли...

-- И ни к чему все это, - закончил он.

-- Вы чертовски правы, - сказал Траффорд.

-- Прекрасно, - ответил Соломонсон, - а теперь перейдем к делу.

Ближайшей деловой задачей была систематическая эксплоатация того факта, что Траффорд разрешил задачу изготовления искусственного каучука. Он разработал это открытие, будучи совершенно безразличным к коммерческим возможностям, которое оно открывало, просто потому, что он был раздражен огромной известностью, которую получили утверждения Беренса, будто он достиг давно искомой дели. Разумеется, производство искусственного каучука и каучуко-подобных веществ уже много лет было предметом изучения химиков. Беренс смело прибавил ряд вариаций на тему Траффорда, первоначально предназначавшуюся для решения некоторых любопытных спорных вопросов об эластичности. Соломонсон посоветовался с Траффордом по этому вопросу в Веве и услыхал с крайним удивлением, что Траффорд уже набросал и собирался закончить и издать, не охранив себя патентом, сперва разбивающее доказательство неправоты притязаний Беренса и потом объяснение, что нужно или можно сделать, чтобы искусственный каучук был совершенно неотличим от естественного продукта. И делец не мог поверить своим ушам.

-- Разве вы не видите, что вы все это выбрасываете за окно? - протестовал он.

-- Очевидно, это наша особенность выбрасывать такия вещи за окно, - заметил Траффорд, когда ему, наконец, стала ясна точка зрения Соломонсона. - Когда люди бросили мысль хранить в тайне знание, алхимик уступил место химику, и началось все то, что делает нашу жизнь лучше древней.

-- Милый мой, - ответил Соломонсон, - я знаю, я знаю. Но отдать даром секрет каучука!!...

Соломонсон всегда питал чувства искреннейшей дружбы и восхищения к Траффорду, и желание работать с ним вместе не было новым. Он добивался этого в прежнее время в Гиплинге и никогда не упускал из виду этой возможности, несмотря на отказы Траффорда, Он самого себя считал ученым, ставшим дельцом, но знал, что может все сделать, кроме первого толчка, а в Траффорде он видел ту редкую комбинацию упорной и проникновенной простоты с одной стороны и конструктивной силы с другой.

как бомбу на рыночную площадь. К чему говорить, что вам нет дела до рыночной площади, что ваше дело - просто изготовлять бомбы и швырять их в окно? Все равно вы все взрываете, разрушаете. Ведь вы разорите сотни и тысячи людей, людей, живущих на акциях резиновых плантаций, людей, работающих на этих плантациях, старых работников, которые ни к чему другому не приспособлены...

Сэр Руперт и теперь еще немного недоверчиво относился к перемене решения Траффорда и некоторое время все еще оспаривал уже уступленные пункты. Потом он медленно перешел к условиям и методам их новой совместной работы.

Беренсу дадут ходу и возможность вызвать падение акций резиновых плантаций, потом Траффорд опубликует свою критику Беренса, скрыв только тот каталитический процесс, открытие которого составляло его собственность, тот процесс, который должен был превратить инертный, теоретически-правильный, искусственный каучук, с таинственной разницей его фазисов, - в настоящее, желательное вещество. Когда Беренс будет разбит, акции плантаций поднимутся, и пока их друзья в Сити будут действовать, Траффорд откажется от своей профессуры и поступит на службу к блестящему синдикату для поощрения и исследования изготовления искусственного каучука. Открытие Траффорда будет опубликовано тотчас же после того, как группа освободит себя от акций плантаций; собственно он может и теперь начать планировать необходимые установки и заводы; операции в широком масштабе будут охраняемы насколько возможно патентами, но сущность всего процесса - останется тайной.

-- Мне думается, мы можем изготовлять эту штуку за десять пенсов фунт, - сказал Соломонсон, наконец, откидываясь назад, в кресло, как только мы начнем выделывать большие количества. Десять пенсов! Мы можем понижать цену и расширять рынок, пенс за пенсом. В конце-концов - больше не будет плантаций. Придется на месте каучука выращивать чай... Слушайте, давайте закажем обед из цыпленка и шампанского и продолжим наши выкладки. Это будет великолепно. Позвоните по телефону домой, что не придете.

Они пообедали вдвоем, причем Соломонсон больше шампанским, чем цыпленком. Его ум, который ни на секунду не проявлял усталости, начал играть и сверкать. Он предпочитал нажить десять тысяч такими открытиями, чем сто тысяч пршстой биржевой спекуляцией.

это дело! Господи - алмазы! Металлы? Но есть еще масса других веществ. Промышленность еще многого не трогала. Траффорд, взять, например, гибкое стекло и тому подобные вещи.

-- Очевидно. - Лицо сэра Руперта засияло новой идеей, и голос стал немного тише - но какую выгоду они получают, Траффорд?

Он махнул рукой по направлению к исписанным листам бумаги, которые были перенесены на другой столь..