Борьба миров.
Книга II. Земля под владычеством марсиан.
VII. Человек на Путни-хилле.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Борьба миров. Книга II. Земля под владычеством марсиан. VII. Человек на Путни-хилле. (старая орфография)

VII.
Человек на Путни-хилле.

Эту ночь я провел в гостинице, которая стоит на вершине Путни-хилля, и в первый раз со дня бегства своего в Лезерхэд, спал в настоящей постели. Не стану описывать, какого труда, притом безполезного, так как входная дверь оказалась потом даже незапертой, - мне стоило пробраться в дом и как я обшарил все комнаты в напрасных поисках за пищей, в последнюю минуту, уже дойдя до отчаяния, я нашел, кажется, в спальне служанки хлебную корку, изъеденную мышами, и две жестянки с консервами ананаса. Очевидно, и здесь побывали уж до меня. В буфете потом нашлись еще забытые сухари и сандвичи. Последних есть уже нельзя было; первыми же я не только утолил голов, но и набил карманы про запас. Лампы я не зажигал, боясь привлечь внимание марсиан. Кто их знает - может быть, они бродят здесь по ночам, подстерегая добычу. В ночи на меня напал страх; я переходил от окна к окну, вглядываясь в темноту и напрасно отыскивая какие-либо признаки близости этих чудовищ. Долго я не решался лечь, заснул не скоро и спал очень мало. Зато, лежа в постели, я много думал и думал последовательно, - в первый раз со времени моего последняго спора со священником. Последнее время я испытывал лишь смутные эмоции, тупо воспринимал впечатления, не перерабатывая их; но в эту ночь, вероятно, благодаря тому, что я поел, в голове у меня прояснилось, и я опять начал думать.

Думал я сразу о трех вещах: о смерти священника, о марсианах и о судьбе моей жены. Первая мысль не вызывала во мне ни ужаса, ни раскаяния; я смотрел на это, как на совершившийся факт, воспоминание о котором крайне неприятно, но не имеет ничего общого с укорами совести. Меня постепенно довели до этого целым рядом мелких случайностей; такая развязка была неизбежна. Я не осуждал себя, но картина его смерти неотступно стояла у меня перед глазами. Во мраке и безмолвии ночи, когда сильнее чувствуется близость Бога, я в первый и последний раз призвал себя к ответу за вспышку гнева и страха, заставившую меня нанести ему роковой удар.

Я припомнил, шаг за шагом, все наше знакомство, с того момента, как я увидал его сидящим возле меня и разглагольствующим вместо того, чтоб дать мне напиться. Мы не годились в товарищи друг другу; слепой случай нас сблизил. Еслиб я предвидел, чем это кончится, я оставил бы его еще в Галифорде. Но я не предвидел, а преступление в том, чтобы предвидеть и сделать. Свидетелей у меня не было; я мог бы скрыть этот прискорбный факт; но я внес его в свои записки, на ряду со всем остальным. Пусть читатель судит меня, как знает.

Усилием воли я отогнал от себя образ священника, распростертого на полу, и стал думать о другом - о марсианах и о судьбе жены. Ни для каких выводов данных у меня не было; я мог только строить догадки. И вот опять началось мучение. Я сидел на постели, вглядываясь в темноту, и молился - о том, чтобы тепловой луч сразу и безболезненно прекратил её жизнь. Со дня своего возвращения из Лезерехда я не молился. На краю гибели, в минуты отчаяния, я шептал молитвы, как язычники бормочут заклинания, но только теперь, среди мрака и безмолвия, лицом в лицу с неисповедимой тайной всемогущества Божия, я молился, по-настоящему, как разумный человек и христианин. Странная ночь! и еще страннее то, что на утро, чуть свет, я, ночью беседовавший с Богом, выполз из дому, крадучись, как крыса из норы, чувствуя себя такой же крысой, низшим животным, которое могут затравить и убить, которое вполне зависит от прихоти своего господина. Кто знает, может быть животные тоже верят и молятся. Если война не научила нас ничему другому, зато она, по крайней мере, научила нас состраданию к бедным, безсловесным тварям, страдающим под нашим владычеством.

Утро было свежее, ясное; небо на востоке окрасилось в розовый цвет; легкия облачка скользили по нем. Дорога, ведущая от вершины Путни-хилля в Вимбльдону, была усеяна следами панического бегства, начавшагося с вечера достопамятного воскресенья. Я видел, например, двухколесную тележку с надписью: "Томас Лоббс, зеленщик, Нью-Мольден"; возле валялось сломанное колесо и пустой жестяной сундук; дальше - завязла в уже отвердевшей грязи соломенная шляпа; на вершине Вест-хилля, у опрокинутой водопойной колоды лежала куча битого стекла, перепачканного кровью.

Я брел, едва передвигая ноги; в голове моей роились смутные планы. Тянуло меня в Лезерхэд, хотя я знал, что найти там жену очень мало надежды. Само собой, она бежала вместе с семьей двоюродного брата, если только смерть не захватила их всех врасплох; но мне казалось, что там можно узнать, куда направились беглецы из Суррея. Мне страстно хотелось найти жену; сердце мое болело за нее и за все человечество, но как искать ее - этого я себе ясно не представлял. Только теперь я сознал ясно свое полное одиночество.

Под прикрытием деревьев и кустов я незаметно добрался до окраины Вимбльдонского луга. На темной поверхности его выделялись желтыми пятнами заросли дрова; красной травы не было видно. С того места, где я стоял, открывался довольно обширный вид на окрестность. Со страхом и трепетом в душе я решился, наконец, выйти на открытое место; в это время взошло солнце, разливая вокруг свет и жизнь. Лягушки дружно квакали в маленьком болотце между деревьями. Я долго следил за ними, учась у них крепкой решимости жить. Внезапно я почувствовал на себе чей-то взгляд, обернулся и увидал что то темное, притаившееся между кустами. Я шагнул в ту сторону; темная масса приподнялась, - это был человек, вооруженный кортиком. Я медленно подошел к нему. Он не шевелился и разглядывал меня молча.

Подойдя ближе, я заметил, что платье на нем такое же пыльное и грязное, как на мне, даже хуже: его как будто тащили по подземелью или сквозь водосточную трубу. Вблизи я мог различить на его одежде следы зеленой тины, присохшие комки глины и черные полосы от сажи или угля. Волосы свешивались ему на глаза; лицо было темное и грязное, щеки впали; нижняя часть лица перерезана красным шрамом. Я не сразу узнал его.

-- Стой! - крикнул он, хриплым голосом, когда я был уже в десяти шагах. Я остановился. - Откуда идешь?

Я ответил не сразу.

-- Из Мортлека. Я был похоронен под развалинами дома, близь ямы. вырытой марсианами для своего цилиндра. Потом мне удалось выбраться наружу, и я убежал.

-- Здесь еды не добудешь, - объявил он на отрез. - Это мой край: от холма до реки и назад, до Чобхэма, и весь луг, - все это мое. Тут пищи хватит только одному. Ты куда идешь?

Я медленно выговорил:

-- Не знаю. Тринадцать или четырнадцать дней я прятался в развалинах дома. Что происходило в это время - не знаю.

Он посмотрел на меня подозрительно, потом вздрогнул и лицо его просветлело.

-- У меня нет никакого желания оставаться здесь, - продолжал я. - Мне хочется пройти в Лезерхэд; там осталась моя жена.

Он указал на меня пальцем.

-- Это вы. Тот самый, что был в Уэкине. Так вас не убили в Валбридже?

Тут и я узнал его.

-- Вот так удача! - воскликнул он. - Что называется, везет! - Вот уж не чаял встретиться с вами.

Он протянул мне руку; я пожал ее.

-- Я залез в сточную трубу, а когда они ушли, вылез и полями добрался до Уольтона. Однако - не прошло шестнадцати дней, как мы виделись, - а у вас волосы совсем седые.

Он вдруг тревожно оглянулся через плечо.

-- Ничего, грач пролетел. Вот времячко настало! От птицы тень упадет, - и то боишься. Однако, здесь того... место уж очень открытое. Заберемся-ка лучше в кусты и потолкуем ладком.

-- Видели вы марсиан? С тех пор, как я выполз из своего убежища...

-- Они за Лондоном. Должно быть, у них там большой лагерь. Ночью на небе целое зарево от ихних огней. И самих марсиан видно, как они ходят. А днем не видать. В здешния места они не заходили - он сосчитал по пальцам - вот уже пять дней. Последний раз я видел двоих в Гаммерсмите; они тащили что-то большое, тяжелое. А позавчера ночью - он остановился и продолжал тихо, подчеркивая каждое слово, - позавчера ночью что-то носилось по воздуху. Они должно-быть построили летательную машину и учатся летать. Я, как полз через кусты на четвереньках, так и замер в этой позе.

-- Летать!

-- Да-с, летать.

Я залез в канаву и сел.

-- Ну уж, коли они выучатся летать, тогда человечеству крышка. Они завоюют весь мир.

Он кивнул головой.

-- Конечно. Зато, они не будут притеснять нас одних. И притом... - он посмотрел на меня, - разве вы не уверены, что мир уже завоеван? Я вполне уверен... Мы разбиты, мы покорены.

Я уставился на него. Как это ни странно, до сих пор я не мог признать этого совершившимся фактом; у меня все еще оставалась смутная надежда, вернее, привычка думать известным образом. Теперь, после его слов, наше поражение стадо для меня очевидным. Он повторил: "Мы покорены". Слова его звучали глубоким убеждением.

-- Все кончено. Они потеряли, только одного, да и то случайно, а укрепились, как не надо лучше. Ни один завоеватель не забирал такой силы. Они прямо-таки топчут нас ногами. И это пионеры. Придут другие. Я уже пять-шесть ночей не видал зеленых звезд, но наверное они падают где нибудь в другом месте. Ничего не поделаешь. Покорены! Побиты!

Я не отвечал. Уныло глядя перед собой, я напрасно искал возражений.

-- Это не война, - продолжал артиллерист. - Какая это война! все равно, что между людьми и муравьями.

Мне вдруг пришла на память ночь, проведенная в обсерватории.

-- Они сделали десять выстрелов и больше не стреляли, по крайней мере до падения первого цилиндра.

Я объяснил. Он подумал немного.

-- Должно быть, пушка испортилась. Да хоть бы и так. Починят, народ дошлый. Ну, дадут передышку маленькую, так разве это меняет дело? Конец все один. Все равно, что люди и муравьи. Мураши понастроют городов, живут себе по своему: войны у них, революции, а человек пришел, наступил ногой на муравейник, и баста! Так и мы теперь - настоящие муравьи. Только...

-- Что?

-- Только съедобные.

Мы переглянулись.

-- Что же они с нами сделают? - спросил я.

-- Вот об этом-то я и сам думаю, все время думал. После Вэйбриджа, я двинулся на юг. Перевидал много чего. Народ больше слабый, визжит, суетится... Ну, а я визжать не охотник. Мне эту самую смерть-то уж не раз приходилось видеть лицом к лицу. Не даром же я служил в солдатах, не для забавы. Смерть так смерть и есть. У кого голова на плечах, тому и смерть не страшна, тот от всякой беды отвертится. Все побежали на север, а я себе думаю: "Что они есть-то будут? Еды ведь на всех не хватит. Сем-ка я поверну в другую сторону". И пошел прямо на марсиав, как воробей летит на человека. Там, он указал рукой на горизонт, - люди сотнями мрут с голодухи, дерутся, давят друг друга.

Заметив выражение моего лица, он неловко запнулся.

-- Конечно, у кого деньжонки есть, те перебрались во Францию... - Он как будто хотел извиниться, но, поймав мой взгляд, продолжал:

-- Здесь еды вдосталь: консервы, вино, водка, минеральные воды. А трубы все до одной пустые, и водопроводы, и сточные. Так вот, говорю, о чем я думал. Марсиане, очевидно, существа разумные. Нужны мы им для того, чтобы нами питаться. Значит, сначала надо нас покорить. Так они и сделали. Корабли, железные дороги, пушки, города, все это уничтожено. Общественного строя, как не бывало. Что еще не ушло, то уйдет. Будь мы так же малы, как муравьи, еще можно было бы как-нибудь скрыться. Но мы не муравьи. Тут не убережешься. Стало, это дело решенное. Вы как полагаете?

Я согласился.

-- Ладно, так и запишем. Теперь дальше. Теперь нас ловят, как случится, когда понадобится. Марсианину стоит пройти несколько миль, чтобы наткнуться на целую толпу людей: хватай и угощайся. Я сам видел, как один из них, это было в Вандеворте, разбивал дома и шарил между обломками. Но не всегда же они так будут делать. Потопят все корабли, перепортят пушки и железные дороги, водворят повсюду мерзость запустения, как теперь здесь, и тогда начнут ловить нас уже систематически, отбирать лучших, а других откармливать в клетках. Вот увидите, - это скоро начнется. Пока они за нас еще и не принимались, как следует.

-- Не принимались!

-- Понятное дело. Все, что было до сих пор, произошло только потому, что у нас не хватило ума сидеть смирно, полезли на них с пушками и т. под. Эка выдумали - разве их этим возьмешь! А потом и совсем голову потеряли: кинулись бежать, как стадо баранов, точно в другом месте безопаснее. Они бы нас пока и не тронули. У них своего дела по горло: нужно здесь построить, чего нельзя было захватить с собою, все приготовить, как следует быть, для тех, которые придут позже. Может, они оттого и цилиндры перестали пускать, что боятся попасть в своих. А нам, вместо того, чтобы спасаться бегством или подводить мины, нужно было приспособиться к новому положению вещей, выдумать себе иной образ жизни, чем мы вели до сих пор. Я так и сделал. Правда, для человека это не очень-то почетно, да что поделаешь: надо подчиняться обстоятельствам. Вот мое правило. Города, народы, цивилизация, прогресс, все это миновалось. Игра проиграна. Мы побиты.

-- Если так, для чего же тогда жить?

Артиллерист с минуту пристально смотрел на меня.

-- Да, миллиончик лет, или около того не будет ни концертов, ни академии художеств, ни вкусных завтраков в ресторанах! Если вы гонитесь за развлечениями, - так это уж, брат, ау! их не будет. Если у вас хорошия манеры, если вы не можете видеть, как чистят грушу ножом, или сморкаются без платка, вы это лучше оставьте. Теперь это не понадобится.

-- Вы хотите сказать...

-- Я хочу сказать, что люди вроде меня останутся жить, ради продолжения рода. Я лично руками и зубами буду цепляться за жизнь. Да и вы, если не ошибаюсь, моего поля ягода. Нас так скоро не уморишь! И в руки я им не дамся, чтоб они меня приручили и откармливали, как быка на убой. Уф! И думать-то противно об этих бурых ползунах!

-- Не захотите же вы...

-- Вот именно. Я хочу жить и буду. Хотя бы под ногами у них. План у меня уже готов; я все обдумал. Мы, люди, побиты. Мы слишком мало знаем. Надо поучиться и тогда воспользоваться случаем. А для этого надо знать, и жить независимо, чтоб иметь возможность учиться. Понимаете? Вот что надо делать.

-- Вы по истине человек!-- воскликнул я, пожиная ему руку. Он сверкнул глазами.

-- Продолжайте, - сказал я.

-- Ну-с, так вот: кто не хочет попасть им в лапы, должен заранее приготовиться. Я уже готовлюсь. Надо только помнить, что не всякий человек способен стать диким зверем Вот почему я следил за вами. У меня были сомнения. Вы такой тонкий, жиденький. Притом же я вас не узнал и не знал, что вы вынесли. Все здешние обыватели, да и вся эта мелюзга, которая живет по-здешнему - ни в чорту не годится. В них души нет, - нет ни гордости, ни сильных страстей, а, коли у человека ничего этого нет, - Господи, да на что же он годен? Вечно боится, вечно дрожит. Знаю я этих писарьков; их тут сотни таких. - Глядишь, мчится, не кончив завтрака, с недоеденным куском в руке, чтоб поспеть на поезд; потому билет-то абонементный, не на все поезда пускают, а опоздаешь, пожалуй, со службы выгонят; бежит и трусит. Работает кой как, потому боится дать себе труд вникнуть в дело; назад тоже бежит со всех ног, боится опоздать к обеду; после обеда сидит дома, боится, как бы его не ограбил кто в глухом переулке; не изменяет жене, не потому, чтоб любил ее, а потому, что у нея есть капиталец, обезпечивающий его жалкое, серенькое существованьице. Он не то что застрахует жизнь, а сам ее задавит в себе, чтоб, храни Бог, чего не случилось. А придет воскресенье - новый страх! Что будет дальше? Как будто ад существует для кроликов! Нус, так вот для таких людишек марсиане будут сущими благодетелями. Чистые просторные клетки, сытная пища, хороший уход, работы никакой: чего же еще? Погуляют с недельку по полям и лугам на голодное брюхо, так рады будут и сами отдаться в руки. Придет время - удивляться будут, как это люди могли жить, когда о них не заботились марсиане. Все эти праздношатаи, актеры, певцы, - я их себе отлично представляю. Отлично! - повторил он с каким-то мрачным злорадством. - А большинство ударится в сантименты, религиозность. Много я насмотрелся в своей жизни такого, что начал понимать как следует только теперь. Половина людей примирятся с совершившимся фактом, будут себе жиреть и тупеть: другая половина будет мучится сознаньем, чта на свете стало как-то неладно. И что им следовало что-то сделать. Ну а когда люди чувствуют, что им что-то надо сделать, а силы у них нет, то они всегда выдумывают для себя религию неделания, приписывающую покорность угнетателям и воле Божией. Так всегда поступают люди слабые и те, у кого воля ослабела, оттого что они только размышляют. Все это очень высоко и благородно, но для дела тоже не годится. Вы наверное сами наблюдали такия вещи. Будут себе сидеть в клетках, распевая псалмы и гимны. А кто не так прост, те ударятся в другое - как это называется эротизм, что ли?

-- Очень возможно, что марсиане сами привяжутся к некоторым из нас. Будут растить, баловать, учить разным штукам - кто знает? - пожалуй, умиляться будут над каким-нибудь маленьким мальчуганом, что вот, мол, он вырос, а нужно его зарезать.

-- Нет! - вскричал я, - это невозможно. Ни один человек...

-- Полноте, что пользы лгать? Охотников на это найдется много. Неужели вы решитесь утверждать, что не найдется.

Я молча поник головой.

Я тоже задумался. Возражать было нечего, он разсуждал совершенна правильно. Еще недавно до вторжения марсиан, никто бы не усумнился в моем умственном превосходстве над ним: помилуйте, я известный профессиональный писатель-философ, - он простой солдат и однако он уже успел резюмировать положение, которое я только начинал понимать.

-- Что же вы делали все это время? - опросил я. - Какие у вас планы?

Он колебался.

-- Ну, да уж ладно - скажу. Что нам делать? Надо устроиться так, чтобы жить и воспитывать детей, по возможности, не подвергаясь опасности. Погодите минутку - я вам объясню. Ручные по природе люди и будут жить, как ручные животные; через несколько поколений они станут крупными, полнокровными, глупыми - дрянцо, а не люди! их и жалеть нечего. Страшно, вот, как бы другие не одичали - не превратились в больших диких крыс... Видите ли, я думаю, что надо жить под землею. Я сразу подумал о водосточных трубах. Кто их не знает, представляет себе Бог знает что. А ведь на самом деле ничего в них нет ужасного. На целые мили, на сотни миль; теперь Лондон пуст; пройдет хороший дождик и они станут совсем чистые. О водопроводных трубах и говорить нечего; в тех довольно места я воздуха для кого угодно. А затем подвалы, погреба, подземные кладовые, от которых можно проложить ход к трубам, а затем железно-дорожной тунели и т. п. Что, начинаете понимать? Мы сплотимся все в одну шайку людей смелых, сильных, разумных: разного дрянца брать не станем. Трусов и слабых будем отсылать обратно.

-- Ведь я же вам говорил, что я к вам присматривался.

-- Ну хорошо, не будем ссориться Из-за этого. Продолжайте.

и глупые нам не годятся. Жизнь пойдет по-настоящему! Все безполезное, лишнее, не нужное должно умереть. Такие люди сами должны желать смерти. Ведь в сущности это безчестно - жить и портить расу. Счастливы они все равно быть не могут. К тому же смерть вовсе не так уж страшна: она страшна только трусам... Жить будем в Лондоне и поблизости. Иногда будем собираться вместе; иной раз, может быть, удастся подышать свежим воздухом и погулять на просторе в отсутствии марсиан. Может быть, даже в крокэт будем играть. Таким образом, мы спасем расу. Что? Вы думаете невозможно? Вполне возможно. Но спасти расу, само по себе, еще ничего не значит. Живут ведь и крысы. Надо спасти наши знания и приумножить их. Набрать побольше таких людей, как вы, книг, моделей машин, схоронить эти книги в больших надежных помещениях под землею; понятно, надо брать не романы и всякия поэтичные бредни, а хорошия книги - научные. Вот тут-то и понадобятся такия люди, как вы. Надо пойти в Британский музей и выбрать оттуда все лучшее. Особенно надо стараться науку сберечь и научиться большему. Будем следить за марсианами, у них учиться. Некоторым из нас придется взять на себя роль шпионов. Может я сам стану шпионом, т.-е. нарочно отдамся им в руки, чтобы выведать, что и как у них делается. А главное - надо оставить марсиан в покое. Не надо даже особенно прятаться. Повстречал марсианина - сойди с дороги, и только. Надо показать им, что мы не желаем им зла... Да, я знаю, что вы хотите сказать. Но ведь они существа разумные; не станут же они охотиться за нами, когда у них будет всего вдоволь. Что же мы для них? Безвредные зверьки, ничего более.

Артиллерист приостановился и положил мне на плечо свою потемневшую руку.

ими не марсиане, а люди, - люди, научившиеся этому у своих врагов. Может, и мы с вами доживем до этого. Представьте себе, что вы на треножнике, что в вашем распоряжении тепловой луч! Разве это не чудесно? Что за беда, если в конце-концов сам разобьешься в куски? Зато поцарствовал! Вот-то марсиане выпятят свои глазищи! Вы только представьте себе их, - как они бегут, суетятся, пыхтят, спешат взобраться на другие треножники. Глянь - в каждом что-нибудь да испорчено. А человек, не будь глуп, там повертел, здесь подвинтил, пустил тепловой луч, - смотришь, и получил свое обратно.

Эта сила воображения, этот уверенный и бодрый тон действовали на меня подавляющим образом. Я сразу уверовал и в его предсказания относительно судьбы человека, и в удобоисполнимость его удивительной схемы. Может быть кому-нибудь из читателей покажется смешной и глупой моя доверчивость, но пусть он не удивляется, пусть вспомнит разницу наших положений. Он, спокойный, все обдумавший, говорит с твердым убеждением; я, изголодавшийся, измученный страхом и тревогой, лежу, скорчившись в кустах, и слушаю горячия убежденные речи. Кто же из нас должен был влиять на другого? Естественно, он на меня.

В такой беседе мы провели почти все утро, потом выползли из кустов, поискали на небе отблеска пламени, ничего не увидели и бегом побежали в дом на Путни-хилле, который артиллерист избрал своим приютом. Жил он, как оказалось, в угольном погребе. Осмотрев результаты его работы за неделю, - подземный ход ярдов в десять длины, который он разсчитывал довести до главной водосточной трубы на Путни-хилле, - я впервые понял, какая пропасть лежит между его честолюбивыми замыслами и его способностью к выполнению их. Я такую нору мог бы выкопать в один день. Я все же я еще верил в него настолько, что проработал полдня вместе с ним, предварительно подкрепившись консервированным черепаховым супом и хорошим вином. Мы копали садовыми заступами, а землю отбрасывали в кухню. В этом тяжелом труде я находил какое-то странное облегчение. Налегая на заступ, я в то же время обдумывал проект артиллериста. Много сомнений и возражений теснилось в моей голове, но я не переставал копать, радуясь, что у меня есть теперь хоть какой-нибудь определенный план действия. Я думал о громадном разстоянии, отделяющем нас от клоаки, о том, что мы рискуем направить свой ход в другую сторону и совсем не попасть туда, куда нужно. Особенно смущала меня мысль, зачем нам рыть длинный ход, когда можно влезть в трубу через одно из отверстий с улицы и уж оттуда проложить ход к дому. Да и самый выбор дома казался мне неудачным, так как он отстоял далеко от трубы. Не успел я хорошенько обсудить все это, как артиллерист бросил заступ и посмотрел на меня.

-- Однако мы здорово поработали. Не мешает и передышку сделать. Давайте, слазим на крышу, посмотрим, что делается кругом.

Я предпочитал продолжать. Он неохотно взялся опять за работу; внезапно в уме моем блеснула догадка; я остановился, он тоже.

-- Хотелось воздухом подышать. Ночью оно, знаете безопаснее. Я возвращался, когда встретился с вами.

-- А работа как же?

-- Нельзя же все время работать - выговорил он нерешительно, вертя в руках заступ. - А все-таки на крышу слазить бы не мешало. А то, если они близко, пожалуй, услышат, как мы копаем, и прихлопнут нас невзначай.

Противоречить мне больше не хотелось. В один момент я раскусил этого человека. Мы пошли на чердак и выглянули в слуховое окно. Марсиан нигде не было видно. Тогда мы вылезли на самую крышу, спустились по черепицам до края и уселись возле парапета.

Все деревья около старого дворца были обвиты ползучей красной травой; между фестонами её кой-где печально выглядывали их засохшия, мертвые ветви. Странно, насколько распространение обоих видов красной травы зависит от того, имеется ли в данной местности текучая вода. Возле нас на холме её совсем не было; деревья, свежия и цветущия, радостно улыбались солнышку. За Кенсингтоном виднелся густой дым, скрывавший цепь холмов на севере.

Артиллерист рассказывал мне о судьбе тех, которые остались в Лондоне.

-- Как то ночью, на прошлой неделе, какому то дураку вздумалось позажигать электрические фонари в Риджент Стрите и возле цирка. Освещение такое устроили что на поди! Собралась куча народу, - мужчины оборванные, женщины намазанные, все пьяные, - и плясали до разсвета. Мне очевидец рассказывал. А на утро глянь - возле Лангхэма стоит марсианин на треножнике и смотрит на них сверху вниз. Господь его знает, сколько он времени там стоял. А потом пошел к ним да и нахватал с полсотни таких, которые со страху или с похмелья не успели унести ноги.

Характерная страничка из истории эпохи, которая никогда не будет описана в точности!

Постепенно, в ответ на мои разспросы, мой собеседник увлекся и снова перешел к своим грандиозным планам. Он говорил с таким одушевлением и так красноречиво, что я опять наполовину уверовал в него. Но теперь, когда я начал понимать, что это за человек, меня уже не удивляло его безпрестанные повторения, что нужно делать все обдуманно, не торопясь. Я заметил еще, что теперь он уже не поднимал вопроса о своем личном участии в деле захвата треножника.

несколькими превосходными сигарами. Мы оба закурили; это привело его в еще более оптимистическое настроение. Он придавал также много значения встрече со мной.

-- А знаете что, - начал он, - в погребе есть шампанское?

-- Не лучше ли нам вернуться к раскупорке этого берега Темзы?

-- Нет, сегодня я угощаю. Велика беда выпить глоток шампанского, когда перед нами столько работы. Надо же отдохнуть и накопить сил, пока можно. Поглядите на мои руки, - оне все в мозолях.

Он положительно решил устроить себе праздник. После обеда он предложил поиграть в карты и научил меня множеству разных игр. Мы разделили между собою Лондон - он взял северную часть, я - южную - и принялись играть на приходы. Трезвому человеку это покажется дико, но так оно было на самом деле, и любопытней всего, что все игры, которые он мне показывал, чрезвычайно интересовали меня.

смертью, - мы могли перебрасываться раскрашенными кусочками картона, испытывая при этом живейшее удовольствие. В конце концов он научил меня покеру, а я его шахматной игре и дал ему мат в три хода. Мы так заинтересовались игрой, что, когда наступили сумерки, не побоялись даже риска и зажгли лампу.

Наигравшись вдоволь, мы поужинали, а артиллерист прикончил шампанское; потом мы оба закурили сигары. Снова зашел разговор на ту же тему, но теперь я уже не видел перед собой энергичного оберегателя и возродителя вида. Оптимизм его принял другой оттенок, более спокойный, более обдуманный. Помню, он пил за мое здоровье и говорил речь на тему о необходимости выдержки и терпения. В конце концов мне это надоело. Я взял сигару и пошел наверх, поглядеть на зеленые огни над Хайгэтом, о которых он мне давеча рассказывал.

На небе я ничего не увидал; долина Лондона и северные холмы тонули во мраке; возле Кенингтона виднелись огни, только красные; кой где оранжево-красные языки пламени взлетали кверху и тотчас исчезали в голубом сумраке ночи. Остальная часть Лондона то же была объята тьмою; зато неподалеку я заметил странный, бледновато лиловопурпуровый свет, колеблемый ночным ветерком. Я не сразу догадался, в чем дело, но потом сообразил, что это должно быть флюоресцирует красная трава. И опять во мне ироенулось дознание чуда, переворота на земле, замены всех существующих условий другими. Я взглянул на Марс, ясный и чистый, горевший высоко на западе, потом стал вглядываться в темноту по направлению к Гэмпстэду и Хайгэту.

Долго я просидел на крыше, перебирая в памяти все события этого дня, от полночной молитвы, до нелепой игры в карты. Сердце мое снова исполнилось жалости с людям; помню, между прочим, как я с отвращением швырнул сигару. Это должно было знаменовать собой переворот в моих мыслях. По обыкновению, я страшно преувеличивал; мне казалось, что я изменил жене и всем людям, что я предал их; меня мучили угрызения совести. Я решил оставить этого фантазера, великого только на словах. Пусть он себе пьет и объедается, а я пойду в Лондон. Мне казалось, что там легче всего узнать, что делают марсиане и что сталось с людьми. Поздняя луна застала меня еще на крыше.