Брак.
Часть третья. Марджори в пустыне.
Глава IV. Скит в пустыне.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Брак. Часть третья. Марджори в пустыне. Глава IV. Скит в пустыне. (старая орфография)

Глава IV.
Скит в пустыне.

I.

Марджори и Траффорд медленно направились к дому.

-- Надо еще многое сделать до начала непогоды, - сказал Траффорд, прерывая тягостное молчание. - Потом мы можем сидеть и говорить обо всем, что нам нужно. С тех пор, как мы уехали, так многое занимало наше внимание. Я вспоминаю свое настроение - громадное отчаяние. Оно точно таится еще где-то и ждет своего часа. Это самое важное, с чем нам придется иметь дело. - Он помолчал и прибавил: - Но, может быть, теперь все будет по другому.

Почти четыре недели они, действительно, усердно работали, и по вечерам заползали в свои койки усталые, как вьючные животные. Непогода могла наступить с минуты на минуту. Уже два дня на севере хмуро совещались темные тучи, и когда, наконец, разразилась буря, они убедились, что им больше ничего не остается, как забраться в свою келью и сидеть там, пока все вокруг не замерзнет.

В хижине была много дела. Отсутствие всякого материала, кроме мелкого и тонкого леса, и недостаток времени не дали возможности построить избу из бревен, и жилище их представляло просто маленькую хибарку из двойных тесовых досок, проложенных толстым слоем земли и древесных веток, Убитый земляной пол был тоже покрыт ветками и устлан оленьими шкурами. Стены и потолок были обиты грубым брезентом, и койки их находились по стенам друг против друга. Комната отапливалась железной печкой, которую они привезли с собой; дым выводился на крышу сквозь тонкую железную трубу. Еще много оставалось работы, когда проводники ушли, и Траффорд подбирал каждый лоскуток оберточной и газетной бумаги, затыкая ими щели и скважины в стенах.

Два последних предмета роскоши, гуттаперчевая ванна и две гуттаперчевых бутылки для горячей воды, висели за дверью. Это было почти все по части комфорта. Кострюли, сковородки и кое-какая провизия стояли на полке над печкой; в противоположном углу стоял небольшой шкапчик, запасное белье и платье лежало в брезентовых чемоданах под койками, дрова они брали из-под навеса, построенного снаружи у самой двери, между печкой и дверью стояла большая кадка воды. Зимой они решили приносить с реки лед.

Таково было их жилище. Палатка, укрывавшая Марджори в дороге, была раскинута рядом с домом и заменяла кладовую, кроме того, они устроили длинный навес на столбах, с грубо сколоченной и покрытой брезентом крышей; там они сложили свои запасы, жестянки с консервами, и т. п.; остальное - муку, свечи, ветчину, сушеную оленину они подвесили на высоте, недоступной, по их мнению, для могущих явиться хищников. Самое важное было запасти дров. Они складывали их к северу и в востоку от дома, и целыми днями Траффорд, с чисто муравьиной предусмотрительностью, увеличивал запас их, таская дрова из находившагося внизу леса. Раз или два, соблазненный появлением птиц, он уходил на охоту, и раз убил пять гусей, после чего они потратили целый день, чтобы ощипать, выпотрошить и сварить их; - затем они сложили их в пустые жестянки и залили сверху жиром, в ожидании наступления морозов, когда все другия меры предохранения от порчи будут излишни. Они пробовали также ловить форелей, но, несмотря на обилие в реке рыбы, улов редко бывал удачный.

Для них обоих явилось открытием, насколько такия занятия развивают дух товарищества, и насколько, потроша гуся и обсуждая способы его приготовления, они находятся в более тесном общении, чем когда-либо в Суссекс-Сквере.

-- Все это адски интересно, - сказал Траффорд, обозревая ряд жестянок на плите, набитых разрезанными на куски гусями, - Однако, мы приехали не на пикник. Эти мелочи съедают нас. Я помню, что мы выехали с какой огромной, страшно важной целью...

-- Жестянки кипят! - громко вскрикнула Марджори.

После весьма деятельной интермедии Траффорд вернулся к прежней теме.

-- Мы отгоняем волка от дверей, - сказал он.

-- Ах, не говори о волках!

-- Только тогда, как человек отгонит от двери волка - совсем далеко прочь - только тогда он перестанет взывать, к небу. Я думаю...

-- Что? - спросила Марджори, когда он замолк.

-- Я думаю: есть ли что-нибудь реальное в жизни, кроме охоты за пищей и охоты за любовью? Не есть ли жизнь именно голод и другия потребности, и не лишаемся ли мы всего, когда эти потребности удовлетворены... Нам ужасно скверно и когда эти потребности удовлетворены?.. - Нам ужасно скверно и

-- Ах, какие глупости! - воскликнула Марджори.

-- Вспомни о своих коврах. Вспомни о большом, теплом, красивом доме, который был недостаточно велик для тебя. И все-таки мы счастливы здесь.

-- Да, мы счастливы здесь, - сказала Марджори, пораженная этой мыслью. - Только...

-- Мне страшно. Я скучаю по детям. И ветер такой колючий.

-- Может быть, это как раз то, что нам нужно. Нет! Пока это все еще шалости, Марджори. Все ново и полно развлечения. Самые неудобства забавны. Но скоро мы привыкнем к ним. И тогда начнем говорить и обсуждать все, что нам нужно. Послушай, как ты думаешь, не прибавить ли нам немножко коньяку в этих гусей?..

II.

И вот настала, наконец, зима. Она словно свалилась им на голову. Однажды днем небо внезапно резко потемнело, неистовый ветер с ледяной изморозью сменился ночью снегом, и утром Траффорд увидел безумный хаос мелких, белых хлопьев, с невероятной быстротой крутившихся в чем то среднем между мраком и светом. А через два дня зима установилась уже вплотную, снег перестал итти, и скованная льдом природа, блещущая белизной и залитая солнцем, засияла под безоблачным небом. За все это время они не подвинулись дальше в важных разговорах, ради которых осудили себя на это изгнание. Несколько раз они пробовали начать.

-- На чем мы остановились, когда уезжали из Англии? - говорила Марджори. - Да... Ты не мог работать, нигде не находил покоя, ненавидел свою жизнь.

-- Да, да, я знаю. Я страстно ненавидел жизнь, которую мы вели. Я думал, что нам надо уехать. Подумать... Но мелочи не оставляют нас и здесь.

Он закрыл лицо руками.

-- Зачем мы приехали сюда? - спросил он.

-- Ты хотел - избавиться от мелочей.

-- Да. Но с тобой... И разве, в конце концов, мы избавились от мелочей? Я говорил себе, что, приехав сюда, мы, может быть, оставим позади себя те вопросы, которые мучили нас. А вместо того - мы пришли к вопросам, стоявшим перед первобытными людьми. Мы просто ближе подошли к необходимости, вот и все. Мелочи давят нас ничуть не меньше. В дикой природе нет ничего существенного, ничего глубокого - она только немножко элементарнее. От жизни не уйдешь, уехав в то или другое место... Но мне нужно было увезти тебя от всего, что так крепко держало тебя...

Он подошел к двери, отворил ее и выглянул наружу. в бледных сумерках снег падал безшумно и безостановочно

-- Все идет своим чередом, - сказал он. - Неумолимо и безпощадно...

Однажды утром Траффорд заметил на снегу следы какого-то хищного зверя поблизости от рощицы, в которой он обыкновенно брал дрова. Они вели прямо к холму, и после завтрака он взял нож и винтовку, надел лыжи, и отправился за рысью - он решил, что зверь этот - рысь.

Утро было пасмурное, и очень холодное, несмотря на временами проглядывавшее зимнее солнце.

-- До свиданья, старушка, - сказал он, и она припоминала потом, что, отойдя на несколько сажен, он вернулся и поцеловал ее. - Я пробуду недолго, - прибавил он. - Эта тварь бродит верно недалеко отсюда, и если она меня не учует, я разыщу ее в какой-нибудь час. - Он постоял с минуту в нерешительности. - Я не надолго, - повторил он, и она подумала, не скрывает-ли он от нея тот же страх одиночества, который старалась скрыть и она. Или, может быть, он проник в её тайну? Взобравшись на нагроможденные камни, он обернулся, - она все еще смотрела на нбго. - До свидания, - крикнул он, помахав рукой, и скрылся в густом кустарнике.

Марджори заставила себя заняться мелкими домашними работами, развела огонь, поставила вскипятить воду и убрала комнату, вынесла наружу одеяла и простыни; ей было жаль, что она не могла пойти с ним. Небо прояснилось, низкое декабрьское солнце озаряло все вокруг нея, но на душе у нея было тяжело.

Раньше обеда его нечего ждать, она села на полено перед огнем и принялась штопать пару его носков. На некоторое время это необычное занятие привлекло её внимание, но потом руки её опустились, и она задумалась. Сначала она подумала о детях и о том, что они теперь делают. В Англии теперь почти на пять часов позже, должно быть около четырех дня, и дети верно возвращаются долгой к чаю, вместе с фрейлейн Отто. Тепло ли они одеты и здоровы ли? Может быть, ссорятся, или капризничают, или весело резвятся в парке? Конечно, на фрейлейн Отто можно вполне положиться, а бабушка еще лучше её самой подметит малейшие признаки нездоровья. О детях, нечего безпокоиться... От детей её мысли перешли к Лондону; так странно было думать, что он находится почти на той же широте, что и они, и сейчас там веселое оживление осенняго сезона, что в десяти тысячах изящно обставленных гостиных сейчас готовят звенящую чайную посуду для шумной толпы нарядных гостей и подают, вкусные кексы и равное печенье. Кексы и печенье напомнили ей, что, может быть, уже пора начать готовить обед... Нет еще. О чем же она думала? Да! Да! о Соломонсонах, Копсах и Бернарах. Говорят-ли они о ней и о Траффорде? Как странно будет опять вернуться ко всему этому. Да и вернутся-ли они вообще? Она глубоко задумалась о Траффорде.

Какой он чудный человек! И как трогательно он человечен! Воспоминание о его вспышках, о его угрюмой молчаливости наполнило ее страстной нежностью. Она разочаровала его; вся их жизнь не удовлетворяла его. Милый властелин её души! Что же ему нужно? Она тоже не была довольна их жизнью, но в то время, как она находила облегчение в мелких развлечениях, театрах, обедах, выставках, новых книгах и новых знакомых, он дошел до состояния крайняго недовольства. Он имел все, чего ищут люди: богатство, почет, любовь, детей... Сколько мужчин постарались бы заглушить свою сердечную боль - любовными приключениями? Так много женщин, красивых, умных, незанятых. Как удивительно, что он до сих, пор любит ее. И не то, чтобы он был мало занять, - наоборот, он скорее переутомлен работой. Деловые интересы его крупны и широки. Верно-ли то, что ему следовало бы заняться политикой? И почему научные занятия, которые так увлекали его раньше, теперь его уже не могут увлечь? Это самое печальное. Может быть в этом виновата она? Она не могла выставить никакого обвинения против себя и все-таки чувствовала, что виновата. Она оторвала его от этих занятий, заставила добывать деньги....

Она сидела, подперев рукой подбородок, и смотрела на огонь; позабытый носок лежал на её коленях.

Она не могла разсудить между собою и им. Если он несчастлив, виновата она. Она знала это с женской нерациональной простотой убежденности. Если он несчастлив, то для нея не оправдание, что она не знала, заблуждалась, имела право повиноваться своим собственным инстинктам и целям. Она должна была сделать его счастливым. Но что же ей делать, что она может сделать?..

и ждать. И по крайней мере, получше штопать ему носки, чтобы нитки не натирали ему ногу...

Она вскочила. Что это?

Ей показалось, будто она услышала выстрел, и быстро отозвавшееся на него эхо. Она взглянула на ледяную равнину реки, потом вверх на волнистые изломы горы. Сердце её сильно стучало. Наверное, это там, и наверное он убил зверя. Она стояла, долго смотря на заросшие кустарником холмы, поднимавшиеся к голой каменистой пустыне пурпурного горного кряжа. Потом глубоко вздохнула и принялась готовить обед. Далеко из-за реки донесся волчий вой.

Время тянулось убийственно медленно. Она поминутно подходила к двери и смотрела на этот низкий лес, проглотивший его, и вдруг вся встрепенулась, услышав второй выстрел. Потом через правильные промежутки из за далекой чащи до нея донеслось подряд еще два выстрела.

-- Что-нибудь случилось, - сказала она, - что-нибудь случилось, - и замерла в неподвижности. Потом засуетилась, схватила ружье, выстрелила в воздух и прислушалась.

Тотчас донесся ответный выстрел.

-- Он зовет меня, - сказала Марджори. - Что-нибудь... Может быть, зверь очень крупный, и он не может дотащигь его один.

Она хотела было сразу побежать к нему, но потом вспомнила, что здесь это не годится.

Она думала и двигалась с большой быстротой. В уме она перебирала все, что может понадобиться: ружье, охотничий нож, спички, бумага, ранец - потом, он верно голоден. Она захватила кострюлю, большой кусок сыра и сухарей. Бутылка коньяку всегда может пригодиться - нельзя ведь знать. Хотя, конечно, ничего плохого не случилось. Иголки, крепких ниток, кусок веревки. Лыжи. Непромокаемый плащ тоже недурно захватить. Топор. Она оглянулась, соображая, не нужно ли чего-нибудь еще. Да, чуть-чуть не забыла - патроны и револьвер. Ну, вот и все. Она толкнула в огонь случайно выпавшую головешку, подложила дров, приглушила огонь пригоршней снега, чтобы дрова прогорели не слишком быстро, и пошла к роще, в которой он исчез.

К четырем часам огонь погас, и в быстро темнеющих сумерках ветер наметал к хижине и палатке высокие сугробы снега.

Следы Траффорда вели сначала сквозь мелкий кустарник, вниз к оврагу, где протекал ручей, давно уже замерзший и занесенный снегом. Минуя его, следы круто поднимались вверх, потом опят спускались к широкой долине с обледеневшими склонами. Тут они запутывались, и Марджери потеряла несколько минут, пока не увидала, наконец, отчетливую их линию рядом с более слабыми следами рыси. Она надеялась, что за выступом горы найдет Траффорда, и всматривалась в небо, ища отблеска костра, но ничего не было видно. Это показалось ей странным, но ветер был встречный и, должно быть, относил дым. Вдруг, вглядываясь пристально в лесистую горку, она увидела нечто, страшно напряженное и неподвижное, и задохнулась от страха. Выгнув спину и опустив голову, большой серый волк стоял, чутко внюхиваясь в воздух.

Марджори инстинктивно боялась диких зверей, и ей казалось ужасным, что они могут бродить так, на свободе. Ей пришлось сделать огромное усилие над собой, чтобы не спрятаться в кустах. Но в пустыне не приходится бояться диких зверей. Разве выстрелить, чтобы дать знать Траффорду, - что она близко?

Волк мгновенно обернулся и посмотрел на нее. На несколько секунд глаза зверя и женщины встретились. Вдруг он бросится на нее? Она выстрелить - и выстрелить в него!

Марджори тщательно прицелилась. Снег взметнулся на разстоянии двух аршин от серой тени, и в следующее мгновение волк исчез за гребнем горы.

Она зарядила ружьё и с минуту подождала ответного выстрела Траффорда. Но его не было. - "Странно, - прошептала, она. - Странно!" - И вдруг ее охватил такой ужас, что она опрометью кинулась бежать по глубокому снегу. Два раза она окликнула его и с трудом удержалась от того, чтобы выстрелить.

За хребтом она найдет его. Конечно, он там, за хребтом.

Она прибежала к скалам, здесь было вытоптанное место, где Траффорд, должно быть, ждал зверя. Вот груда обвалившихся камней. А вот место, куда он спрыгнул или упал. Должно быть, он бежал.

И вдруг, шагах в ста от себя, она увидела кучу сильно взрытого снега орошенного страшным цветом, сверкающого алымии кристаллами! Три крупных шага., и она увидела мужа.

В первую минуту она была убеждена, что он мертв. Он лежал, съежившись на снегу под нависшими скалами, а рысь - груда окровавленного, серебристого меха - составляла с ним, как бы одно целое. Подходя ближе, она увидела, что снег взрыть на большое разстояние и местами испещрен широкими желтыми пятнами, местами ярко красен от замерзшей крови. Она уже не испытывала ни страха, ни волнения; все мысли её были поглощены ясным, неопровержимым фактом. Она не решалась окликнуть мужа. Рысь закрывала его голову: он точно был погребен под нею; ноги его переплетались в странном, неестественном положении.

Она подошла ближе, и находу задела за камень. Траффорд вдруг пошевелился. Высунул руку и схватил лежавшее рядом ружье. И вдруг она увидела страшное, изуродованное, багровое от застывшей крови лицо. Он столкнул серую шкуру... приподнялся на локте, провел рукавом по глазам, взглянул на нее, пробормотал что то и повалился вперед. Он был в обмороке.

Она была теперь спокойна и хладнокровна, как продавщица в лавке. Через минуту она. уже стояла на коленях возле него. По положению его пояса и по глубокой ране в брюхе зверя она поняла, что он поразил рысь на смерть в ту минуту, как она вцепилась ему в голову. Должно быть, он ранил ее выстрелом, и она бросилась на него. Шапка его была вся изорвана и болталась лоскутами на шее. Нога была повреждепа, но насколько, - она еще не знала. Ясно, что он замерзнет, если останется здесь. Должно быть, он натянул на себя убитого зверя, чтобы защититься от холода. Рысь уже окоченела, кривые когти её растопырились - порванная кожа и сгустки крови на лице Траффорда обледенели. Она повернула его на спину. - Господи! Какой он стал тяжелый! - и с трудом налила ему в рот коньяку. Потом смочила коньяком и раненые места.

-- Кровь попала в глаза, - проговорил он.

Она дала ему еще коньяку, вытерла лицо и опять посмотрела на ногу. Что-нибудь надо сделать. Но только по порядку.

Небо темнело, собирался снег. Придется провести ночь здесь. На этой высоте скалы были безлесны, но ниже, саженях в ста, росло много мелкого ельника. Она захватила топор, так что можно будет развести костер. Не сбегать ли домой и не принести ли палатку?

Траффорд пытался заговорить. - Я... - начал он.

-- Что ты говоришь?

-- Я попал ногой в расщелину. Проклятая неудача!

В состоянии ли он что-нибудь посоветовать? Она взглянула на него и поняла, что прежде всего нужно перевязать ему голову и лицо. Подняв его голову к себе на колени, она сняла с шеи плотный шелковый платок, еще теплый от теплоты её тела, и, оторвав полоску от своей рубашки, перевязала его раны. А теперь надо развести огонь. В нескольких аршинах виднелась площадка почти безснежного мха, а невысокий выступ горы может укрыть от резкого ледяного ветра, дующого из долины.

-- Раг, - позвала она.

-- Проклятая дыра! - сказал Траффорд.

-- Что? - резко крикнула она.

-- Я затащил тебя в проклятую дыру! А?

-- Слушай, - она потрясла его за плечо. - Посмотри! Я хочу перенести тебя к той скале.

-- Не все ли равно, - сказал Траффорд, открывая глаза. - Куда?

-- Вон туда.

С минуту он лежал неподвижно. - Послушай меня, - сказал он. - Вернись домой.

-- Хорошо.

-- Вернись домой. Уложи провизии - самой питательной - питательной... - он с трудом подбирал слова...

-- Хорошо, - повторила она.

-- Вниз по реке. Все вниз... вниз. Пока не дойдешь до жилья.

-- Оставить тебя?

-- Ты всегда была храброй, - оказал он. - Взгляни фактам прямо в лицо. Дети. Я обдумал, пока тебя не было. - Слезы скатились по его щеке, - Не делай глупостей, Медж. Поцелуй меня на прощанье. Не глупи. Я пропал. Дети.

Она глядела на него, и вся душа её точно окуталась дымкой лучезарных слез. - Ты старый трус! - шепнула она ему на ухо и поцеловала маленькую полоску жесткой и окровавленной щеки у глаза. - Теперь распоряжаюсь я, старичок, - сказала она. - Я хочу перетащить тебя вон туда, под скалу. Если я потащу, ты сможешь помогать мне?

-- Лучше будет, если ты уйдешь, - упрямо ответил он.

-- Во всяком случае я сначала устрою тебя поудобнее, - возразила она.

Он сделал огромное усилие, потом, с её ловкой помощью и опираясь спиной о её колени, приподнялся на локтях.

-- А потом? - спросил он.

-- Разведу костер.

-- А дрова?

-- Вон там, внизу.

-- Еслиб привязать два куска дерева к ноге - сделать лубки. Тогда я протащился бы. Видишь? Как старый морж.

Он улыбнулся, и она опять поцеловала его перевязанную голову.

-- А то такая боль, - как бы извиняясь, прибавил он, - что я не вынесу.

Она встала, подумала, вложила ему в руку ружье и нож, вспомнив о виденном волке, и, цепляясь за скалы, побежала вниз к ельнику. Обрубила ветки и скоро, волоча за собой три порядочных сосенки, вернулась к Траффорду. Бросив их на землю, она с минуту стояла, веселая и запыхавшаяся, потом принялась откалывать щепки от самого толстого ствола, - Ну, вот, - сказала она, подходя к нему.

-- Глупый человек отколол бы щепки там, - заметил он. - Ты - молодец, Марджори.

Она вытянула его ногу, придала ей наиболее естественное и наименее мучительное положение, обложила мохом и обвязала разорванным на полоски носовым платком. В это время над ними закрутились редкия снежинки. Она была возбуждена до последней крайности. - Проклятая страна, - злобно проговорила она. - Если здесь идет дождь, так уж непременно ливень! - и принялась опять вправлять ногу. Он очень ослабел от боли и потрясения и раза два резко прикрикнул на нее. - Извини, - сказал он.

Она перевернула его на грудь и оставила ползти к скале, а сама побежала опять за дровами.

Небо приводило ее в отчаяние. Горы вверху долины уже скрылись за крутящейся пеленой метели. На этот раз она нашла более длинную, но более удобную тропинку; она решила, что будет таскать хворост, пока не стемнеет, и не станет терять время на приготовление пищи. Хворосту, по счастью, было вдоволь. Когда она вернулась с второй охапкой, снег шел уже крупными хлопьями, и сумерки заметно сгустились. Она дала Траффорду сыру, и сама поглодала корочку, спускаясь за третьей охапкой. Она жалела, что не захватила с собой фонаря или свечей, и жестоко бранила себя, что позабыла про чай. Фонарь еще можно было простить, потому что она никак не разсчитывала, что задержится до темноты, но чай - положительно непростительно. Работая за двоих добрых дровосеков, она все время укоряла себя за несообразительность, выдыхая облака пара, которые замерзали на её губах и на вязаном платке у подбородка. И отчего это девушек не учат обращаться с топором?!

бульона из рысьяго мяса, к которому Марджори для крепости подбавила остаток коньяку. Потом попробовали жаркого из рыси и закончили несколькими крошками сыра и глубокими глотками горячей воды. И наконец, - о ужас! - поочереди покурили Траффордову трубку, и Марджори нашла в этом большое утешение.

Снег валил непрерывными хлопьями из мрака, вспыхивал на мгновение отблеском пламени и потом исчезал словно по волшебству, лишь изредка достигая до них и обрызгивая их холодными каплями. Что до того, что темные сугробы все выше и выше нагромождаются вокруг них! Чудесная усталость, громадное самоудовлетворение охватили Марджори. Она чувствовала, что они оба действовали хорошо.

-- Я не боюсь теперь завтрашняго дня, - сказала она. - Нет!

-- И я тоже, - отозвался Траффорд через минуту, вынув изо рта трубку. Надо полагать, мы справимся. - И, помолчав, прибавил. - Я думал, что уж пришел мой конец. Человек теряет мужество после потери крови.

-- Ноге лучше?

-- Горит, как огонь. - Сущее наслаждение. Это самая горячая вещь на всем Лабрадоре, - закончил он с своим обычным юмором.

-- Ну, что же, старичок, на этот раз я действовала, пожалуй, не хуже какой-нибудь индианки? - вдруг спросила она.

Он как будто не слышал; потом губы его дрогнули, и он слабо потянулся к её руке. - Я проклинал тебя, - сказал он...

Она заснула, но тотчас же вскочила, боясь, что огонь погаснет. Подбросила хворосту, поправила полуобгоревшия поленья и снова задремала. Потом ей показалось, будто невидимая рука тихонько раздувает пламя, и оно, потрескивая, взвивалось и распространялось к северу и к югу, пока не заполнило все небо. Глаза её были открыты; метель прекратилась, небо было чисто и пылало на западе стеклящейся, бегущей завесой Северного Сияния, такого яркого, какого она никогда еще не видала. За дымом костра отчетливо вздымалась снежная пустыня скал, нагроможденные глыбы камней, исчезавшия в мутном сумраке. Гора направо от них стояла длинная, белая и неподвижная, как, смерть в саване. Вся земля была смерть, пустыня и ничто, а небо пылало жизнью, холодным волшебством, движением и тревожными огнями. Она смотрела на изменчивые переливчатые краски, и ей представлялось, будто перед ней развеваются знамена нечеловеческих полчищ, и стройные ряды ледяных исполинов стремятся вдаль, к непостижимым полям, равнодушные к мелкой дерзости людского существования...

В эту ночь весь мир людской представился ей бесконечно-малым, пустынным и неверным. Стоит человеку отойти немного от своих теплых, удобных и населенных городов, и он попадает в безприютную пустыню; микроскопом и телескопом он улавливает малейшие признаки жизни - и приходит к той же странности. Вся гордость и вся надежда человеческой жизни колеблятся в маленькой воздушной скорлупке между заскорузлой поверхностью нашей старой планеты и пустотой пространства; мы - слабые зернышки в оболочке; мы дрожим между атомом и бесконечностью; и вряд ли мы прочнее раскаленного уголька, подхваченного ветром. Чудо и загадка! Вот Траффорд и она сама! Призрачные создания из невещественного флюида, защищенного тонкой кожей от испарения и закутанного в шерстяную ткань и звериные шкуры; они разсуждают, наблюдают, страдают и стараются понят; хранят миллионы воспоминаний, мысли их заполняют бездны пространства и времени, - и один день, снежной метели с ледяным ветром превратит их в рваные лохмотья и разметанные кости, обглоданные бродячим волком...

Ей страстно захотелось молиться.

Она взглянула на лежащого рядом Траффорда и увидела, что глаза его открыты. Лицо его странно белело в слабом, трепетном свете. Она хотела заговорить, но вдруг заметила, что губы его тихо шевелятся, и что-то непонятное удержало ее.

III.

Бледный тусклый разсвет застал Марджори за усердной работой. Она развела костер, согрела воды, обмыла и перевязала раны Траффорда и опять сварила рысьяго бульону. Но Траффорд ослабел за ночь, бульон был ему противен, и он сидел с видом полного отчаяния после того, как во второй раз пытался уговорить ее оставить его здесь умирать. Его малодушие огорчало и удивляло ее, но придавало только большую решимость продолжать задуманное. Она проснулась совсем окоченевшая и усталая, но усталость прошла от движения; набрав порядочный запас топлива, она подкинула дров в костер, положила возле Траффорда ружье и ласково пожурила его за то, что он так огорчает ее; наконец бедное истерзанное лицо его засветилось ответной улыбкой; тогда она весело простилась и отправилась обратно к хижине. Путь оказался нелегким, ветер и снет почти совсем занесли её вчерашние следы, а голова её была полна соображениями о том, что нужно захватить с собою и как перенести Траффорда поближе к хижине. Она вздрогнула, увидев по свежим, глубоким следам вдоль хребта насколько близко подходил к ним ночью волк.

И хижина, и палатка оказались занесенными высокими сугробами снега, и какой-то зверек, повидимому, россомаха, побывал в комнате, обгрыз все свечи и голенища смазанных салом сапог Траффорда, а потом пробрался и в кладовую. Она не обратила внимания на его хищения, а быстро стала собирать все нужное, оторвала доску от своей койки, решив дорогой устроить из нея санки и перевезти на них Траффорда ближе к дому. Солнце светило, но вид неба не нравился ей, и она безумно боялась, что с Траффордом может что-нибудь случиться. Поспешно увязав вещи, она впряглась в своя импровизированные санки и стала пробираться с ними сквозь чащу. Вдруг опять пошел снег.

Трудно было не выйти из себя при таких условиях. Вдобавок она слабо увязала вещи, так что пришлось их перекладывать, а отойдя уже на несколько сажен, заметила, что не надела лыжь. Нельзя было не вернуться за ними, а снег шел все сильнее, затемняя небо и скрывая все предметы на разстоянии нескольких шагов. Она боялась сбиться с пути, но, по счастью, вспомнила, что на часовой цепочке у нея есть маленький компас.

Скоро ей стало сильно ломить спину и плечи, а натянутая веревка больно впивалась в грудь. Но она боялась остановиться передохнуть. Снег ослеплял ее, казалось, точно он идет у нея в глазах, так что она то и дело терла их. "Скоро должен начаться подъем в гору", думала она. Но сани неожиданно ударили ее по ногам, и она поняла, что спускается под гору Она взглянула на компас, увидела, что взяла неверное направление, и круто повернула направо. Снег превратился в беззвучную нестерпимую пытку для глаз и сердца.

Сани тянули ее назад, снег скоплялся под лыжами. Ей хотелось остановиться, присесть на минутку, подумать. Но она все шла, попробовала закрыть глаза, думая, что так будет легче, но поскользнулась и чуть не упала. - О, Боже мой! Боже мой! - воскликнула она, не находя других слов для молитвы.

Когда же будет, наконец, этот подъем? Черная прямая фигура вдруг выросла перед нею, а за нею показалась еще группа таких же черных вытянувшихся врагов. Она шагнула к ним, сжимая ружье, с смутной мыслью об обороне, и в следующее мгновенье наткнулась на ветви карликовой сосны, обсыпавшей ее тяжелыми комками одета. Что это за деревья? Разве она проходима мимо каких-нибудь деревьев? Нет! На пути к Траффорду не было никаких деревьев...

Она стала всхлипывать, как больное дитя. Но, плача, повернула сани и побрела по опушке леса. Должно-быть, она опустилась слишком низко, надо немножко подняться.

Деревья остались назади, она свернула вправо в гору и скоро опять пришла к деревьям. Снова отошла и снова вернулась на то же место. Застонала от злобы и отшвырнула сани. Она готова была проклинать весь мир... А тело так мучительно ломило.

Впереди мелькнуло что то светлое, словно длинная, голая, розоватая кость, торчащая из земли. Подойдя ближе, она увидела, что это оторванная от ствола сосны ветка, и ствол был обнажен почти до корня. Вскоре нога её наткнулась на свежий пень, потом на другой, выделявшиеся на снегу своими розоватыми ранами. А вот и щепки! Она удивилась. "Должно быть, где-нибудь поблизости индейцы", - подумала она, но тут же сообразила, что срубил эти деревья ни кто иной, как она сама.

Десять секунд, двадцать, - и вдруг поразительно громко и непонятно близко грянул его ответный выстрел. Словно с грохотом взорвался утес.

В следующую минуту она увидела следы, проложенные ею ночью и утром. Мгновенно усталости и отчаяния как не бывало. Не захватить ли ей с собой охапку дров? Нет, лучше сложит здесь все, что она привезла с собой, и подтащить его на саняхь поближе к лесу. Вот удобная площадка между двумя скалами. Можно хорошенько утоптать снег, наложив веток, и сделать, навес из одеял. А спереди развести костер.

Быстро сложив на снег вещи. Марджори побежала по извилистой тропинке к Траффорду, пустые сани подпрыгивали за нею. Она бежала так легко, словно ничего не делала весь день.

Траффорд заметно оправился и лежал слабый, но спокойный, с ружьем на коленях, зажженной трубкой в зубах и засыпанными снегом ногами.

-- Уже вернулась? - сказал он и запнулся. Нет ли чего нибудь поесть?

Она наклонилась над ним, быстро поцеловала в жесткую небритую щеку и торопливо рассказала свой план.

IV.

Через три дня они вернулись в хижину.

Лежа ночью на краю оврага, к которому она подтащила Траффорда во второй день, Марджори изумлялась, что так глубоко счастлива. Казалось бы странно, но эти дни отчаянного напряжения вселили в нее какую то особую бодрость. Она сделала, что хотела, и, наперекор Лабрадору и снежной метели, несущейся из полярной пустыни, победа осталась за ней. Она лежала и думала о том, как глубока и богата стала вдруг её жизнь, как будто во время этой борьбы с глаз её была сорвана повязка, о которой она и не подозревала. И, на-ряду с сознанием бесконечной бренности жизни, поразившей ее впервые, когда она смотрела на северное сияние, полыхавшее в небе, она чувствовала, что в ней живет что-то, что глубже, больше и сильнее гор, неба и пустыни и всех злобных сил природы, повергавших в ничтожество её физическое я...

А в хижине было теперь много дела. В отсутствие их противная россомаха хорошо похозяйничала и в палатке, и под навесом; следы её виднелись повсюду; особенно досталось свечам, да и запасы мороженой оленины тоже заметно поубавились. Марджори привела в порядок разбросанную посуду и жестянки с консервами и целую ночь обдумывала, как бы избавиться от этой напасти...

Траффорд не отпускал ее от дому. Она надеялась, что, очутившись в тепле и безопасности на своей койке, он быстро поправится, но вместо того, у него появились признаки сильнейшей лихорадки, и раны это, уже начавшия было затягиваться, воспалились и имели очень скверный вид. Кроме того, с ногой тоже творилось что-то неладное, она так болела, что Марджори начала не на шутку тревожиться, и, решила, что каждая женщина должна непременно уметь вправлять кости. Траффорд не мог спать от боли, - страшно ослабел, перестал есть и вскоре начал разговаривать с самим собой, как будто не замечая её присутствия. Целыми часами она жалела о своем невежестве в медицине, о том, что не умела ничем облегчить его страдания, а только промывала его раны дезинфицирующими средствами и давала большие дозы хины.

И лицо его сделаюсь ей словно чужим и незнакомым оттого, что на пылающих и осунувшихся щеках его, между рубцами, стала пробиваться белокурая щетинка, которая быстро выросла в густую, окладистую бороду.

Наконец Марджори удалось убить россомаху при помощи придуманной ею западни. Но недостаток свечей погрузил их келью почти в постоянный мрак. В течение семнадцати-часовой ночи единственным освещением был красный отсвет печки. Пришлось не только затворять дверь, но и затыкать всякую малейшую щелочку от ледяного воздуха. Три дня Марджори усердно сгребала снег к наружным стенкам дома, надеясь хоть этим защититься от убийственной стужи. Когда же наступал вечер, она слушала настойчивый бред Траффорда и часы за часами сидела молча, потому что он не обращал на нее никакого внимания. Он говорил, как будто с Богом...

Голос его изменялся, то ясный и громкий, то бормочущий, то раздраженный и жалобный, то проникнутый глубоким чувством, то тусклый и вялый. Менялось и содержание его речей; то он говорил, как бы под влиянием вдохновения, а то, как человек потерянный и смущенный, тупо повторяя одне и те же фразы, возвращаясь к одним и тем же нелепым доводам, мучительно твердя помногу раз одно и то же. Марджори сидела против печки, смотря в огонь, подкладывая дров, готовила пищу, а снаружи выл студеный ветер, гоня перед собою пушистый снег, и все укорачивавшиеся промежутки бледного разсеянного света, которые здесь назывались днем, приходили и уходили. Стояли трескучие морозы с свинцовыми снежными днями и беззвездными ночами.

Иногда речи его наполняли её ум, как будто заполняли весь её мир, а иногда она переставала слушать их, предаваясь своим собственным мыслям. Иногда она засыпала и, проснувшись, снова слышала, как он говорит. Но медленно стала ей выясняться определенная нить в его речах, развитие определенной мысли.

По временам он заговаривал о своих прежних исследованиях и делал руками какие то движения, словно писал на доске, и потом сердился, что не может вспомнить написанное. Иногда он снова находился в когтях рыси и старался спасти свои глаза. - У! - кричал он. - Какие лапы! Прочь лапы! Прочь лапы! Нож? Нож? Ага, вот он! А-ах ты, тварь!

Но главную суть его речей представляла цель их поездки на Лабрадор. Марджори начала замечать, что что бы ни мелькало в его уме и речах, эта тема постоянно повторялась и росла, и что он возвращался к заключению, к которому пришел, а не к началу вопроса, и исходил из этого заключения...

-- Видишь-ли, - говорил он, - наша жизнь --ничто, ничто сама но себе. Я это знаю, никогда в этом не сомневался. Мы, индивидуумы, только заимствуем сложную смесь свойств у сил, породивших нас, и через короткий промежуток времени возвращаем их, несколько измененными, вот и все - наследственные качества, традиции, ногти дедушки, губы бабушки, веру какой-нибудь секты, идеи своей эпохи. Мы живем, потом умираем, а нитки тянутся и в ту сторону, и в эту. И создают других людей. Безсмертно не это - не наши взгляды или привычки, не наши мысли или воспоминания. Это только формы одной безсмертной сущности... Одной безсмертной сущности...

Голос замер, как будто в недоумении, потом докончил:,

-- Но мы должны участвовать

-- Я хочу сказать, что мы, как элементы в магните, должны лежат не вразброд, как попало, а указывать в определенную точку, должны быть поляризованы... Понимаешь, в человеке должно быть нечто от микрокосма.

-- Аналогии уходят вместе с человеком. Предположим, что железо еще не намагничено. Предположим, цель еще должна явиться; предположим, безсмертной сущности еще нет, она еще не существует, но стремится существовать... Боже! то утро! Когда родился ребенок! И потом она - с улыбкой на губах, немножко раскрасневшаяся и гордая - как будто не случилось ничего из, ряду выходящого. Ничего чудесного. А ведь нам была дарована новая жизнь!

Немного погодя, он снова вернулся к тому же. - Это хороший образ, - сказал он: - нечто стремится существовать, что не материя, не принадлежит ни времени, ни пространству; это нечто задушено, замкнуто и старается выйти на волю. Невнятные крики рожденья, полуслепые глаза, глухия уши, жалкия, маленькия, безтолково сующияся руки. Сначала это нечто совсем слепо, протоплазма, сокращающаяся и передвигающаяся под водой, а потом вдруг на берег выползают растения, по краям рек появляются насекомые и пресмыкающияся, звери с отблеском солнца в глазах, отражающих солнце. И, наконец, в результате долгой интермедии желания и страха - обезьяна, обезьяна, которая внимательно огляделась, удивилась и нацарапала странные каракули на кости... - Он замолчал и задумался, и Марджори тревожно взглянула на его смутно белеющее в тени лицо.

-- Я уже ничего не говорю о последующем, - сказал он наконец. И повторил еще раз прежде, чем мысли его перешли к другому.

-- И вот, поскольку я вижу, во времени и в пространстве, как я их знаю, - есть нечто, стремящееся к существованiю. Это верно по отношению к моим пределам. Что могу я сказать вне их? Оно стремится существовать, становится сознательным, сознает себя. Вот тут-то вступаю я, как часть этого нечто. Над зверем, живущим во мне, живет и оно - желание знать лучше, прекраснее, и передать мое знание. Это все, что заключается для меня в жизни, помимо пищи, крова и тому подобного. Это Существо открывает глаза, слушает, пытается понять. Все хорошее в человеке - именно это: то, что он смотрит и пишет картины, слушает и сочиняет песни, создает, философию и науки, изследует новые силы, строит мосты и машины, подчиняет себе электрическую искру и делает пушки. В глубине моей души живет это. Мы начали с царапанья на кости, и мы еще недалеко ушли от этого. Я часть этого начала - смешанная с другими вещами. Каждая книга, каждое искусство, каждая религия - именно это: попытка уразуметь и выразить - смешанная с другими вещами. Ничто другое не имеет никакого значения. Говорю тебе, решительно ничто. Я всегда так думал. Всю свою жизнь. - Только я позабыл... Каждый человек с мозгами верит в это в глубине своего сердца. Только он занимается другими делами и позабывает. Он идет стрелять рысь и ломает себе ноту. Странная, инстинктивная, грубая штука - выслеживать рысь, чтобы убить ее! Я согласен с тобой, Марджори. Совершенно согласен.

-- В чем? - воскликнула она, безмерно пораженная, что он обратился к ней.

-- Согласен с тобой, что довольно нелепо итти убивать рысь. И какие у нея огромные лапы - непропорционально большие! Должно быть, специально приспособленные для глубокого снега.. Ужасные лапы... Но самое главное, я говорю, самое главное - это приобретать знание и выражать его. Все на свете ведет к этому.. Цивилизация, общественное устройство - только к этому. Если откинуть это, вся жизнь человека, его дела, законы и политика, мораль и обычаи - безсмыслица, безсмыслица и безсмыслица.

Охота за рысью! Просто способ быть обглоданным и исцарапанным - до состояния понимания. Почем знать?.. - Голос его стал низок и ясен. - Понимание распространяется, как свет зари... Логика и язык, неуклюжия приспособления, но соответствующия нашим потребностям, мысль, которая проясняется и обогащается, и, когда-нибудь - скоро - достигнет всякого человека, затронет всякого человека на земле, внося гармонию в поступки и намерения, соединяя людей в исполинския кооперации, страшные кооперации... Пока человек не встанет на земле, как на подножии, и не коснется руками звезд...

-- А потом я пошел на эту резиновую фабрику и потратил семь лет своей жизни на то, чтобы повышать и понижать акции и наживать на этом деньги. Странная игра! И какой, в сущности, осел этот Беренс! Но тут есть какой-то пробел!.. - Он долго твердил эту фразу, потом, помолчав, продолжал:

-- Есть коллективный ум, растущая всеобщая сознательность, - прояснение. Что то отвлекло меня от него. Но я его знаю. Моя работа, мое мышление составляли часть его. Потому я так и бесился на Беренса.

-- На Беренса?

-- Ну, да, конечно. Он свернул в сторону, и не туда, куда нужно. Это так злит меня. Потребуются целые годы, громадные усилия какого-нибудь блестящого ума будут потрачены, чтобы расчистить путь после Беренса.

-- Да, но суть вот в чем... - голос его стал резок. - Зачем я занялся добыванием денег и впустил Беренса? Почему вообще и во все впутывается Беренс?... - Он долго молчал, потом начал отвечать себе. - Конечно, - говорил он, - я - или кто то другой - оказал, что этот коллективный ум смешан с другими вещами. Это что-то исходящее из жизни - не обычная сущность жизни. Как бы испарение... Вроде огненных языков, сошедших в день Святого Духа... Странно, как человек возвращается к этим образам. Может быть, я еще умру христианином... Другие христиане не будут этим особенно довольны. Что такое я говорил?.. Это-то, к чему я стремлюсь, что должно проникнуть меня, но не то, что я семь. Как раз постольку, поскольку я отдаюсь чистому познанию, выяснению чувств и мыслей в моем мозгу и в словах, пониманию и выражению реальностей и соотношений в жизни, постольку я достигаю Спасения... Спасения!.. - Вопрос: для всех ли Спасение - одно и то же? Может быть, для одного человека Спасение есть исследование и мысль, а для другого выражение в искусстве, а для третьяго - уход за прокаженными. Лишь бы только он делал это в духе. Надо делать в духе... - Наступило молчание, словно он старался преодолеть какую-то трудность и вернуться к своим доводам.

-- Это пламя, которое взвивается из жизни, которое очищает жизнь от безсмысленной пошлости - не есть жизнь. Запомним это. Это существенно. Это очень важный пункт.

говорила бы без конца о религии... Люди должны говорить о религии.

Он сделал убеждающий жесть рукой. - Видите ли, Марджори - это жизнь, - сказал он. - Она захватила меня. - Он говорил медленно, как бы тщательно следя за своими мыслями. - До встречи с нею, пожалуй, я жил только наполовину. Да! Однако, я не помню, чтобы чувствовал какую-нибудь неполноту. Женщины, конечно, интересовали меня, иногда возбуждали - например, та девушка у Ионверов!.. Гм... Я был увлечен своей работой. Это была благородная работа: половину из нея теперь уж забыл, я хочу сказать полу-скрытые намеки - странно, до чего человек легко позабывает! - Но я знал, я чувствовал, что иду к глубоким, широким вещам. Это было все равно, что изследовать пещеры - чудовищные, безпредельные пещеры! Боже, какие пещеры!.. Безмолвные - подземные. Изумительные и прекрасные. Оне все еще лежат и ждут другого человека, который изследует их. Другие люди найдут их... Потом пришла она и как будто завладела всем. О! её красота, оживленность и яркая стремительность, и дивная своеобразность! Вот в чем загадка! Я всегда любил ее. Когда она прижалась к моей груди, мне показалось, что это - венец жизни. Да, да, пещеры! Старые пещеры! Все остальное как будто потеряло значение. Но что-то все же сохранило свое значение. Даже многое. Я это узнал скоро. А когда родился первый ребенок! Это, в течение некоторого времени, было божественно... Да, - та квинт-эссенция жизни, какая дивная у нея алчность, аппетит, - живой интерес к вещам! Она ловить налету. Она так дьявольски интеллигентна. Как ясны её глаза! Как быстры, точны руки!.. Только работа моя оказалась вытесненной из моей жизни и кончилась, а она как будто не почувствовала этого, не заметила. В этом было какое-то пренебрежение. Да, пренебрежение. Как будто все это был пустяк...

-- Дорогой мой! - прошептала Марджори. Ей хотелось сказать ему, что теперь это имеет для нея огромное значение, но она знала, что он не услышит.

Голос его понизился. - Это поразительно, - проговорил он. - Какие две разные вещи.

Потом вдруг хрипло вскрикнул: - Я не должен был жениться на ней, никогда, - никогда, никогда! У меня была своя задача. Я отдал себя ей. О, какое огромное величие, какие возвышенные, какие страшные вещи открыты уму человека! А мы рождаем детей, живем в безтолковых домах и играем, и едим и болтаем, болтаем, болтаем! О, Боже, сколько болтовни в моей жизни! Безумие! И эти женщины с своими нарядами! Мне кажется, я слышу шелест их юбок, чувствую запах их духов! Какой позор, - как будто то, что оне делают с собой и друг с другом, стоить ломанного гроша; псевдоимпровизированые остроты, старание казаться моложе - и подо всем этим вечный обман, обман и обман, и поклятая борьба из-за денег!

-- Марджори, Марджори, Марджори! Почему она так хороша, и почему она не лучше! Почему она не стоит всего этого!.. Нет! Я не хочу продолжать этого - никогда! Я хочу вернуться назад! - Я хочу начать жизнь сначала, хочу вернуться к старому! Хочу науки, духа пытливости, который умер во мне, хочу вернуться в свою тихую, безмолвную комнату, мирную, как келья, хочу работы, ведущей к свету. О, приближение этого света, предчувствие открытия, высокая радость, когда обобщение, как солнце, встает над фактами - озаряет их общим смыслом. Вот, чего я хочу. Вот, чего я хотел всегда...

-- О, Боже, возврати мне потерянное время, мне противна жизнь, которую я избрал. Она противна мне! Это - деятельная смерть! Возврати мне то время, Боже!.. Зачем ты создал меня и потом погубил мою жизнь? Почему мы созданы так, что совершаем безумие за безумием? Безумие! и мозги, созданные для того, чтобы возноситься в высь небес, пресмыкаются во прахе! Во прахе, во прахе!

Он тихо повторял безсвязные фразы, замиравшия в шопоте и молчании, а Марджори слушала и с безшумной ловкостью прислуживала ему.

V.

Однажды, - она уже не соображала, в какой именно день, потому что потеряла счет дням, - Марджори поставила кипятить воду и, отворив дверь, выглянула наружу. Снег сверкал алмазами, воздух был мягок и тих. Она подумала, что хорошо было бы Траффорду подышать этим кратким великолепием, оглянулась и увидела, что глаза его, спокойные и как будто недоумевающие, устремлены на яркий свет.

-- Хочешь побыть немножко на воздухе? - спросила она.

-- Да, - сказал он и собрался встать.

-- У тебя сломана нога, - вскрикнула она, предупреждая его движение. Он взглянул на нее и ответил: - Ах, да, - я забыл.

Она вся дрожала, ожидая, что он узнает ее и заговорит. Придвинула к его койке те же салазки, на которых привезла его с горы, и, поцеловав, показала, как ему нужно повернуться, чтобы спуститься на доску. Потом приподняла его; он совершенно сознательно помогал ей. Она закутала его, вывезла наружу и зажгла большой костер у его ног, все еще боясь радоваться наступившей в нем перемене.

Он ничего не говорил, но глаза его следили за ней с выражением усталого любопытства. Некоторое время он с улыбкой глядел на солнце, потом закрыл глаза, и все так же слабо улыбаясь, лежал, не шевелясь. Она страшно боялась, что, если она заговорит с ним, эта неожиданная сознательность исчезнеть. Она занималась своими утренними делами, то и дело поглядывая на него, пока спокойствие его обращенного к небу лица не повергло ее вдруг в ужас, и она подбежала к нему, наклонилась, полная страха и надежды, и увидела, что он спит, крепким младенческим сном, и дышет легко и свободно...

Когда он проснулся, солнце уже покраснело на западе. Глаза его встретились с её взглядом, и он как будто удивился.

-- Я спал, Марджори? - спросил он.

Она кивнула головой.

-- И грезил? Я припоминаю смутно, будто я проповедовал в каком то темном, пустынном месте, где ничего не было... Я что-то развивал, доказывал... Да! Послушай! Не найдется-ли на свете такой штуки, как яйцо в смятку - и кусочек хлеба с маслом?

Он подумал с минуту. - Да, конечно, - сказал он, - я сломал ногу. Ну, и лапы! Я думал, что эта тварь выцарапает мне глаза! Какое счастье, Мэдж, что она не выцарапала мне глаза, и ведь чистая случайность, что они уцелели.

Она обомлела от страха, увидя, что он приподнялся на локтях и сел.

-- Нога, нога! - воскликнула она.

Он протянул руку и пощупал ногу. - Здорово одеревенела, - сказал он. - Дай мне чего-нибудь поесть, - ведь у нас же были яйца, свежия, мороженые яйца - а потом мы снимем эти лубки, и я попробую походить. А? Отчего не попробовать? И как это ты меня вытащила из этой западни, Мэдж? Я думал, что замерзну не хуже яиц. (А яйца сейчас придутся очень кстати. Положи ка парочку в кастрюлю и дай вскипеть разок). У меня сохранилось какое то смутное впечатление... Клянусь Богом, Мэдж, ты наверно совсем измучилась. Задал я тебе хлопот!

Глаза его, полные горячей нежности, какой она не видела уже давно-давно, пытливо всматривались в её лицо. - Да, да, - тихо повторил он.

Все силы покинули ее при этом проявлении его нежности.

-- О, дорогой мой, - прошептала она, опускаясь возле него на колени, - дорогой, дорогой мой! - и, стараясь все-таки не задеть его больную ногу, она плача прижалась к его груди.

Он смотрел на нее, обнимал, гладил по спине. О, блаженство! Он вернулся. Вернулся к ней.

-- Сколько времени это продолжалось? - спросил он. - Бедная моя, голубка! Бедняжка! Сколько времени это продолжалось?

VI.

С этого дня Траффорд стал поправляться. Раны быстро подживали. Марджори пришлось обрезать большие куски гангренозной обмороженной ткани, и было ясно, что у него навсегда останется огромный шрам на лбу и на щеке, но на чистом, свежем воздухе начавшееся заживление шло быстрыми шагами. Нога срослась, хотя и несколько укоротилась против другой, и с утолщением на лодыжке, но все-таки обещала быть вполне пригодной. Они осмотрели ее при свете горящей печки и долго обсуждали, можно ли попробовать ступить на нее. Когда доктора позволяют становиться на сломанную ногу? У Марджори было смутное представление, что нужно выждать шесть недель, но она не могла вспомнить, сколько прошло времени.

-- Мне кажется, что уже достаточно, - сказал Траффорд. - Давай попробуем.

Она смастерила ему костыль, острогала и обвязала шкурой россомахи - бедной жертвы голода!

-- Должно быть, теперь около средины декабря, - говорила она, стоя на коленях у печки и подбрасывая дрова, - так, между двенадцатым и четырнадцатым. Трудно сообразить. И, знаешь, я довольно свободно распоряжалась с провизией. И этот зверек тоже, пока я не прикончила его. - Она кивнула на шкурку. - Так что если мы просидим здесь до прилета птиц, нам надо быть очень экономными. Надо разделить всю провизию на порции и отложить попечение о пирах. А порции - не знаю, уж к чему оне сведутся.

-- Ну, что-ж, - сказал Траффорд, любуясь её серьезностью. - Будем держаться порций.

-- Марджори, - спросил он вдруг, - ты жалеешь, что мы приехали сюда?

-- Нет! - ответила она без колебаний.

-- И я тоже. - Он помолчал. - Я нашел тебя, - сказал он. - Дорогая моя грязнуля! Знаешь, ты ведь ужасно грязная.

-- А я нашла себя, - задумчиво ответила она. - Я чувствую, что никогда как будто не любила тебя до этой хижины. То-есть, любила по своему...

-- А Швейцария, - напомнил он. - Не будем забывать хорошого, Марджори.

-- Ну, да, конечно. Если так!... Но теперь - теперь ты точно врос в меня. Мы были пустыми, красивыми, молодыми существами в любви. Это было приятно, отрадно, - как отрадна юность. Но это не то. Должно быть, я, действительно, очень грязна. Подумай только! Я тащила тебя по снегу до того, что плечи у меня были все в крови. Я плакала от боли и все-таки везла тебя. О, дорогой, дорогой мой! - Он поцеловал ее в голову. - Я держала тебя в своих объятиях, чтобы ты не замерз. Скорее я замерзла бы сама. И может быть, мы еще умрем вместе от голода... Дорогой мой, если только я придусь по вкусу, ты можешь съесть меня... Я начинаю понимать. У меня было просветление. И я стала понимать. Я стала понимать, чем была для тебя жизнь, и как я ее портила тебе.

-- Мы оба портили ее, Марджори!

-- Нет. А что я говорил?

-- Это все равно. Только ты заставил меня понять. Ты никогда не сказал бы мне этото. Ты всегда проявлял слабость по отношению ко мне. Но теперь мне ясно, почему мы не сохранили своего счастья, почему мы стали такими чужими. И если мы останемся живы и вернемся, то мы вернемся, покончив раз, навсегда со всем этим.

-- С чем?

-- С этим разладом. Дорогой мой, я была глупа, эгоистична, капризна и жадна. Мы оба были виноваты, но виновата была я. Да, да, я. О, так и должно было быть. Что такое мы, женщины, - полу-дикарки, полу-домашния животные, праздные создания алчности и желания, - и вдруг мы требуем всех, прав и уважения к нашим душам. Твоя жизнь была в моих руках с той минуты, как мы встретились. Если бы я знала... Это не значит, что мы можем создавать или направлять вас - я не претендую на роль вдохновительницы, - но мы можем освободить вас. Мы не должны давить на вас; мы можем спасти вас от инстинктов и страстей, которые влекут вас отдаться всецело в вашу власть.... Да, я начинаю понимать. О, дитя мое, мой муж, мой - человек! Ты говорил о своей погибшей жизни!.. Я много думала и стала понимать, чем должна быт женщина. Мы - ответственная половина человечества. А мы забыли это. Мы думаем, что совершили чудо, если произвели на свет людей и поулыбались немножко.... Женщина должна быть устойчивее мужчины и должна обладать большим самопожертвованием, потому что если она падет, она причинит больше вреда, чем мужчина. А что она получает, если падет? Наряды, ковры, вышивки и красивую обстановку.

-- Ну, хорошо, тогда - такия женщины, как я, и такие мужичины, как ты.

-- Я сомневаюсь даже в этом.

-- А я нет. Я нашла свое место. Я сделала своего властелина своим слугой. Мы, женщины, забрали все блага мира, а сами не помогаем ничему. Ты тащил меня на своей спине до тех пор, пока не стал, проклинать жизнь. Я заставила тебя работать на меня, любить, наряжать, содержать меня и моих детей, потворствовать моему тщеславию и моей жадности... Нет, не мешай мне говорить. Я так раскаиваюсь, дорогой мой, так разкаиваюсь, что готова стать на колени и выйти за тебя замуж еще раз, исправить твою сломанную жизнь и начать все сначала... - Она остановилась. - Нельзя начать сначала, - сказала она. - Но я хочу начать что-нибудь новое. Дорогой мой; ты еще молодой человек, перед нами еще тридцать или сорок лет жизни, сорок лет, а, может, и больше... Что мы сделаем с этими годами? Мы любили, у нас есть дети. Что же остается? Здесь мы можем обдумать это, выработать план, день за днем. Что мы сделаем с нашей жизнью? Скажи мне, дай мне разделить все с тобой. Ты знаешь. Что мы сделаем с жизнью?

В вечер того дня, когда Траффорд впервые попробовал начать ходить, они проговорили до поздней ночи. День этот был великим и знаменательным, полным смеха и радости. Сначала Траффорд проявлял забавную робость, по детски цеплялся за Марджори, так что ей пришлось поддерживать его изо всех сил, и она.х старалась скрыть собственный страх под маской насмешливого ободрения. Костыль оказался замечательным. - Это мои глупые коленки, - говорил Траффорд. - Нога совсем молодец, а коленки не держат.

Потом, когда Траффорд улегся на свою койку, а она наложила в печку свежого хворосту, он возобновил разговор о религии, начатый несколько дней тому назад.

-- Видишь ли, - говорил он, - я всегда верил в Спасение. Мне кажется, мужчина стесняется признаться в этом - даже своей жене. Но я всегда более или менее ясно сознавал, что есть что-то. к чему стремится жизнь. Я согласен, что сознание это было довольно смутно. Я не думаю, чтобы когда-нибудь верил в индивидуальное спасение. Видишь ли, я чувствую, - это глубокие вопросы, а чем становишься глубже, тем более утрачиваешь свою индивидуальность. Вот почему человек думает об этих вещах в темноте и одиночестве - и ему трудно говорить о них. Человек имеет индивидуальный голос, индивидуальное родимое пятно или индивидуальную старую шляпу, но душа - душа не то. Когда я говорю с тобой о религии, то говорю уже не я... Вопрос о том, что нам делать с жизнью, вопрос этого не для меня и для тебя, как отдельных лиц, но для меня и для тебя, как человечества. Я говорю слишком туманно, Мэдж?

-- Нет, нет, продолжай, - отозвалась она.

-- Видишь ли, когда мы с тобой говорим о порциях, - это говорим мы, но когда мы говорим о религии - это говорит человечество. Размышляя, человечество проявляет не большую самоуверенность, чем нищий, когда молится, хотя это значит, что он обращается прямо к Богу и говорит с ним. Спасение - вещь коллективная и мистическая, или его вовсе нет. Представь себе Всемогущого Бога и меня, сидящими на небе и разделяющими вечность. Бог и Раг Годвин Траффорд, член Научного Общества - это глупо. Представь себе человека в ботинках номер седьмой, в пиджаке моды девятьсот четырнадцатого года, сидящого перед Богом. Это каррикатура. Но Бог и Человек! В этом есть смысл, Марджори... - Он остановился и взглянул на нее.

занята другим. Но продолжай и поведай мне тайны, которые столько времени скрывались от меня.

-- Так вот: мы должны говорить об этих вопросах, как человечество, - или оставить их в покое и стрелять фазанов.

-- Ах, если б я могла сейчас подстрелить фазана, - невольно прошептала Марджори.

-- На чем же мы остановились? Что нам нужно? - я подразумеваю всем людям и королям и нищим? Знаешь, Марджори, вот что: Понимание. Человечеству нужно сознание того, что оно не понимает, что оно не умеет выразить, что оно полуслепо. Нам не дано глаз, чтобы видеть великия вещи, но дано обещание - намек на такие глаза. От безсознательного, грубого, животного мрака мы пришли не к зрению, а к ощущению озарения, к ощущению света, пробивающагося сквозь нашу тьму... Я чувствую, что человеку теперь важнее всего познавать. Его наивысший долг - чувствовать, сознавать, видеть, понимать, выражать до крайних пределов своих сил. - Он приподнялся и сел, и при трепетном мерцании огня она в первый раз увидела, как сильно он похудел, как впалы и блестящи его глаза; волосы свисали ему на глаза, а жесткая борода спускалась на грудь. - Все религии, - продолжал он, - все философии претендовали на слишком многое. У нас еще нет слов для религиозных или метафизических истин, у нас нет достаточно широкого и прочного фундамента, на котором можно было бы строить. Религия и философия были безастенчивы и хвастливы. Да, хвастливы! Оне были, как доктора, которые всегда заявляли, что могут лечить все, что угодно, а на самом деле и по сейчас имеют только самые начатки знания, на которых могут основывать свое лечение. У них не было смирения, не было благородства пребывать в своем незнании. Священники взяли каменных и деревянных идолов, философы взяли странные сочетания избитых слов, матафор, аллегорий, абстракций - Подумай только об их глупом старом Абсолюте. Я слышал раз, как в Аристотельском Обществе Гальден в течение целого часа, - да нет, больше часа, - распространялся так ловко и гладко, словно хорошо смазанная машина для сосисек о разных видах Абсолюта и никто из нас не высмеял его! Какая безсодержательность в таких углубленностях! У них нет веры, веры, веры в терпение, веры ожидать грядущого Бога. А раз мы не знаем Бога, раз мы не знаем Его воли, не ясно ли, что наша жизнь должна быть исканием Его и Его воли? Может ли иметь значение что-либо другое - после того, как мы освободились от давления непосредственной необходимости? Вот моя вера Марджори, вот самая суть моего я. - Он умолк.

-- Но... - начала она, и слово упало с её губ, как тяжелый камень в коледезь...

-- Дорогая, - ответил он, - я думал об этом. Но с тех пор, как я покинул свою милую, пыльную лабораторию, и все свои чудесные, тонкие опыты, - я жил. Тот человек отстал от меня на целых семь лет. Работать над теми загадками, которые я нашел, должен другой человек и, я думаю, более молодой. Я вырос - во что-то другое. Для меня уже не имеет значения то, как атомы соединяются друг с другом, или почему они соединяются так, а не иначе. Я узнал тебя и весь мир, в котором мы живем, и ум мой наполнен рядом новых загадок. Я хочу заняться совсем новой работой... Жизнь свалила меня один раз, но я не думаю, чтобы это удалось ей вторично... - Я хочу изучать людей. - Он остановился, она смотрела на него с разгоревшимся лицом.

-- Я хочу вернуться, наблюдать и мыслить, - и может быть, буду писать, думаю, что буду писать критику. Но ведь все, что имеет значение, есть критика?... Я хочу войти в соприкосновение с людьми, мысли. И ты со мной, Марджори. Все, что я буду писать, ты должна просматривать и обдумывать. Я хочу, чтобы ты читала вместе со мной... Теперь, после стольких лет, когда, мы опять начали разговаривать, понимаешь, разговаривать...

-- Не ожидай от меня слишком многого, - прошептала; она. - Не забывай, что женщина - не мужчина.

-- Ну, старушка Мэджь. - сказал он, - мы с тобой можем итти об руку. Разве я не полюбил тебя с самого начала, с того времени еще, когда экзаменовал тебя - именно за то, что у тебя ясный ум?

Она освободилась из его объятий и села рядом с ним на полу. - Мне кажется, я понимаю, что ты хочешь делать, - сказала она. - В первый раз я начинаю видеть жизнь, какой она может стать для нас. - Странные мысли мелькали у нея в голове. И вдруг она вскрикнула звонким голосом, который он так любил в ней. - Боже милостивый! какая нелепость! Какая бесконечная нелепость!

-- Что? Что такое?

Она вскочила. Снаружи рванул ветер, взметая на крыше снег, да скрипела, дверь. - Половина двенадцатого, - воскликнула Марджори, взглянув на часы, висевшие над печкой. - Мне еще не хочется спать. А тебе? Я заварю чаю, - давай кутнем. А потом будем говорить. Так хорошо говорить с тобой! Так хорошо!... Ах, у меня блестящая идея! Как ты думаешь, ради такого торжественного дня не достать ли мне бисквитов. - На лице её была заметная тревога. - Только по одному, - сказала, она, стараясь скрыть оттенок всякой преступности в голосе. - Один ведь ничего не составить, как ты думаешь?

Она погрелась несколько минут около печки, прежде чем пойти в полярный угол, где стояла жестянка с чаем. - Еслиб мы могли, действительно, жить так, - сказала она, - когда опять вернемся домой!

-- А почему же нет? - спросил он.

Он обернулся, когда она загремела коробкой с бисквитами, и смотрел, как она вынимала драгоценные кружочки.

А ум Марджори уже был занят мыслями об этом новом, представлении о жизни, целью которой является понимание. Она готовила чай, а живое, конкретное воображение рисовало ей, как, они будут жить по возвращении. Она представляла себе эту жизнь не иначе, как в рамке большой, высокой красивой комнаты, кабинета в темных тонах, с высокими, узкими, благородными, книжными полками и толстыми зелеными портьерами на окнах - она знала магазин на Оксфордской улице, где можно достать подходящую материю. В кабинете этом белый мраморный камин с бронзовыми принадлежностями, а у окна большой стол, красиво освещенный электричеством, с множеством бумат. И ей хотелось, чтоб был какой-нибудь отпечаток пустыни, - пожалуй, оленья шкура...

Чай все еще настаивался, когда она остановилась на огромном пресс-папье из радужного лабрадорита, так поразившем ее в долине Зеленой Реки. Она велит отполировать только одну сторону, - другая должна остаться неполированной, чтобы видно было расположение слоев в натуральном состоянии...

Это не значит, что она не чувствовала и не понимала вполне смысла и значения всего, что он говорил, но ум её совершенно естественно облекался в эти символы тканей и обстановки. И в то время, как эта комната уже начинала жить в её уме, она быстро наливала чай и слушала каждое слово Траффорда.

VII.

Разговор этот словно открыл новую эру в жизни Марджори. С этого дня воображение её начало создавать новую, упорядоченную и осмысленную жизнь для Траффорда и для нея в Лондоне, жизнь не совсем отрешенную от их прежней, но поддерживаемую верой и управляемую определенной целью. Она всегда признавала широту и ясность ума Траффорда, но теперь, когда он говорил о том, что собирается сделать, и она понимала, какие интересы могут слиться воедино и дать результаты, благодаря ему, ей казалось, что она впервые узнала его в прежних его исследованиях, таких технических и отвлеченных, она шло могла судить о работе его ума, теперь же он по-своему разсуждал о вещах, которые могла ясно понимать и она. Иногда речи его радовали ее, как радует свет человека, вышедшого на солнце из глубокой темной пещеры. И она могла следить за ним и помогать ему. Как раньше, она связывала и калечила его, так теперь она могла освободить его - ей нравилось это слово. И ей казалось, что никогда до сих пор она не любила его, что только теперь, в сущности, она начала любить его по настоящему. Она точно только сейчас нашла его.

мягкой, серьезной женщине, с верным, горячим сердцем и огрубевшей от мороза ножей. Как радовался он этому безумному бегству в пустыню уже из-за одного того, что ему пришлось лежать среди скал и думать о ней, и ждать ее, и отчаиваться в её жизни и в Боге, и, наконец, увидеть ее, идущей к нему, запыхавшейся от усталости и зовущей его в снежной буре... И к новым властным впечатлениям примешивалось старое воспоминание, воспоминание о ясном, твердом голосе, ворвавшемся в его жизнь много лет назад, так звонко и весело прозвучавшем в телефоне: "Послушайте, это я, Марджори!"

Теперь мысли их были обращены к Лондону и к тому, что они там будут делать. Он задумал написать книгу на тему: "Границы языка, как способа выражения", прагматический очерк, имеющий целью выяснить самоуверенность всей той схоластики и логических несообразностей, которые до сих пор гнетут нашу университетскую философию. Некоторое время он перебирал разные заглавия и, наконец, остановился на одном: "от реализма к реальности". Ему хотелось сейчас же приняться за работу, и он раздражался, что приходится праздно проводить дни из-за недостатка книг и материала. И ему хотелось видеть картины, пьесы, прочитать романы, о которых он слышал, но не читал, чтобы проверить кипевшия в его мозгу мысли о достоинствах художественного выражения. Не было даже бумаги для заметок и черновых набросков. Он ковылял по двору, досадуя на эти лишения.

-- Марджори, - сказал он однажды, - мы сделали свое дело. Зачем нам сидеть в этой ледяной пустыне? Нога моя поправляется. Давай сделаем еще салазки из другой койки я двинемся в путь.

-- Ну, да.

-- А как мы доберемся туда?

-- По долине. Мы можем итти по четыре часа в день. Может быть, можно и по реке. Захватим с собой всю провизию...

Она взглянула вниз на уходящую вдаль долину. Вон холм, который они назвали Горой Марджори. Тут, по крайней мере, все знакомо. Если они уйдут отсюда, придется каждый вечер искать нового места для ночлега среди сугробов, рубить целые кучи дров, чтоб костра хватило на ночь. А вдруг его нога разболится, когда они отойдут уже настолько далеко, что она не сможет донести его назад к хижине? Тогда ничего не останется, как лечь и умереть вместе...

-- Конечно, - оказала она, остановившись на мелькнувшей у нея мысли тогда - мы могли бы есть, как следует. Мы могли бы подкормиться немножко перед уходом. Могли бы прямо попировагь!

VIII.

-- Нынче ночью ты спала, - сказал Траффорд, когда они сидели за скудным обедом, - а я думал о том, как дурно я выражался, говоря прошлый раз о своих планах, и каким сложным и тонким я сделал их выполнение. А по существу, они не сложны и не тонки, а только нереальны по сравнению с обычными явлениями повседневной жизни, как голод, злоба, все непосредственные желания. Такими они и должны быть. Они начинаются только тогда, когда все остальное удовлетворено. Трудно доказывать эти вещи; оне сложны и тонки, и их нельзя упростить без фальши. А я не хочу упрощать. Мир и без того постоянно сходил с своего пути из-за упрощений и сокращений. Избави нас Бот от эпиграмм! А когда подумаешь о том, что сказал несколько времени назад, - то хочется вернуться к этому и сказать все заново. Я как-будто не столько выдумываю свои мысли, сколько переливаю и развиваю то, что росло в моем уме с того момента, как мы встретились. Этот конфликт, который происходил все время между нашей совместной и моей интеллектуальной жизнью - я только сейчас хорошенько уяснил это себе. Точно кто-то осветил то, что всегда было в моем мозгу.

-- Ужасно трудно объяснить этот антагонизм, Марджори. Любовь наша держала нас вместе, а цели наши всегда шли - вот так - он развел в стороны руки. - Я много раз думал, нет ли какого-нибудь неустранимого антагонизма между женщинами (это обобщенная ты, Марджори) и мужчинами (это я), как только мы отойдем от условий индивидуальной борьбы. Мне кажется, что всякая супружеская пара, женившаяся по любви, испытывает этот надрыв. Однако, разница между нами не по существу, а в степени. Конфликт между нами имеет аналогию к маленьком внутреннем конфликте, происходящем в каждом из нас; в каждой женщине есть частица мужчины, и в каждом мужчине есть частица женственности. Но ты, как женщина, ближе к непосредственной, личной жизни чувств и реальности, чем я, как мужчина. И так было с тех пор, когда мужчина уходил охотиться и воевать, а женщина оставалась в хижине, няньчила детей и собирала коренья в ближнем лесу. Может быть, всегда так и будет. Мужчины освободились от этого близкого, постоянного соприкосновения с физическими потребностями гораздо раньше женщин. Женщины начинают освобождаться только теперь. Вот уже сколько веков, как мужчины ушли от дома, полей и городов, за моря и горы, в поисках приключений и новых идей, источников или тайн на краю света, а женщины только теперь начинают следовать за ними. Разница между нами не по существу, старушка Марджори, это разница между старым звероловом и молодым охотником, идущим по следу. - Он помолчал с минуту, занятый своими мыслями, потом продолжал. - И еще вот что, Марджори. Я всегда чувствовал, что ты более яркая индивидуальность, чем я. Ты гораздо красивее, как женщина, чем я, как мужчина. У тебя более острый аппетит к вещам, ты крепче держишься за жизнь. Я люблю смотреть, как ты делаешь что-нибудь, люблю смотреть, как ты двигаешься, люблю смотреть на твои руки, оне у тебя гораздо интеллигентнее, чем у меня... И все-таки - я крупнее и глубже тебя. Я достигаю того, до чего ты не достигнешь... Ты в жизни, - а я немножко вне её. Я вроде тех рыб, которые начинают переходить в земноводных, я захожу туда, куда ты едва еще пытаешься следовать за мной... Я думаю, что в этом сущность недоразумений между тысячами мужчин и женщин. А на практике недоразумение между такими людьми, как, мы с тобой, Марджори, сводится к коллизии веры с осуществлением. Ты требуешь результата. А я ненавижу сворачивать в сторону и осуществлять. И мне пришлось делать это в течение семи лет. Проклятые годы! Мужчины, подобные мне, хотят понимать. Мы хотим понимать, а вы требуете, чтобы мы делали. Мы хотим понять атомы, ионы, молекулы, рефракции. А вы требуете, чтобы мы делали резину и бриллианты. Пожалуй, при случае, можно делать и резину и бриллианты. Но в конце-концов, мы сделаем резину ненужной и бриллианты безценными. Потом мы хотим понять, как люди реагируют друг на друга, чтобы вывести заключения социального значения, а вы требуете, чтобы мы сразу облекали их в форму биллей и проводили те или иные реформы. Мне кажется, жизнь лежит где-то посредине между нами, мы два полюса искания и добывания истины. - Он резко оборвал свою речь: - Я хочу поскорее вернуться и начать работать.

пишущого за столом, и возле него большой кусок сверкающого лабрадорита на груде исписанных листов.

IX.

Раз вечером Марджори долго сидела, задумавшись перед печкой, потом вдруг сказала: - Удастся ли нам провести то, что мы задумали? Не начнется ли между нами опять-разлад, когда мы вернемся в Лондон?

Траффорд выколачивал трубаку и не отвечал некоторое время. - Что за вздор! - отозвался он.

-- Но это непременно случится, - продолжала она. - Со всеми бывает так. До известной степени мы осуждены на поражение. Потому что на самом деле ничто не ясно... Ты знаешь - я ведь все та же старая Марджори, несмотря на все эти решения, - та-же расточительница, неугомонная, увлекающаяся. Мы остались теми же.

-- Нет, - ответил он. - Мы постарели на целый Лабрадор...

видеть моих слез, которому нравится, тогда я хорошо одета. И который не сможет примириться с тем, чтобы я жила в бедности.

-- Ничего подобного. Нет! Я совсем другой Раг и ты другая Марджори. Да, да. Дело - серьезнее. Как же! Я хром на всю жизнь - и на лице у меня шрам. Самый вид вещей изменился. - Он взглянул на нее и сказал. - Ты спрятала зеркало я думаешь, что я не заметил...

-- Ничто не заживает совершенно, - сказал он, отвечая на её первую фразу. - И ничто не возвращается в точности на прежнее место. Мы стали другими, милая моя, загорелая, обмороженная старушка...

человека, даже наполовину заморозив его и заморив голодом. Я буду забывать и опять впадать в прежнее, как бы ни старалась, а ты будешь работать и отвлекаться и прощать меня.

-- Ну да, конечно, все это может случиться. - ответил Траффорд, когда она замолчала. - Но только по другому, - после того, что мы пережили. Мы нашли здесь кое-что - и это все изменяет. Мы нашли здесь друг друга, дорогая.

Она глубоко задумалась. - Я боюсь, - прошептала она.

-- Чего?

-- Себя. - Помолчав, она продолжала нерешительно: - Временами мне страстно хочется - молиться!

-- Я недостаточно верю в это. А хотела бы верить.

Траффорд подумал. - Это оттого, что люди всегда так требовательны по отношению к молитве, - оказал он. - Ты хочешь молиться и не можешь найти слов для выражения того, что ты хочешь. Я думал раньше, что могу. Я хотел, чтобы Бог пришел и объяснил мне кое-что... Это не годится, Мэдж... Если Бог хочет безмолвствовать - ты должна молиться безмолвию. Если Он хочет жить во мраке, ты должна молиться ночи...

-- Да, - сказала Марджори, - должно быть, надо так. - И, помолчав, прибавила. - Я думаю, в конце-концов, так и есть.

X.

Наряду с их собственной характерной теологией и усердной разработкой планов будущей жизни в Лондоне ум их занимался я другими мыслями. Старые воспоминания вспыхивали с особой яркостью на фоне бесконечности и скорбей человечества. Откуда то, совершенно без всякой связи, вдруг всплывало такое человеческое, преходящее: "Ты помнишь...?"

в данный момент.

Другая тема была еда. Только после целой недели или больше они заметили, как упорно разговоры их возвращаются к воспоминаниям, описаниям и обсуждениям разных съедобных предметов, - в особенности, основательных сытых кушаний. Они перечисляли детали обедов, которые считали совсем позабытыми; ни гости, ни разговоры, казалось, не представляли для них ни малейшого интереса, но каждую подробность! в меню они обсуждали самым тщательным образом. Раз они даже чуть не поссорились из-за закусок. Траффорду захотелось подольше поговорить о них, а Марджори торопилась перейти поскорее к супу.

-- Это не еда, - а издевательство над едой, - сердито говорила Марджори.

-- Ну, я не вижу причины, почему и не поесть закусок, - возразил Траффорд. - Три или четыре сардинки, картофельный салат с большим куском копченой лососины, потом кусочек норвежской селедки и так далее, а в промежутке несколько оливок. Это для начала.

-- Это... это безнравственно, - возмущалась Марджори. - Если человеку нужно раньше возбуждать аппетит, так совсем он не должен есть. Настоящее начало обеда - это суп, хороший, горячий, крепкий суп, с овощами, мясом и всякими штуками. С бычачьими хвостами.

-- Ну, да. Гороховый суп надоедает. Не знаю ничего, что бы так надоедало, как гороховый суп. Как жаль, что мы столько времени сидим на нем.

-- Густые супы очень хороши, - сказал Траффорд, - но что ты скажешь о той штуке, которую подают в маленьких ресторанах в Париже, знаешь Croûte-au-pot, с такими славными корочками, крупными луковицами и листьями салата, и еще с чем то! Изумительнейший запах лука и чудесные глазки жира. А так как это светлый суп, ты видишь, что к ним есть. Это интересно. И двадцать пять сантимов, Марджори! Господи! Я дал бы целую гинею за одну тарелку.

-- А ты ел когда-нибудь суп из черепахи?

ужасно мало.

Они тщательно обсуждали и самый порядок обедов и решили, что шербеты и мороженое не только вредны, но и отвратительны.

Траффорд с жаром распространялся о старинной английской кухне. - По моему, - говорил он, - обед должен быть празднеством, а не только удовлетворением голода. В нем должен быть - размах. Я припоминаю рецепт одного пирога. Кажется, он начинался так: "возьми свинью и разруби ее на кусочки". Возьми свинью! Это похоже, по крайней мере, на начало! А потом, - что может быть лучше первоклассного английского ростфиба, чуть-чуть с просырью, и не слишком тонко нарезанного! Баранина никогда не сравнится с ним!

-- Господи! С каким наслаждением я съела бы сейчас баранью котлету!