Борьба миров.
Книга II. Земля под владычеством марсиан.
IV. Смерть священника.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Борьба миров. Книга II. Земля под владычеством марсиан. IV. Смерть священника. (старая орфография)

IV.
Смерть священника.

На шестой день, отвернувшись на минуту от отверстия, чтобы дать отдых глазам, я не нашел возле себя никого. Вместо того, чтобы цепляться за меня и стараться оттащить меня от отверстия, как он это обыкновенно делал, священник ушел в кладовую. Внезапно догадка как молния, мелькнула в моем уме. Я поспешил назад в кладовую и еще у дверей услыхал бульканье: он очевидно пил. Я протянул руку и в темноте нащупал бутылку бургонского.

Несколько минут мы молча боролись. Бутылка упала на пол и разбилась; тогда я выпустил руки священника: мы стояли друг против друга, тяжело дыша, как два врага. Наконец, я решительно загородил собой полки с провизией и объявил, что дольше этого не потерплю. Я разделил все оставшееся на десять порций, которых нам должно было хватить на десять дней, и сказал, что не позволю ему есть больше назначенного. Под вечер он опять пытался добраться до провизии. Я дремал, но, заслышав, как он шарит, мигом проснулся. Весь день и всю ночь мы сидели друг против друга: я устал, но твердо решил настоять на своем; он плакал и жаловался на голод. Я знал, что мы сидели так только день и ночь, но мне эти сутки показались вечностью.

Наша взаимная вражда все росла и, наконец, прорвалась наружу. Два бесконечных дня мы ссорились и мирились, стараясь говорить шепотом. Я то набрасывался на него с кулаками, то ласкал и уговаривал его, как ребенка, раз даже подкупил его последней бутылкой бургонского; - мне оставался насос, с помощью которого я всегда мог получить воду. Но ни ласки, ни побои не действовали: он совсем лишился разсудка. Он не прекращал ни своих набегов на провизию, ни своего монотонного и слишком громкого бормотанья, не хотел соблюдать самых примитивных предосторожностей. Мало-по-малу я понял, что имею дело с помешанным, что единственный мой товарищ по заключению перестал быть человеком.

Судя по некоторым обрывкам воспоминаний, надо думать, что временами я сам был близок к безумию. Во сне меня душил кошмар, преследовали отвратительные видения. Как это ни странно, я положительно убежден, что только близость помешанного поддержала во мне бодрость духа и спасла мой разсудок.

На восьмой день священник начал говорить громко, и я ничем не мог заставить его понизить голос.

-- Прав Ты, Господи, и справедливо караешь нас! - повторял он снова и снова. - На мне проклятие Твое, - на мне и подобных мне! Мы согрешили перед Тобою, мы были недостойны своего звания. Кругом горе, нищета, бедных топтали в грязь, а я стоял и смотрел. Я проповедывал терпение - жалкий безумец! - вместо того, чтобы возстать и громить нечестивых, хотя бы мне пришлось поплатиться за это жизнью, - и призывать утеснителей в раскаянию. Покайтесь, угнетающие бедного и неимущого!.. Тиски готовы в винограднике Божием!..

Эти безсвязные речи прерывались жалобами на то, что я не даю ему есть, и попытками завладеть пищей. Он просил, умолял, плавал, наконец, стал грозить. Заметив, что меня пугает каждый его громкий возглас, он стал грозить, что нарочно криком соберет сюда марсиан. Сначала это напугало меня, но уступить было немыслимо: это значило рисковать голодной смертью. Я сделал вид, что не боюсь его угроз, хотя не был уверен, что он не приведет их в исполнение. Однако день окончился благополучно. Весь следующий день он говорил, не умолкая и постепенно повышая голос. Угрозы, мольбы, полубезумные укоры себе за то, что он не был достоин своего призвания, не умел служить Богу, лились потовом из уст его. Жалость закралась в мое сердце, и я уж не прерывал его. Наконец, он уснул.

Подкрепившись сном, он сел и заговорил так громко, что я сам чуть не крикнул:

-- Замолчите!

Не слушая меня, он стал на колени.

-- Я слишком долго молчал. Пора мне свидетельствовать о Господе. Горе нечестивому городу! горе! горе! горе! Трепещите, земные! Прозвучала труба...

Он так кричал, что в яме наверно было слышно.

-- Замолчите! - прохрипел я, в неописанном ужасе вскакивая на ноги, - Ради самого Бога!...

-- Нет! - прервал он меня, зычным голосом, тоже встав и простирая руки. - Говорить надо! Глаголом жечь сердца!

В три прыжка он очутился у двери.

-- Я должен свидетельствовать о Господе. Я слишком долго медлил. Иду!

Я протянул руку, нащупал висевшую на стене сечку для мяса, схватил ее и, обезумев от ярости, бросился вслед за священником. Он не успел еще перебежать через кухню, как я настиг его. Движимый остатком сострадания, я повернул лезвие к себе и ударил его рукояткой. Он упал и растянулся на полу, так что я споткнулся об него. Бежать было дальше некуда; я стоял, тяжело дыша; он лежал неподвижно.

Вдруг снаружи послышалось шуршанье, шум от падения штукатурки и чья-то тень закрыла от нас трехугольное отверстие в стене. Я поднял глаза. В щель виднелась блестящая поверхность многоручной машины; одна, рука её разворачивала мусор, другая ощупью пробиралась между упавшими брусьями. Я оцепенел на месте. Но вот в зеркальной пластинке, прикрепленной к этой руке отразилось лицо и глаза марсианина, очевидно, осматривавшого наше помещение с помощью зеркала. Еще миг - и длинная металлическая змея-рука медленно продвинулась сквозь отверстие.

Я заставил себя отвернуться и попятился к двери кладовой. Рука вошла уже ярда на два и резкими угловатыми движениями поворачивалась то в одну сторону, то в другую, изследуя местность. Я стоял, как очарованный и, не отрываясь, следил за этими странными порывистыми движениями, затем, вдруг опомнившись, с глухим, слабым криком бросился в кладовую. Я дрожал всем телом, колени мои подгибались. Стоя в темноте, - я с ужасом глядел на слабо освещенную дверь, ведущую в кухню, и прислушивался. Заметил-ли меня марсианин? Что там теперь творится?

Стальная рука продолжала шарить по комнате, ощупывая стены и пол, с легким металлическим звоном, напоминающим звяканье ключей на кольце. Затем слышно было, как она тащила к отверстию какое-то тяжелое тело, - я слишком хорошо знал, чье. Будучи не в силах оставаться далее в неизвестности, я подкрался к двери и заглянул в кухню. В отверстие виден был, весь на свету, марсианин, осматривавший голову священника. Мне сразу пришло в голову, что знак от удара на виске несчастного выдаст ему мое присутствие.

Я неслышно отступил назад, спрятался в дровяной чулан и, забившись в самый дальний угол, принялся наваливать на себя уголь и дрова. По временам я останавливался и прислушивался.

Немного погодя металлическое звяканье послышалось снова, сначала в кухне, потом ближе - должно быть, в кладовой. Рука опять ощупывала пол. Оставалась одна надежда, - что она недостаточно длинна, чтобы достать до чулана. Никогда в жизни я не молился так горячо... Вот что-то звякнуло у самой двери, потом дальше... Слава Богу, мимо!.. Еще целая вечность нестерпимо мучительного ожидания - и кто-то тронул щеколду. Рука нашла дверь! Марсиане умеют обращаться с дверьми!..

С минуту рука возилась за щеколдой, затем дверь отворилась.

Раз он дотронулся до моего каблука. Я закусил руку, чтобы не вскрикнуть. Несколько времени все было тихо; я стал надеяться, что рука убралась. Вдруг она, сильно звякнув, схватила что-то - я уж думал, что меня - и потащила вон из чулана. Должно быть ей попался мешок с углем.

Я воспользовался случаем расправить затекшие члены, переменил положение и снова стал прислушиваться, горячо моля Бога избавить меня от такой ужасной смерти.

одна бутылка разбилась; потом что-то тяжелое упало на пол у самой двери чулана, потом - наступило бесконечное, томительное молчание.

Ушла-ли рука?

В кладовой её, во всяком случае, уже не было, но я весь день пролежал в темноте, между углем и дровами, не смея выползти даже для того, чтобы напиться, хотя жажда страшно меня мучила. Только на одиннадцатый день я решился выйти из своего убежища.