Генрих IV (Часть первая).
Действие III.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Генрих IV (Часть первая). Действие III. (старая орфография)

ДЕЙСТВИЕ III.

СЦЕНА 1.

Бэнгор. Комната в доме Архидиакона.

Входят Горячка, Ворстер, Мортисер и Глендовер.

Мортимер. Друзья верны, обещаний много, начало полно прекраснейших надежд.

Горячка. Лорд Мортимер, почтенный Глендовер и вы, дядя Ворстер, неугодно ли вам присесть... Чорт возьми! я забыл карту.

Глендовер. Нет, вот она, Садись, брат Перси, садись, милейший брат, Горячка, - ведь Лэнкэстер, всякий раз как произносит это прозвище бледнеет и, вздыхая, молят чтоб ты поскорее убрался на небо.

Горячка. А ты - в ад, как только услышит об Овен Глендовере.

Глендовер. И не мудрено; при моем рождении чело неба браздилось огненными явлениями, яркими светильниками; при моем рождении земля тряслась, как трус, во всем своем объеме, в самой основе своей.

Горячка. Да она в то время тряслась бы, еслиб и кошка твоей матери окотилась, а ты совсем и не рождался.

Глендовер. Я говорю, земля тряслась когда я родился.

. А я скажу, что земля не в меня, если тряслась от боязни твоего рождения.

Глендовер. Все небо было в пламени, земля тряслась -

Горячка. Так она тряслась, потому что видела все небо в пламени, а не от боязни твоего рождения. В припадках болезненности природа производит часто престранные взрывы; чреватая земля мучится часто особенного рода колотьем от безпокойных ветров, которые спираются в её чреве и, силясь освободиться, трясут почтенную старушку и валят колокольни и замки, поросшие мохом. Так и во время твоего рождения наша прабабушка-земля тряслась от мук этой болезни.

Глендовер. Брат, от многих не сношу я подобных противоречий. Позволь мне повторить тебе еще раз: при моем рождении чело неба было полно огненных явлений, дикия козы бежали с гор, стада оглашали безпокойным ревом испуганные поля. Такими чудными явлениями обозначилось ее рождение; да и вся моя жизнь показывает, что я не из обыкновенных людей. Есть ли на всем, омываемом ревущим морем пространстве Англии, Шотландии и Вэльса человек, который бы мог назвать меня своим учеником, который бы мог сказать, что научил меня чему-нибудь? И несмотря на то, отыщите рожденного женщиной человека, который угонялся бы за иной по трудным путям науки, сравнялся со иной в глубоких исследованиях.

Горячка. Да, я думаю, что лучше тебя никто не говорит по-вэльсски. - Пойду обедать.

Мортимер. Полно, брат Перси; ты взбесишь его.

Глендовер. Я могу вызывать духов из бездонной глубины.

Горячка. Да это могу и я, и всякой другой; но явятся ли они на призыв твой?

Глендовер. Я могу научить тебя повелевать дияволом.

Горячка говори лучше правду всю жизнь свою и смейся над дьяволом.

Мортимер. Да перестаньте же, кончите эту вздорную болтовню.

Глендовер. Три раза тягался со мной Генрих Боллиброк на берегах Веи и песчаного Северна, и три раза отсылал я его домой оборванного, избитого невзгодой.

Горячка. Оборванного, и еще в непогоду {Слова: bootless - безуспешно и weatherbeaten - удрученный, в буквальном их смысле означают: первое - без сапог, а второе - избитый непогодой, и Перси принимает их в этом смысле.}! Чорт возьми, какже избежал он лихорадки?

Глендовер. Полно, вот карта. Приступим к разделу, согласно тройственному договору.

Мортимер. Архидиакон разделил уже все на три совершенно равные части. Юг и восток Англии, от Трента и Северна до сих пор, составят мою долю; вся западная половина и Вэльс по ту сторону Северна, со всеми плодородными землями в этих пределах - долю Овэн Глендовера; а твоею будет все остальное на север от Трента. Условия пишутся в трех экземплярах, и когда мы скрепим их нашими печатями - что можно сделать нынешней же ночью, - ты, любезный Перси, я и почтенный лорд Ворстер, выступим завтра поутру, чтобы, как положено, соединиться с твоим отцом я с Шотландцами в Шросбери. Тесть же мой, Глендовер, не готов еще; впрочем, его помощь и не понадобится нам раньше четырнадцати дней. (Глендоверу). В это время вы, конечно, успеете собрать ваших вассалов, друзей и соседних дворян.

Глендовер. Лорды, я явлюсь к вам гораздо раньше; привезу с собой и ваших жен, с которыми, во избежание водополи слез, советовал бы теперь и не прощаться.

Горячка в этом месте плотиной, и чистый, серебристый Трент потечет по новому ложу ровно, прямо, перестанет извиваться такими глубокими извилинами, лишая меня таких богатых земель.

Глендовер. Перестанет? извивается - так и будет и должен извиваться.

Мортимер. Да ты взгляни, как он далее перегибается на другую сторону, прирезывая тебе здесь столько же, сколько там отрезывает.

Ворстер. Перекопать его в этом месте не трудно; этот мыс перейдет тогда на север, и он потечет совершенно прямо и ровно.

Горячка. И я перекопаю его; больших издержек на это не потребуется.

Глендовер. Но я не хочу, чтоб изменяли его течение.

Горячка. Не хочешь?

Глендовер. Не хочу, и ты не изменишь его.

Горячка. Да кто же скажет мне: не смей?

Глендовер. Да хоть я.

Горячка

Глендовер. Лорд, я могу говорить по-английски так же хорошо, как и вы, потому что воспитан при английском дворе; в молодости сложил для арфы не одну английскую песню, чем не мало украсил ваш язык, - способность, которой никто не замечал в вас.

Горячка. И радехонек. По моему лучше быть кошкой и мяукать, чем сочинять песни и баллады; лучше слушать вытачивание медного подсвечника или скрип немазанного колеса, потому что и это, да и ничто не набьет такой оскомины, как ваше жеманное стихотворство. Оно для меня точь в точь, как вынужденная рысь хромой лошади.

Глендовер. Ну, ну, изволь, отводи Трент в сторону.

Горячка. Не в том дело. Я готов отдать втрое больше доброму другу; но если начнут торговаться - я буду спорить и из-за девятой части волоска. Готовы ль договоры? Пора, я думаю, и отправляться.

Глендовер. Месяц светит, можете выехать и ночью. Я потороплю писцев и, кстати, предъуведомлю ваших жен, что вы едете. Боюсь, моя дочь решительно сойдет с ума: так сильно любит она Мортимера. (Уходит.)

Мортимер. Стыдись, брат Перси! к чему это безпрестанное переченье моему тестю?

Горячка. Не могу удержаться; он так часто досаждает мне толками о муравье и кроте {Намек на предсказание, в котором под кротом подразумевался Генрих ИѴ, а под драконом, львом и волком, которые должны были разделить царство крота, - Мортимер, Глендовер и Перси.}, о сновидце Мерлине и его пророчествах {Астролог и чародей, родившийся в Англии в конце пятого столетия и славившийся во время Артура и Круглого стола.}, o драконе и безперой рыбе, о грифе с обрезанными крыльями и вылинявшем вороне, о лежащем льве и прыгающей кошке, и о таком множестве всякого вздора, что по неволе выдешь из себя. Вот, не дальше даже как вчера вечером он промучил меня, по крайней мере часов девять, высчитывая по именам всех дьяволов, которые, будто бы, находятся у него в услугах. Я изредка проговаривал только: "гм, так, далее", и не слыхал ни слова. Он невыносим, как усталая лошадь, как бранчивая жена; хуже даже дымного дома. Я лучше соглашусь жить на сыре и чесноке в мельнице, да подальше от него, чем объедаться лакомствами в лучшем увеселительном замке целого християнства и слушать болтовню его.

Мортимер. Он, право, предостойный джентльмен; начитан необыкновенно, посвящен в чудеснейшия таинства, храбр как лев, удивительно благодушен, а щедр, как рудники Индии. И знаешь ли, брат, он до того уважает твой характер, что переламывает даже свой собственный, когда ты перечишь ему, - ей-Богу, переламывает. Поверь, нет человека, который бы мог безнаказанно раздражать его так, как ты; но я прошу тебя, не употребляй этого во зло слишком уже часто.

Ворстер. В самом деле, племянник, ты слишком уже заносчив; с приезда сюда ты наговорил ему столько неприятностей, что можно даже подивиться как он не вышел из себя. Необходимо воздерживаться от этого порока. Koнечно, иногда он бывает признаком величия, мужества, храбрости - и это самое лучшее, что он может дать тебе, - но гораздо чаще он обнаруживает просто грубое бешенство, недостаток образования, неуменье управлять собой, гордость, высокомерие, пренебрежение. А и малейшого из этих недостатков достаточно, чтоб отвратить сердца людей, запятнать все прочия доблести, без того заслуживающия всякого уважения.

. Хорошо, учите, учите; да процветают хорошия манеры! - А вот и наши жены, - простимся с ними.

Входит Глендовер с их женами.

Мортимер. Как досадно, что моя жена не говорит по-английски, а я по-вэльсски.

Глендовер. Дочь плачет, не хочет с тобой разстаться; хочет быть воином, хочет на войну.

Мортимер. Добрый отец, скажите, что вы в скором времени последуете за нами вместе с нею и с теткой Перси.

Глендовер. (поговорив с дочерью по-вэльсски и выслушав ответ её). Она в отчаянии; упрямая своевольница не слушает никаких убеждений.

Леди Мортимер (говорит что-то Мортимеру no-вэльсски.)

Мортимер. Я понимаю язык очей твоих; прекрасное вэлльсское, льющееся из этих увлаженных небес, понятно мне как нельзя лучше, и еслиб не стыд, я ответил бы тебе тем же.

Леди Мортимер (говорит.)

. Понятны мне и твои поцелуи, а тебе мои, - это разговор ощущений; но я все-таки не успокоюсь, моя милая, пока не научусь твоему наречию потому что в твоих устах оно так же сладостно, как звуки дивных песен, которые прекрасная королева поет в беседке, сопровождая их очаровательной игрой на лютне {Комплимент королеве Елизавете.}.

Глендовер. Ну, если еще и ты разчувствуешся, она совсем сойдет с ума.

Леди Мортимер (говорит)

Мортимер. Вот этого я ужь решительно не понимаю.

Глендовер. Она просит тебя прилечь на мягкую осоку и положить твою голову на её колена. Она споет песню, которая тебе так нравилась и так часто, очаровывая сладостной негой, призывала бога сна на твои веки, погружала в состояние, среднее между сном и бдением, как время между днем и ночью, за час перед тем как показаться на востоке небесной колеснице, чтоб начать свое золотистое течение.

Мортимер. Душевно рад и посидеть и послушать пение, пока переписывают наши условия.

Глендовер. Садись же; а музыканты, что будут вам играть, в воздух еще, за тысячу миль отсюда, я несмотря на то, явятся в одно мгновение. Садись и слушай.

Горячка. Ну, Кэт, ты ведь мастерица укладывать, - живей, укладывай мою голову на свои колени.

Леди Перси. Пошол, верченый.

Глендовер. (произносить несколько вэльсских слов, и музыка начинается.)

. Теперь вижу, что дьявол знает по-вэльсски; что жь после этого удивительного, что он так своенравен. Он славный музыкант.

Леди Перси. Если так, тебе бы следовало быть еще лучшим музыкантом, потому что ты весь своенравие. Ну лежи же, лежи смирно, неугомонный; слушай, как леди будет петь пр-вэльсски.

Горячка. Мне было бы приятнее слушать ирландский вой моей лягавой Леди.

Леди Перси. Ты хочешь, чтоб тебе размозжили голову?

Горячка. Нисколько.

Леди Перси. Так лежи же смирно.

Горячка. Не хочу и этого; это женский порок.

Леди Перси. Ну, так да поможет тебе Бог.

Горячка. На ложе вэльсской леди.

Леди Перси. Это что такое?

. Молчи! она начинает.

Леди Перси. (поет вэльсскую песню).

Горячка. (по окончании пения). Ну, Кэт, мне хочется, чтоб и ты спела.

Леди Перси. Не спою, право, не спою.

Горячка. Право, не спою! Милая, ты клянешся как жена кондитера. Ну что это: "право не спою, так верно как живу, как Господь меня помилует, как день", и все эти тафтяные уверения выдаешь за клятвы, как будто никогда не ходила дальше Финсбёри {Поле близ лондонской стены, служившее гульбищем для горожан.}. Клянись мне, Кэт, как леди - ведь ты леди - клянись хорошей, полновесной клятвой и оставь свои "право" и все эти пряничные уверения щеголям и тунеядцам. Ну, пой же.

Леди Перси. Не хочу.

Горячка. И дело; а то ведь это самое верное средство попасть в портные или в учителя снигерей {Портным и ткачам приписывается особенная страсть к пению. Снегиря и теперь называют еще в некоторых частях Англии и преимущественно в Варвиркшаре: prond tailor.}. - Если условия переписаны - я еду часа через два; пойдемте, посмотрим, если хотите. (Уходит).

Глендовер. Идем, лорд Мортимер; ты точно так медлишь, как пылкий Перси спешит ехать. Условия верно переписаны; вы приложите печати, и тотчас на лошадей.

Мортимер. Пожалуй.

Лондон. Комната во дворце.

Входят Король Генрих, Принц вэльсский и Лорды.

Король Генрих. Лорды, оставьте нас, - мне нужно переговорить с принцем вэльсским; но не расходитесь, вы скоро понадобитесь. (Лорды уходят.) Не знаю, хотел ли Господь Бог, чтоб по его неисповедимому предопределению, за то что я чем-нибудь прогневил его, меня наказывала, бичевала моя же собственная кровь; но вся твоя жизнь убеждает меня, что ты предназначен быть жестоким возмездием, карою неба за мои неправды. Иначе, скажи, былали б какая возможность чтоб такия низкия, безпутные страсти, такия жалкия, срамные проказы, такия подлые удовольствия, такое грубое общество, с которым ты во всем сравнялся, могли приняться к величию твоего рождения, вкрасться в твое царственное сердце?

Принц Генрих. Ваше величество, я бы желал, чтоб мог очиститься от всех моих проступков искренним сознанием так же легко, как, без всякого сомнения, могу оправдаться во многом, что мне ставят в вину. Позвольте, по крайней мере, надеяться, что после того, как я уничтожу многие из наговоров, которыми так часто наполняют слух королей вечно-улыбающиеся льстецы и подлые наушники, вы простите немногое, в чем, по молодости, я в самом деле проступился.

Король Генрих. Господь да простит тебя! - Но, Гарри, я все удивляюсь как могли твои наклонноcти уклонить тебя совершенно от полета всех твоих предков. Места в совете, которое теперь занял твой младший брат, ты лишился самым непростительным образом {За пощечину, данную им Верховному судье, лорду Гаскойн; но Шекспир делает тут небольшой анахронизм, потому что это случилось несколько лет спустя после сражения при Шорсбери.}; ты сделался совершенно чуждым всему двору, всем принцам моей крови; все ожидания, все надежды на тебя изчезли, и в душе каждого таится пророческое предчувствие твоего падения. Если бы я, так же как ты, мотал своим присутствием, там же приучал к себе взоры народа, так же сбивал с себя цену обращением с простолюдинами - общественное мнение, которое помогло мне надеть корону, не изменило бы тогдашнему венценосцу и оставило бы меня в безславном изгнании, как человека ничтожного, ничего не заслуживающого. Но меня видали редко, и потому, когда появлялся, дивились как комете, говорили детям: "вот он", спрашивали: "где? который Болинброк?" И тут, я похищал у самого неба всю приветливость, облекался в такое смирение, что даже в присутствии коронованного короля вырывал верноподданность из сердец и громкие клики радости и привета из уст народа. Таким образом лице мое было всегда и ново и необыкновенно: на меня, как на ризу первосвященника, не могли смотреть без изумления; так и мои выезды, редкие, но всегда пышные, бывали праздником: самая редкость их придавала им эту торжественность. Легкомысленный же король рыскал между тем с пустейшими забавниками, с пошлыми остряками, как хворост быстро вспыхивающими и так же быстро перегарающими; сбросил величие {В прежних изданиях: carded his state... По экземпляру Колльера: discarded state...}, смешал свою царственность с прыгающими скоморохами; опозорил великий сан свой их пренебрежением его; ободрял, в ущерб своему достоинству, своей улыбкой насмешливых мальчишек, снося всякую выходку пустого безбородого остроумия; сделался жильцем улиц, отдался в лен народу. Глаза подданных, насыщаясь ежедневно медом его лицезрения, пресытились; сладость его начала казаться им приторной, потому что немного её поболее, чем немного, становится слишком ужь много. И вот, когда выходил случай показаться - его, как кукушку в поле, и слышали да не замечали, а если и смотрели, то глазами притупленными, прискучившими, отвыкшими от жадного созерцания, которое вынуждает солнцу подобное величие, когда светит изумленному взору изредка; дремали, смыкали веки, или взглядывали по временам, но так мрачно, так угрюмо, как человек, соскучившийся, утомленный присутствием противника. И в этом самом положении находишься и ты, Гарри, потому что утратил все свои царственные преимущества своим низким обращением; кому, кроме меня, не надоело еще твое, так обыкновенное, лицезрение? Только мне все еще хочется тебя видеть, и взоры мои даже и теперь, против моей воли, ослепляются глупой нежностью.

Принц Генрих. Отныне, трижды милостивый повелитель, я буду более самим собой.

Король Генрих достойнее государства, чем ты - тень наследственности. Не имея никакого права, ни даже тени права, он подрывает поля государства бранными доспехами, возстает против вооруженных челюстей льва и, задолжав летам не более тебя, ведет на кровавые битвы, на сокрушительную ношу престарелых лордов и почтенных епископов. Какую никогда не умирающую славу приобрел он борьбой с Догласом - с Догласом, который своими подвигами, своими смелыми набегами, своим искусством в воинском деле, вынудил у всех королевств, исповедующих Христа, славное название первейшого и знаменитейшого полководца. Три раза разбивал этот Горячка, этот Марс в пеленках, этот дитя-воин, великого Догласа, взял его в плен, освободил и сделал своим другом, чтоб наполнить пасть жестокой вражды и поколебать мир и безопасность нашего престола. И что ты скажешь на это? Перси, Норсомберлэнд, Архиепископ иоркский, Доглас и Мортимер соединились и возстали против нас. Но к чему говорю я тебе эти неприятные новости? Что говорить о врагах тебе, Гарри, моему ближайшему и жесточайшему врагу? Я знаю: из рабского страха, по низким наклонностям, по прихоти, ты в состоянии поднять оружие против меня, сделаться наемщиком Перси, бегать собаченкой по его следам, ползать перед ним, когда он нахмурится, чтоб только доказать, как ты выродился.

Принц Генрих. О, не думайте этого; вы увидите, что не таков я, и да простит Господь тем, которые до такой степени лишили меня доброго мнения вашего величества! Я все выкуплю головой Перси; когда-нибудь, по окончании славного дня, весь обагренный кровью, с кровавою маской на лице, по смытии которой смоется и весь позор мой - я смело скажу вам: я сын ваш. А это будет день - если только придет он, - день встречи этого сына чести и славы, этого Горячки, этого всеми превозносимого рыцаря, с вашим презренным Генрихом. О, как бы я желал, чтоб каждая доблесть, увенчивающая шлем его, удесятерилась; чтоб позор, покрывающий мою голову, удвоился! потому что придет время, и я заставлю этого северного юношу уступить мне все свои подвиги взамен моих проступков. Перси, мой повелитель, просто мой прикащик, для меня скупающий славу, и я потребую от него такого строгого отчета, что он выдаст мне всю свою знаменитость до самомалейшей похвалы современности, или вырву счеты из его сердца. Это я обещаю здесь именем Бога, и если сдержу это обещание, и останусь еще в живых {В прежних изданиях: The which, if he be pleas'd I schall perform... По экземпляру Колльера: The which, if I perform and do survive...} - молю ваше величество заживить все застаревшия раны, нанесенные вам моей прежней безпорядочной жизнью; не сдержу - смерть разрешает все обязательства, а я готов скорей умереть сто тысячь раз, чем нарушить хотя малейшую частичку этого обета.

Король Генрих. Ты уничтожаешь этим сто тысяч бунтовщиков. Ты получишь отряд с полнейшим полномочием.

Входит Блент.

Что, мой добрый Блент? в твоих глазах такая поспешность.

Блент. Её требует дело, которое я должен сообщить вашему величеству. Лорд Мортимер шотландский {Вероятно Шекспир говорит тут о Георге Дёнбаре, графе марчском, который, оставив свою родину Шотландию, переодетый перешел к Англичанам, сражался в рядах Генриха и спас ему жизнь в битве при Шросбери.} извещает, что Доглас и английские бунтовщики соединились одиннадцатого этого месяца в Шросбери, и что если каждый сдержит данное обещание, никогда еще не грозило государству такое страшное и многочисленное войско.

Принц Генрих. Вот уже пять дней, как вам известна эта новость, и потому граф Вестморлэнд выступил уже ныньче с нашим сыном, Иоанном лэнкэстерским. Ты, Гарри, выступишь в следующую среду, а мы в четверг. Место соединения Бриджьнорз. Гарри, ты пойдешь через Глостершир; таким образом, я полагаю все наши силы соберутся в Бриджьнорзе дней через двенадцать. Дела гибель; в поход! - медленность только усиливает врага.

СЦЕНА 3.

Истчип. Комната в таверне Кабаньей головы.

Входят Фольстаф и Бардольф.

Фальстаф пока есть еще на мне хоть крошка тела; скоро я истощусь совсем, и тогда не будет сил покаяться. Пусть я буду перечным зернушком, водовозной клячей, если помню, что такое внутри церкви. Меня погубило гадкое, подлое товарищество.

Бардольф. В самом деле, сэр Джон, ты стал так брюзглив; ты никак не проживешь долго.

Фальстаф. В том-то и дело. - Спой же какую-нибудь разгульную песню; развесели меня. Я был добродетелен сколько следует дворянину; достаточно добродетелен: клялся мало, играл в кости не больше семи раз в неделю, ходил в дома разврата не больше одного раза в четверть часа, уплатил долги три или четыре раза, жил хорошо, держал себя в границах должного приличия, а теперь живу безпорядочно, не знаю никакой меры.

Бардольф. Да ты так жирен, сэр Джон, что по неволе должен быть вне всякой меры, вне всякой надлежащей меры.

Фальстаф. Поправь ты только свою рожу, и я поправлю мою жизнь. Ведь ты наш адмиральский корабль с фонарем, но только не на корме, а на носу; ты рыцарь пылающого светильника.

Бардольф. Мое лице не вредит тебе нисколько.

Фальстаф. Напротив, оно приносит мне такую же пользу, как череп или memento mori. Я никак не могу взглянуть на твое лице, не вспомнив об адском огне и о богаче, что ходил в пурпуре: ведь он пылает на твоем лице в самом ярком наряде. Будь ты хотя немножко добродетелен, я клялся бы твоим лицем, восклицал бы при всяком случае: "клянусь этим пламенем"; но ты предался греху совершенно, и без этого пожара на твоем лице был бы решительно сыном мрака. Когда, ночью, ты ловил в окрестностях Гадсхиля мою лошадь, если мне не показалось что ты ignis fatuus или огненный шар, так пусть не будет проку и в деньгах. Ты вечное торжество, безпрерывный потешный огонь. Шатаясь по ночам вместе со мной из таверны в таверну, ты сберег мне собой до тысячи марк, которые ушли бы на свечи и факелы; впрочем, если взять в разсчет количество хересу, которое ты выпил на мой счет, так освещение обошлось бы мне гораздо дешевле, даже еслиб я покупал факелы и у самого дорогого свечника в целой Европе. Целые тридцать два года даю я пищу пламени твоего саламандра; да наградит же меня за это Господь!

Бардольф. Чорт возьми! я бы желал, чтоб мое лице было в твоем желудке.

Фальстаф. Сохрани Боже! я тотчас же умер бы от изжоги.

Входит Квикли.

Ну что, госпожа Партлет {Название курицы в старой сказке Reynard the Fox.}, что, добрая моя курочка? разыскала, кто очистил мои карманы?

. Да что жь это, сэр Джом, что жь это вы выдумали, сэр Джон? Что в моем доме, воровской притон что ли? И я, и муж мой спрашивали и обыскивали всех от мала до велика; и десятой доли волоска до сих пор никогда не пропадало в моем доме.

Фальстаф. Врешь, помнишь, брили Бардольфа, мало ли у него пропало тогда волос; и я готов хоть сейчас к присяге, что мои карманы очистили. Пошла, глупая ты баба.

Квикли. Кто, я? - Да как вы смеете? Меня никто не называл еще так в моем доме.

Фальстаф. Ну, ну, я знаю тебя.

Квикли. Нет, сэр Джон; вы не знаете меня, сэр Джон. А я знаю вас, сэр Джон; вы должны мне, сэр Джон, вот и заводите теперь ссору, чтоб не заплатить мне. Я купила вам дюжину рубашек -

Фальстаф. Из поскони, из гнилой поскони. Я роздал их женам хлебников на решета.

Квикли. Неправда; не честная я женщина, если не из голландского полотна, по восьми шиллингов аршин. Кроме того, вы должны еще и за еду и за вино; брали еще и деньгами: всего двадцать четыре фунта.

Фальстаф. Половина пошла на его часть; возьми с него.

Квикли. С него? да ведь он бедняк; у него ничего нет.

Фальстаф. Как бедняк? взгляни на его рожу. Что же ты называешь богатым? пусть вычеканит свой нос, свои щеки. Я не плачу ни полпенса. Что ты, на молокососа что ли напала? Прошу покорно, не имей возможности отдохнуть в своей гостиннице, без того, чтоб не очистили карманов! У меня пропал дедовский перстень с печатью, по крайней мере, в сорок марк.

. Ах, Господи! да сколько раз слыхала я, как принц говорил, что этот перстень медный.

Фальстаф. Твой принц пустомеля, пьянчуга; еслиб он был здесь и сказал это при мне, я отдул бы его как собаченку.

Входят, маршируя, Пойнс и Принц Генрих, который играет на своем начальническом жезле, как на флейте.

Фальстаф. (Увидав Принца, спешит ему на встречу). Ну что, любезный? в самом деле ветер туда? всем нам в поход?

Бардольф. Да, попарно, по ньюгетски {Преступников водили обыкновенно в Ньюгет скованных попарно.}

Квикли. Прошу вас, лорд, выслушайте меня.

Принц Генрих. Что, мистрис Квикли? Как поживает твой муж? я люблю его: он честный человек.

Квикли. Выслушайте же меня, мой добрый лорд.

Фальстаф

Принц Генрих. Что такое, Джэк?

Фальстаф. Да что, прошедшей ночью я заснул здесь за обоями, я мои карманы очистили на чисто; этот дом сделался домом разврата, принялись выгружать карманы.

Принц Генрих. А что у тебя пропало?

Фальстаф. Ты не поверишь, Галь; три или четыре билета, каждый в сорок фунтов, да дедовский перстень с печатью.

Принц Генрих. Ну перстень-то ведь не дороже восьми пенсов.

Квикли. Я ему говорила тоже, мой лорд, говорила, что слышала, как ваша милость изволили говорить это; а он, мой лорд, стал говорить об вас так скверно, как только может говорят такой злоязычник как он; говорил, что отдует вас.

Принц Генрих. Не может быть.

Квикли. Если я солгала, так нет во мне ни честности, ни даже женственности.

Фальстаф. В тебе столько же честности, как в вареном черносливе {Вареный чернослив был обыкновенным блюдом в домах разврата.}; столько же правды, как в натравленной лисице; что жь касается до твоей женственности, так и девица Мариана {Девицей Марианной назывался мущина в женском платье, участвовавший в Арабской пляске.} более тебя похожа на жену твоего сторожа. Пошла ты, штука!

Квикли

Фальстаф. Какая? да такая, за которую поблагодаришь Господа.

Квикли. Нет я не штука, за которую поблагодаришь Госрода; я хочу, чтоб ты знал это; я жена честного человека, а ты - не во гнев твоему рыцарству - ты подлец, если так меня называешь.

Фальстаф. А ты - не во гнев твоей женственности - тварь, если назвать иначе.

Квикли. Какая же я тварь, подлец! какая-же?

Фальстаф. Да змея.

Принц Генрих. Змея, сэр Джон? почему жь змея?

Фальстаф. А потому, что она ни рыба, ни мясо; не знаешь, как за нее и взяться.

Квикли. Не тебе , бы говорить это неблагодарный; и ты, подлец ты этакой, да и всякой знает, как за меня взяться.

Принц Генрих. Правда, правда, хозяйка; он страшно клевещет на тебя.

Квикли

Принц Генрих. Как, негодяй, я должен тебе тысячу фунтов?

Фальстаф. Тысячу, Галь? миллион. Твоя любовь стоит миллиона, а ты задолжал мне своей любовью.

Квикли. Нет, лорд, он называл вас пустомелей, говорил, что отдует вас.

Фальстаф. Говорил я это, Бардольф?

Бардольф. Говорил, сэр Джон, говорил.

Фальстаф. Ну да; если он сказал что мой перстень медный.

Принц Генрих. Я и теперь говорю, что он медный. Что жь, осмелься сдержать свое слово.

Фальстаф. Послушай, Галь, ведь ты знаешь - будь ты простой человек, я осмелился бы; но так как ты принц - я боюсь тебя, боюсь как ревущого львенка.

Принц Генрих. Почему жь не как льва?

Фальстаф большую потерю.}, если я боюсь тебя так же.

Принц Генрих. О, еслиб лопнул, как заболталась бы твоя требуха около колен твоих! Послушай, однакожь, негодяй, в твоей груди решительно нет места ни правде, ни чести, ни честности; она вся наполнена кишками и грудобрюшной преградой. Клеветать на честную женщину, что она очистила твои карманы! Безстыдный, непотребный, разбухший бездельник, да было ли в них что-нибудь, кроме трактирных счетов, записок о домах разврата и на полпенса леденцу для смягчения твоей глотки? Я подлец, если в твоих карманах, кроме этого, была еще какая-нибудь мерзость. И после этого, ты еще будешь стоять на своем, не возвратишь своего вранья в свои карманы? Ну не стыдно ли тебе?

Фальстаф. Послушай, Галь, ты знаешь, что ваш праотец даже и в состоянии невинности не избежал падения; ну, где же устоять бедному Джэку Фольстаф в наше развратное время? Ты видишь, у меня мяса больше, чем у всякого другого, больше потому и слабостей. - Так ты признаешся, что ты выгрузил мои карманы?

Принц Генрих. Кажется что так.

Фальстаф. Хозяйка, я прощаю тебя. Ступай, приготовь завтрак, люби своего мужа, надзирай за служителями, услуживай гостям, и ты увидишь, что я готов на всякое благоразумное требование; ты видишь, я укротился. - Нет, ни слова более; прошу тебя, ступай! (Квикли уходит.) Ну, Галь, перейдем теперь к новостям двора. На счет грабежа, например, - как это кончилось?

Принц Генрих. О, мой жирный бык, кажется суждено ужь, чтоб я всегда был твоим ангелом хранителем. Деньги возвращены.

Фальстаф

Принц Генрих. Я совершенно помирился с отцем, и теперь могу делать что угодно.

Фальстаф. Так обокрадь прежде всего его казну, и не умывая рук {То есть сейчас, не медля.}.

. Да, в самом деле, лорд.

Принц Генрих. Тебе, Джэк, я выхлопотал место в пехоте.

Фальстаф обижают только добродетельных; и я хвалю; уважаю их за это.

Принц Генрих. Бардольф.

Бардольф. Лорд.

. Доставь это письмо к моему брату Иоанну, Иоанну Лэнкэстер; а это к лорду Вестморлэнд. - Ну, Пойнс, на лошадей! нам надо проскакать еще миль тридцать до обеда. - Джэк, завтра в два часа по полудни явись ко мне в Темпль; там ты узнаешь свое назначение; получишь и деньги и приказы. Все королевство в пламени, Перси стоит на вершине, и они или мы - кто-нибудь должен пасть непременно. (Уходит с Пойнсом и Бардольфом.)

Фальстаф. Славные речи! славный народ! Хозяйка, завтрак; ну, поворачивайся! - Как бы хорошо, еслиб эта таверна была моим барабаном.