Брак.
Часть третья. Марджори в пустыне.
Глава I. Успех.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Брак. Часть третья. Марджори в пустыне. Глава I. Успех. (старая орфография)

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ.
Марджори в пустыне.

ГЛАВА I.
Успех.

I.

Мне трудно изобразить всю совокупность настроений и чувств, приведших в конце концов Траффорда и Марджори к их необыкновенной поездке на Лабрадор. В мыслях такого человека, как Траффорд, в неделю может произойти больше перемен, уклонений, решений и отречений, чем можно отметить в самом длинном романе. Я пытался уже дать читателям представление о смутном состоянии ума современного человека, но тогда я стремился изобразить состояние двадцатилетней девушки, Траффорду же было почти 35 лет, он был мужчиной и соприкасался с жизнью в сто раз больше, чем Марджори.

Ему потребовалось семь лет со времени окончательного соглашения с Соломонсоном на то, чтобы достигнуть богатства и влияния. Ему потребовалось на это всего семь лет, потому что он уже обладал, по счастливому предрасположению своего ума, знаниями величайшого экономического значения, и потому что Соломонсон был преисполнен практической честности и верности, отличающей его расу. При своем уме Траффорд во всяком случае добился бы богатства, которое признал для себя необходимым, но при менее благоприятных обстоятельствах, может был, это стоило бы ему большей борьбы.

Начало кампании, операции с акциями плантаций и выступление против притязаний Беренса пришлись Траффорду очень не по душе. От всех этих свиданий и разговоров в конторах, от груд газетных вырезок и отчеркнутых синим карандашом финансовых объявлений, от неприятных встреч с множеством большеглазых, нервных и чрезвычайно ловких людей, от необходимости постоянно следить за своими словами, у него осталось такое впечатление, как будто он перестал духовно умываться, и он жалел о своей прежней жизни в лаборатории, как человек, едущий ночью в переполненном грязными людьми вагоне, жалеет об оставленной дома ванне...

Но устройство самой резиновой мануфактуры было совсем иным делом, и в течение некоторого времени оно это очень интересовало. Оно вводило его в новый неведомый мир широкого производства и промышленной организации. Самое распределение работ не представляло для него ничего существенно нового. Он смотрел на них, как на постановку в широких и постоянных размерах научного опыта, и быстрая это интуиция, свежесть и ясность ума, делавшия такой ценной его чисто научную работу, имели здесь обширное и приятное приложение. Даже важное значение себестоимости и экономии во всех деталях процесса не представляло для него новой системы разсуждений. Необходимость сбережения материалов и применения дешевых суррогатов слишком хорошо известна английским изследователям. Но тут прибавлялись новые факторы, раскрывалась новая область интересов, так как вместо одного изследователя, работающого с деятельной и ответственной помощью Дергана, множество человеческих существ - уже в самом начале осуществления его проекта их насчитывалось до двухсот - должны были контролировать и выполнять все отдельные детали длинного и сложного синтеза. В первый раз в жизни Траффорд соприкасался с реальностью Труда, в том виде, как он известен современному промышленнику.

В будущем, когда вещи, ныне столь далеко отделенные друга от друга, сблизятся благодаря отступающей перспективе времени, историку трудно будет понять, до какой степени миллионы людей, живущих и умирающих в организованной промышленности, были чужды мыслям такого человека., как Траффорд. Огромный мир труда и постоянной тревоги, неумелых и неразумно направляемых усилий, умственной и моральной слабости был так же далек от известного ему жизненного круга, как полчища Чингис-хана. Во всю свою прежнюю жизнь он в Лондоне не выезжал за пределы определенной площади. Он знал Чельси и Кенсингтон, Северный вал и Баттерсейекий парк, окрестности Британского музея и Риджент-парка, и еще немногия места. Весь промышленный, весь дешевый Лондон, огромный океан человеческих существ - был исключен из этого круга. Дома, которые он знал, были удобны; бедняки. которых он видел, были низкопоклонные паразиты западного квартала, магазины - хорошие розничные магазины, фабрики большею частью занимались производством готового платья.

Теперь он открыл этот безгранично-неведомый огромный Лондон, Лондон большинства, о котором никогда не думал. Ища места для постройки фабрики, он посещал кварталы, самые названия которых были ему неизвестны, ездил по маленьким, грязным пригородным железным дорогам на какие-то дотоле совсем не известные ему станции, находил парки, церкви, мастерския, общественные здания, учебные заведения, каналы, фабрики, склады, газовые и сталелитейные заводы и подъездные пути, - и все это среди бесконечного множества скверных домов, грязных дворов и неопрятно содержимых улиц. Казалось, эта часть Лондона не имела границ; она тянулась к северу, к востоку и. через Темзу к югу, мили за милями - без конца. Фабрики, заводы и склады громоздились вдоль рельсовых путей, между ними тянулись дома, бесконечное множество параллеграммов из отвратительных ящиков, с общественными зданиями на углах и с церквами и часовнями в странных местах, над которыми возвышались коммунальные школы, большие, топорные, словно усеченные громады, - центры такого же топорного и усеченного, сотканного из традиций и предразсудков просвещения.

И среди этой угрюмой пустыни жили люди, с первого взгляда казавшиеся такими же угрюмыми. Однако, в них не было ничего трагического. Просто они видели мало солнца, редко ощущали дуновение ветра, и потому обладали бледным, тусклым цветом лица, производившим зловещее впечатление на обитателя Западной части. Они не были ни голы, ни босы, но носили дешевое платье, которое бросалось в глаза, когда было ново, и скоро выцветало, изнашивалось, становилось грязным и пыльным. Они были вялы и почти умышленно грубы в словах и жестах. Пища их была плохая, хотя и обильная, яйца "с привкусом" - все "с привкусом"; молоко, пиво, хлеб испорчены скверными примесями, мясо - жесткое, красное вещество, висевшее в пыльном помещении до тех пор, пока не продавалось. Развлечения этого восточного Лондона были шумны, религия - бьющая на эффект, книги - слабый и сенсационный вздор. И если эта огромная промышленная толпа не подвергалась истязаниям, унижениям и пыткам, как в старицу рабы и простонародье, - то все же она жила в постоянной тревоте о самых насущных потребностях и среди вечных мелких неприятностей.

Таков был общий вид той новой местности, в которой Траффорд искал и нашел подходящее место для своей резиновой фабрики, и здесь то он должен был теперь встречаться с толпой избранных единиц, которых ему предстояло сплотить для выгодного предприятия. Люди эти отделились от тех миллионов и пришли к нему мрачные, неловкие, и как будто без всякой индивидуальности. Незаметно они приобрели характер, какими то необычайными способами выкристаллизовались в личности, столь же определенные и яркия, как все, каких он знал до сих пор.

Среди них был, например, Доуд, помощник техника, которого Траффорд мысленно называл "Доуд обездоленный". Доуд казался довольно неуклюжим, недисциплинированным человеком, с необычайно широкими претензиями и до крайности ограниченными познаниями. Он начал свою карьеру в переполненном жильцами доме за булочной в Хокстоне, мальчиком работал в мастерской электротехника, и там у него развилось стремление к знанию, столь обычное у бедняков с энергичным темпераментом. Он посещал вечерние курсы, читал с какою то яростью, питая свой ум дешевой и поддельной ученостью присяжных популяризаторов и устарелыми, дрянными книгами; умственная пища его представляла точную параллель грубой и несвежей пище, наделяющей жителя восточной части Лондона прыщами и диспептическим цветом лица; дешевые учебники были переполнены интелектуальными птомаинами, плохенькия энциклопедии напоминали заплесневелый хлеб, и ум Доуда был так же землисто-бледен и нечист, как его лицо. Однако, Траффорд убедился, что по существу он вовсе не был туп; там, где ему случалось получить доступ к каким-нибудь настоящим знаниям, он усваивал их с изумительной тонкостью и был полон энергии в своей работе и искренняго увлечения отвлеченными вопросами. Начав с острого взаимного недоверия. Траффорд и Доуд постепенно пришли к взаимному уважению.

Вначале Траффорду казалось, что, встречаясь с Доудом, он встречается только с ним, но настало время, когда ему стало казаться, что в лиц Доуда он видит всю обширную новую Англию, находящуюся за пределами воображения правящих классов, огромную Англию, плохо оплачиваемую, нездоровую, озлобленную, энергичную и ныне вступающую на путь сознательной критики - Англию, созданную организованной промышленностью. Бывали ночи, когда он целыми часами думал о Доуде. Вокруг него сами собой группировались другия фигуры: Маркгем, главный бухгалтер, квинт-эссенция восточно-лондонской почтенности, владевший домом почти у самого парка Виктории; Кеземент - упаковщик; мисс Пековер - бывшая телеграфистка, женщина до такой степени серьезная и положительная, что ей спокойно можно было доверить самый важный фазис тайпато процесса. За ними шли конторщики, мастера, возчики, работницы и множество поденщиков, среди которых иные приобретали временный интерес и значение, благодаря какой-нибудь оплошности, несчастной случайности или неповиновению, и, прибавив маленькую, живую историю к запасу житейских впечатлений Траффорда, снова погружались в общую безразличную массу.

В конце-концов Доуд сделался всецело их олицетворением.

Встретившись впервые с глазами Доуда, Траффорд заметил в них какой-то враждебный интерес, как бывает, вероятно, у воина, готового ринуться в схватку. В них была настороженность, громадная подозрительность. Они обсуждали детали работы и своих взаимных отношений, и все время Траффорд чувствовал какую-то невысказанную угрозу.

Вскоре он узнал от одного служащого, в чем дело. Оказалось, что Доуд - "безпокойный человек", всегда готовый затеять спор из-за какого-нибудь правонарушения, любитель митингов и ревностный член социал-демократической партии, и все это, несмотря на ясно сознаваемые обязанности по отношению к жене и двум хилым, бледненьким детишкам. В течение некоторого времени он говорил с Траффордом только о делах, - Траффорд был явный враг, дерзкий плутократ, эксплоататор; - когда же, в конце-концов, Доуд стал раскрываться, то делал он это с явным вызовом, бросая свои мнения, как чернь бросает в окна кирпичи. В конце-концов, они пришли к некоторого рода дружбе и пониманию, как бы к приятельству во враждебности, но никогда, с самого начала и до конца, Доуд не говорил с Траффордом, как равный с равным; между ними зияло его чувство несмываемых обид и коренной органической несправедливости, сглаживаемое лишь временными зыбкими мостиками. Казалось, он не в состоянии забыть низменности своего происхождения, недостатков образования, убожества своего жилища, скудного питания, убийственного воздуха, которым он дышал, постоянного досуга и плохих книг. Каждое его слово и каждое действие дышало уверенностью, что если бы не это неравенство, то он мог бы с честью занимать место Траффорда, тогда как Траффорд на его месте, без сомнения, не добился бы ничего.

За все это Доуд делал ответственным Траффорда и безпощадно высказывал ему это.

-- Это вы вы ограничиваете нас, вы душите нас, а потом вы сами и ваши женщины расточаете награбленное.

-- Ну не лично же я, - возражал, пытаясь оправдаться, Траффорд.

-- Нет, это так. - настаивал Доуд.

-- Это уж общий ход вещей....

-- Но вы - ответственная часть этой системы. Вы имеете свободу, силу и бесконечные возможности.

Траффорд пожимал плечами.

-- Это оттого, что вам нужно так много, нам не хватает самого необходимого, - говорил Доуд.

-- Скажите, как устроить лучше.

-- Очень вы на это обратите внимание! Все устроится само собой. Все клонится к разделению классов, - возрастающее недовольство, возрастающее упорство масс... Тогда вот вы увидите.

-- Что же тогда произойдет?

-- Переворот. И социал-демократия.

-- Как же она приступит к делу?

Этот вопрос уже не раз и раньше ставил втупик Доуда. - По мне пусть она и не приступает к делу, - ворчал он, - пока мы не опрокинем все это. Нам слишком надоело думать о том, что будет дальше.

-- Доуд, - сказал вдруг Траффорд, - да ведь и я вовсе не доволен положением вещей.

Доуд взглянул вопросительно. - Ничего, привыкнете. - Здесь, правда, нехорошо, - но там, - где тратят, - там-то прекрасно... Вашему брату выпало на долю хватать, тратить - вы и будете это делать до тех пор, пока социальная революция не сметет вас, с лица земли.

-- А потом?

Доуд усердно занялся своей работой. Траффорд, заложив руки в карманы, смотрел в тусклое окно.

-- Я не столько против вашего диагноза, - сказал он, - сколько против вашего лекарства. Мне кажется, это лекарство ненадежное.

ответил Доуд. - Боже мой! Боже мой! когда я подумаю обо всех этих женщинах и бездельниках, которые роскошествуют в Уэст-Энде, в то время, как здесь столько тысяч изнемогают от работы и голодают...

-- Доуд, - спросил Траффорд после паузы, - что бы вы сделали, если бы были на моем месте?

-- Что бы я сделал?

-- Да. Что бы вы сделали? - повторил Траффорд.

-- Ну, это курьезный вопрос, мистер Траффорд, - сказал Доуд и, обернувшись, снова посмотрел на него. - Вы хотите сказать - на вашем месте?

-- Да, - сказал Траффорд, - что бы вы сделали на моем месте?

-- Я бы как можно скорее продал это хорошенькое учреждение.

-- Продали? - тихо переспросил Траффорд.

-- И к чему бы это повело?

-- Она шевелила бы людей. Каждый день, изо-дня-в-день шевелила бы людей.

-- Ну, вот, видите, я не могу издавать газеты. У меня не хватит денег даже на полгода... А тем временем людям нужен каучук.

Доуд покачал головой. - Скажите лучше, что вам и вашей жене нужно тратит шесть-восемь тысяч в год, - сказал он.

-- Ну. хорошо, пусть половину, - процедил Доуд. - Для меня это одно и то же.

Траффорд задумался. - В чем я не согласен с вами, - сказал он, помолчав, - так это в том, что, по вашему, мой образ жизни там - непосредственно связан с образом жизни людей, живущих здесь.

-- А разве нет?

-- Я сказал "непосредственно". Нет. Если бы я прекратил свой образ жизни там - то здесь не произошло бы улучшения. На время это вызвало бы даже разстройство. Оно могло бы стать постоянным, безнадежным, роковым. И вы знаете это так же хорошо, как и я. Предположите, что вся западная часть Лондона превратилась в толстовцев; в восточной - наступит полный хаос.

-- Мало на это вероятия, - ухмыльнулся Доуд.

-- Это другой вопрос. То, что здесь мы зарабатываем вместе, а трачу я один там, конечно, несправедливо и нехорошо, но это не такая вещь, которую можно устранить при помощи одного какого-нибудь средства. И вот здесь мы расходимся, Доуд, - в вопросе о средствах. Я признаю зло так же всецело, как и вы. Я, так же, как и вы, хочу увидеть зарю великой перемены в жизни человечества. Но я не думаю, чтобы диагноз был так, уж исчерпывающ и верен, - наша задача - сложная сеть неустройств, а не одно только неустройство, и я не вижу, какое может быть тут лекаротво.

-- Социализм, - сказал Доуд.

свободны, нет ни расточительности, ни нужды, и царствуют красота и братство, мы не согласились бы? Но... у вас, социалистов, нет ни плана управления, ни плана экономического устройства, никаких определенных гарантий личной свободы, ни взглядов на брак - ничего - крометех крошечных карманных планчиков фабианского общества, которые вы презираете столько же, сколько и я. - Чтобы внести этот строй в теперешний, вы даже не потрудились разработать его, хотя бы принципиально. Право, Доуд, я не вижу, какой смысл постоянно указывать на наряды моей жены, махать на меня красным флагом, говорить о бедствиях человечества и...

-- Ну, все-таки, это как будто взбадривает вас, - сказал Доуд с характерной для него непочтительностью.

Обличительный перст Доуда преследовал Траффорда и во сне.

Ему чудилось его сероватое, интеллигентное, озлобленное лицо, горящие глаза, слегка помятый воротничек и яркий, безвкусный галстук. По временам он почти слышал его тусклый, голос, медлительную речь. Он уже не сомневался, что Доуд - жертва какой то неуловимой несправедливости, безвинно и безнадежно страдающая от всех условий своей жизни, и что его собственный избыток делал это в некотором смысле должником Доуда.

Но средства, предлагаемые Доудом!

непоколебимой верой в непроверенные никем реформы, ненавистничеством, ложными толкованиями и резкими, личными нападками. От этой крайне революционной партии он перенес свое внимание к общей социальной реформе. С наивной прямолинейностью ученого он перечитал всю литературу полудюжины филантропических и агитационных движений, беседовал с выдающимися их представителями, посещал митинги, и когда речи казались ему уж черезчур скучными, наблюдал собравшуюся аудиторию.

От политиков и практических деятелей он перешел затем к экономистам и социологам. Все свободное время во второе лето после постройки своей фабрики он посвятил чтению социологической и экономической литературы. И к концу этого чтения у него составилось определенное представление о том, что в этой области царят болтливость и небрежность самого дурного тона. Однажды он случайно просмотрел статью о социализме в Британской Энциклопедии, и в полной неумелости её установить определенный взгляд за или против современного социализма, выяснить его происхождение или указать ход развитии этого движения, усмотрел симптом всеобщого отсутствия интереса к этому вопросу. В самом деле, автор как будто ничего не слыхал о современном социализме; он обсуждал коллективизм и индивидуализм почти так, как сделала бы это нахватавшаяся поверхностных сведений курсистка, готовившаяся к товарищескому диспуту. По сравнению с статьями по инженерной науке и биологии в той же Энциклопедии, статья эта казалась почти символической по обычной неосведомленности, с какой до сих пор трактуются эти вопросы.

Можно бы подумать, что это не имеет практического значения. Но за всем этим стоял Доуд, с каждым годом все более впадавший в нетерпение, признающий крушение парламентаризма, тред-юнионизма, и все более и более склонявшийся к постоянной открытой войне с капиталом, к всеобщей стачке и саботажу.

-- К этому идет, - говорил Доуд, - к этому идет.

-- Что в этом хорошого

II.

Не надо, однако, думать, что громадные задачи социального устройства наполняли всю жизнь Траффорда в течение этого времени. Когда он возвращался домой, к Марджори, завеса нереальности опускалась между ним и всеми этими вопросами. Как девочка в сказке, ищущая волшебную Страну, он точно переступал какие то заповедные границы; тот мир снова становился сном; он словно закрывал страницы оживотворенной книги и снова возвращался к вещам.

В год с небольшим он сумел так организовать работы на фабрике и настолько примирить с собою Доуда, что ежедневное присутствие его стало излишним, и он приезжал на фабрику только два раза в неделю для руководства теми тайными приемами в изготовлении своего состава, которых нельзя было доверить даже Доуду. Все более и более он возвращался в свой собственный мир.

И первое тягостное впечатление от огромного Лондона, не входящого в этот мир, незаметно сгладилось. У него был теперь автомобиль, и переезд из западной части в восточную совершался в минимум времени, с минимумом неприятных впечатлений. И то, что он имел рабочих, которых мог каждую неделю уволить, повергнув их тем самым в нищету или проституцию, смущало его не больше, чем то, что за его стулом стоял теперь лакей. Так заведено. Его увлекало главное течение его жизни, - а это были Марджори и дом.

Благодаря вере в него Соломонсона, Траффорд получил возможность изменить свой образ жизни чуть не тотчас после заключения их соглашения. Он снял меблированный дом к Шекльфорде, и там они прожили почти год, пользуясь квартирой в Чельси только в тех случаях, когда Траффорд ездил по делам в Лондон. И в живописной местности Серрея, в чистом сосновом воздухе, оживлявшем кровь Марджори, родился их второй ребенок. Это был здоровый, крепкий мальчик; единственную опасность для жизни представлял только избыток энергии, с которой он отзывался на малейшее неуважение к его маленьким, но настойчивым требованиям.

он строил свою фабрику в восточной части Лондона, Марджори развивала такую же, хотя и менее оригинальную созидательную энергию в Суссекс-Сквере, близ Ланкастерских ворот, где находился их новый дом. К устройству и меблировке его она приложила все усилия, чтобы произвести наибольшее впечатление на свою семью, и это удалось ей в совершенстве.

Сам мистер Поп приехал на новоселье, причем держал себя так, как будто никогда не имел ничего против Траффорда и даже сказал ему вскользь после обеда, что Марджори всегда была его любимицей, и он ожидал от нея многого. Потом, в гостиной, он неожиданно пребольно хлопнул Марджори по лопатке - это была первая ласка со времени её отъезда из Бернхамстрита - и сказал:

-- Ты таки сделала из него человека, Манготс!

Кроткая улыбка просвещенной христианки сделалась теперь неизменным выражением лица миссис Поп, и улыбка эта изменялась лишь на мгновение, когда она обозревала роскошную обстановку своей дочери. Потом явились "дети", Сидней и Рома, в длинных платьях и высоких прическах, несколько растерявшияся в больших, красивых комнатах, и Теодор, в высоком воротничке, жаждавший склонить на свою сторону Траффорда в вопросе об отказе от предложенного места в банке, так как он намеревался сделаться профессиональным авиатором.

Приятно было вновь завоевать уважение родных, но ум Марджори, вскоре устремился к новым возможностям, представляемым изменившимся положением. Ей уже не нужно было ограничиваться приглашениями на "чашку чая" и дневными приемами. Она могла; о, восторг! давать обеды. Обеды. - обыкновенная вещь для людей обыкновенных, но в соответствии с затраченной умственной работой обед превращается в произведение искусства. Прежде всего Марджори решила завести круглый стол и обратила особое внимание на достижение такой редкой и чудесной вещи, как общий разговор. В центре стола должны были стоять серебряные бокалы с цветами на коротких стеблях и низкие старинные канделябры, приспособленные для электрического освещения. Первый обед поверг ее в сильнейшее нервное волнение, но, по счастью, Траффорд, видимо, не сознавал всей важности события и разговаривал очень непринужденно и хорошо. Наконец-то она достигла давно желанной цели: сэр Родерик Доуер сидел за её столом, а, кроме того, был Ремингтон, издатель "Еженедельного Синяго Журнала" с молчаливой, изящной женой; Эдуард Еремитон, историк, знавший пропасть новых интересных фактов о Костянике; Соломонсоны, миссис Миллингэм и Мэри Гестхорн, романистка. Хорошая разговорная компания. Ремингтон с приятной умеренностью распространялся насчет старых тори в Дувре, миссис Миллигэм и Траффорд производили ловкия фланговые аттаки и на него и на тори, Еремитон вставлял венгерския параллели, ему удачно возражала Мэри Гестхорн, путешествовавшая по Карпатам: бриллианты леди Соломонсон и миссис Ремингтон сверкали поверх блестящого стола в то время, как обладательницы из слушали с несомненным интересом и пониманием, а когда дамы удалились наверх, сэр Руперт Соломонсон в точности изложил мужчинам свое мнение о направлении "Еженедельного синяго Журнала".

и Соломонсона, подкрепляя их редкими экземплярами из числа литературных и ученых друзей Траффорда и его матери и изредка подмешивая один-два цветка пониже сортом из постоянных посетителей тети Плессингтон. В непродолжительном времени у нея образовался собственный цветник, из которого она могла, выбирать, и обеды Марджори безспорно нельзя было не признать интересными.

Первые годы коммерческой деятельности Траффорда были полны захватывающей деятельности и для Марджори. И для нея, даже больше, чем для него, глубокие запросы жизни тонули в яркой смене поверхностных событий.

Однако, светские успехи не мешали Марджори выполнить свой долг по отношению к обществу в более широком смысле. Два года спустя после появления на свет здорового и решительного Годвина, у нея родился второй сын, а еще через полтора - третий. - "Ну, вот и довольно, - сказала Марджори, - теперь надо их воспитывать". Детская в Суссекс-Сквере всегда была самой лучшей частью дома, но она давно сделалась венцом творения Марджори. Она никогда не забывала сцену в Веве, на вилле Лили, роскошную дань современному материнству, книги, приспособления, простор, свет и воздух победоносных существ, поглощавших услуги двух нянь, швейцарки-гувернантки и двух горничных - не говоря уже о нескольких сотнях безвестных личностей, вырабатывающих прибавочную стоимость в Восточной Части. Во всяком случае, это были красивые и много обещавшия дети, а маленькая Маргарита умела бегло говорит на трех языках и сочинить или написать французскую или немецкую коротенькую сказочку, сделав не больше ошибок, чем это полагается восьмилетнему ребенку.

Быстрые успехи Траффорда и несомненные перспективы дальнейших, еще больших, привлекли ему безчисленное количество знакомых и множество друзей. Он состоял членом двух или трех аристократических клубов, с неопределенным интересом ездил на субботы и воскресенья в загородные усадьбы и в течение некоторого времени испытывал удовольствие от непродолжительных путешествий в страны, манившия его воображение - Марокко, Черногорию, Южную Россию.

Я думаю, Марджори была бы совершенно счастлива в течение этого ранняго периода в Суссекс-Сквере, если бы не непобедимая неуверенность в Траффорде. Для него вся ткань жизни была как будто прорвана, и все впечатления его новой жизни лишь жалкими заплатами, и он все время испытывал чувство самой глубокой неудовлетворенности. Для нея проблески такого рода были пока еще редки и выражались лишь в моментах сомнения, которые скоро проходили, не мешая ей оставаться деятельной и самоуверенной.

III.

все друг о друге, и верные сотрудники во всем - было в нем очень определенно и твердо. На самом деле это было не совсем так. Их сожительство являлось интимным освобождением от взаимных обязательств. Товарищами они чувствовали себя больше всего в отношении к детям; тут они испытывали взаимную и общую гордость. За этим шло менее безраздельное удовлетворение их общим домом и впечатлением, производимым ими совместно. А потом они испытывали страстное влечение друг к другу. Они могли ласкать друг друга на сотни ладов и делали это совершенно сознательно, наблюдая друг друга с полнейшей отчужденностью. Она все еще была для него во многих отношениях бойкой, умной девушкой, которой он любовался на экзамене, попрежнему стоял перед ним её таинственно-преображенный облик, облагороженный первым материнством; эти воспоминания имели над ним больше власти, чем теперешний расцвет её сил и способностей. Он любовался также и умной, узко-честолюбивой, красивой дамой, в которую превратилась теперь Марджори, но волнующую прелесть их отношениям придавали именно те, ранния переживания.

Коллизия целей, отвлекшая в конце концов Траффорда от научных исследований и принудившая его заняться практической деятельностью, оставила после себя легкий налет враждебности. Траффорд чувствовал свою жертву. Он чувствовал, что дал Марджори нечто, чего она не имела права требовать, что он заплатил за её любовь всеми стремлениями своей жизни и имел право на отплату. Безсознательно он превратился в довольно ревнивого мужа. Он с неудовольствием отмечал невнимательность Марджори и её отсутствия. Он желал, чтобы она всегда была с ним и сосредоточивала все свои мысли и поступки на нем. Ему не нравилось, когда другие проявляли к ней слишком подчеркнутое внимание. У нея же была любовь к поклонению, а при светском её тщеславии было вполне естественно и почти неизбежно, что по временам она пускала в ход чары своего личного обаяния, чтобы приобрести и удержать поклонников. Он стыдился высказывать неудовольствие, которое вызывали в нем такие случаи, и молчание его еще больше содействовало их отчуждению...

С своей стороны, он не подавал ей никаких поводов для ревности. Другия женщины не особенно возбуждали его воображение, и у него не было склонности обращаться к утешительницам, что так характерно для мужей, утративших близкое общение с подругой жизни. Может быть, он был исключительным мужем по своей непоколебимой верности жене. Он пришел к ней таким же новичком в любви, как и она. Ни разу в жизни он не совершил того решительного недозволенного шага, который изменяет сущйость половой жизни для мужчины еще больше, чем для женщины. Любовь для него была нечто торжественное, простое и чистое.

Но, будучи верным мужем. Траффорд перестал быть мужем, счастливым и откровенным. В душе его выросла целая область скрытых мыслей и чувств, множество невысказанных и почти неформулированных ощущений, к которым жена его оказывалась совершенно непричастной. И в этой-то скрытой области сущность его я искала прибежища.

и во время медового месяца. Он вспоминал теперь этот ранний период, как безгранично счастливую свободу в любви. Потом точно опустился какой-то занавес. Сознание, что есть человек, перед которым не нужно таиться, перед которым можно обнажить свою душу с уверенностью в его любви, постепенно бледнело, и он заметил его исчезновение только тогда, когда от него не осталось уже следа. Он не понимал сам и встречался с непониманием. Он открыл, что может оскорблять ее своими словами, и сам чрезвычайно оскорбляется тем, что она не может понять его с полуслова, А было так важно, так бесконечно важно не оскорблять и не чувствовать себя оскорбленным. Сначала он заметил только, что сам стал сдержанным; но потом шевельнулся вопрос: может быть, и у нея тоже есть своя, заповедная область, в которой она прячется от него?

IV.

Марджори питала упорную надежду, что Траффорд займется политическими вопросами и вступит в парламент. Ей казалось, что в нем есть что-то серьезнее и шире, чем в большинстве, активных политиков, которых она знала. Ей нравилось думать об этой значительности, принимающей практическую форму, в виде Траффорда, весьма быстро и легко возвышающагося до какого-нибудь поста первенствующого значения. Мелкие люди, занимавшие высокие посты, посещали её дом и с непоколебимой самоуверенностью разсуждали за её столом; прислушиваясь с видом восторженной ученицы к их полуоткровенной беседе, она мысленно сравнивала их с мужем. Она чувствовала, что он может поднять на высоту вопросы и мероприятия, которые они низводили на степень пошлой болтовня, придать им значительность, отмести прочь вкрапленные мелочи, личные отношения и предразсудки. Но почему же он не делает этого? Она бросала намеки, к которым он оставался глух, совершала чудеса терпения и настойчивости в то время, как он не замечал её приманок. В старании своем втянуть его в политику, она пустилась даже на интриги. Одно время ей казалось, что она как будто достигает успеха - это было, когда Траффорд увлекся социально-политической литературой, - но потом он опять впал в угрюмое безпокойство, и надежды её побледнели.

Но он не мог ни на чем сосредоточить своего ума, не мог придумать, с чего начать. Дни следовали за днями, каждый с своими запросами на его внимание, с своими мелкими, но законными требованиями, привлекательной новизной и разнообразием. Звонил телефонный звонок, летели письма, дворецкий Малькольм всегда имел на подносе какой-нибудь отвлекающий продолговатый конверт. Доуд развивал идей о реорганизации фабрики, Соломонсон восхищался эластичным стеклом, дом был полон женщинами, Марджори приняла за него приглашение, или дети являлись пожелать покойной ночи. Раздраженному мозгу его вся жизнь стала, наконец, представляться сотканной из перерывов, мешающих ему ясно взглянуть на действительность. Все определеннее он начинал сознавать, что ему нужно отойти от всего этого и подумать. Прежняя его жизнь, посвященная научным исследованиям, облекалась в его представлении громадным достоинством и стойким единствам цели...

Но Траффорд следовал своим собственным светочам, по своим собственным путям. Он возвращался к вере в первенствующее значение мышления и знания, от которой отвернулся, покинув чистую науку. К этому знакомому концу он пришел незнакомым путем, после долгого, неудовлетворяющого изучения социальных движений и социальных политических теорий. Незрелость, опрометчивость и самонадеянность заражали всю эту область, и все менее и менее спорным казалось ему, что единственное спасение человечества от развивающейся поразительной пустоты лежит в достижении неведомой доселе силы и обстоятельности мышления в этих вопросах. Представление о необходимом Возрождении охватывало его все более и более, а вместе с ним и убеждение, глубоко чувствуемое, хотя и смутно пугающее, что в этом усилии найдется дело и для него.

в бездонных пропастях. С одной стороны, жизнь - неудовлетворяющая и обезпеченная, ровная площадь тупых удовольствий, низменных выгод, мелких триумфов, приспособлений, уступок и подчинений, а с другой - отвесная, страшная тропа, усаженная острыми камнями и колючим кустарником, с возможностью смешных и опасных падений, с сетями искушений, опутывающими только тех, чья душа испытывала свежесть высоких желаний, предъявляющая требования такого благородства целей, талой стойкости, бодрости и ясности ума, что от сознания этого сердце человеческое преисполняется отчаянием...

У Траффорда бывали настроения, когда ему хотелось, как говорится, подтянуться и победит свое грызущее недовольство. Сравнивая свою судьбу с участью других людей, он упрекал себя в чудовищной алчности и неблагодарности. Он уговаривал и убеждал себя, как капризного ребенка, не желающого веселиться в детской, полной красивых игрушек. Другие люди методически и скромно делали свое дело в мире, исполняли свой долг по отношению к друзьям и близким, были терпеливы, стойко-веселы, готовы встретить оскорбление юмористической усмешкой и благодарностью всякое настоящее удовольствие. Может, быть, он не нормален? Или, может быть, сам того не подозревая, чем-нибудь болен? Траффорд не пренебрегал никаким возможным объяснением. Не жаждет ли он великого возрождения человеческого ума почему, что страдает какой-нибудь скрытой формой разстройства пищеварения? Он обратился к помощи двух известных специалистов, и оба, один независимо от другого, сказали ему, точно тем же голосом и с точно тем же видом честно заработанных гиней: - "Вам нужна перемена, мистер Траффорд".

Траффорд умышленно обращал внимание на признаки удовлетворения, которые мог заметить в своих знакомых и окружающих. У него составилось мнение, что все мужчины и многия женщины потенциально столь же недовольны, как и он. Огромная доля обычаев и воспитания в современной жизни представилась ему теперь тренированной в ощущении удовлетворенности. Или, скорее, в умении сохранять спокойствие и не будоражить вещей. Серьезная и ответственная жизнь богатого человека, выполняющого требования нашей социальной организации, утомляет, никогда не удовлетворяя и не занимая его вполне. Еще менее ответственная часть жизни женщины из обезпеченного класса может захватить всю её энергию или воображение. Потому то и возникла вся ота сложная система занятий, игр, церемоний, светского этикета, путешествий, цель которой - поглотить избыток сил и чрезмерных требований. Он начал понимать вынужденное увлечение крикетом и гольфом, стрельбу в тир, визиты и прочия занятия молодых людей экономически свободных классов. Он начал понимать, почему люди едут в Шотландию, чтобы избавиться от Лондона, и возвращаются в Лондон, чтобы избавиться от Шотландии, почему они толкутся на Ривьере, толпами устремляются в Швейцарию, охотятся, катаются на яхтах, заводят автомобили и скаковых лошадей. Все это помогает им примиряться с миром, каков он есть. Он заметил также, что человек, отвыкший или неприученный к такого рода жизни, с трудом подчиняется действию этих систематических развлечений. Его собственное воспитание не дало ему такого предрасположения; годы научной работы приучили его к близкому общению с неприкрытой истиной и преисполнили жаждой реальности и разрушительной кислотой безпощадного критического анализа.

Он начал отчасти понимать психологию порока, уяснять, насколько в жизни так называемых развратников мала доля грубой чувственности и насколько велика доля духа приключений и жажды чего-нибудь, не освященного законом. Ему казалось, что животные импульсы всегда можно победить, но теперь он начал подозревать власть этого стремления уйти, во что бы то ни стало, каким бы то ни было путем, от мелочной, пошлой суеты, унизительного и узаконенного богатства...

Некоторое время Траффорд искренно старался приспособиться к своему положению и заключить компромисс с борющимися в нем силами. Старался возобновить в себе прежнее увлечение наукой, строил обширные планы, извлекал забытые книжки и пожелтевшие листки заметок. Он даже задумал построить лабораторию, искал для нея места, наводил справки о сумме потребных затрат к великому удовольствию не только Марджори, но и своей матери. Старая миссис Траффорд никогда не высказывала своего мнения по поводу того, что он променял молекулярную физику на добывание денег, но судя по тому, как она радовалась его возвращению к чистой науке, можно было судить, как она жалела о том, что он ее оставил.

что она может на свободе обдумать прочную подготовку к тому счастливому дню, когда он согласится использовать свои политические таланты. И вскоре между ними произошла странная ссора. Внезапно, в первый раз с тех пор, как он вступил в дела, Траффорд снова вздумал ограничить ее. Она решила, отчасти под влиянием естественного расширения круга их жизни, отчасти же под влиянием приятельницы, переехать из Суссекс-Сквера в более просторный и красивый дом, ближе к центру. Особенно ей хотелось иметь красивую лестницу. Он отнесся к её намекам в этом направлении с странным и необычным раздражением. Он испытывал ту преувеличенную досаду, которая так часто является спутником слишком натянутых нервов. Спор перешел почти в ссору, и хотя Марджори на время оставила этот вопрос, он чувствовал, что втайне она все еще работает над ним.