Мера за меру.
Действие второе.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мера за меру. Действие второе. (старая орфография)

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Комната в доме Анджело.

Входят Анджело, Эскал, Судьи, Профос, чиновники и слуги.

Анджело. Ни под каким видом не следует обращать закон в простое огородное пугало для прожорливых птиц. Он не должен оставаться неподвижным. Иначе, вследствие привычки к нему, он обратится в чучело, на которое птицы садятся без всякого страха.

Эскал. Положим, так. Но не будем же и чрезмерно жестоки. Пусть наша острая секира только слегка обрубает ветви, но рубить ствол до корня не следует, и тогда получится исправляющая, но не истребляющая мера. Горько мне, когда я подумаю об этом молодом человеке. Отец его был такой благородный, такой знатный человек. Не упускайте этого из вида, Анджело. Хотя я убежден, что вы человек самой безукоризненной нравственности, но под влиянием собственных страстей не случалось-ли и вам самим, когда время помогало месту, а место желанию, когда непобедимые требования вашей крови имели возможность осуществить то, к чему вас влекло, - не случалось-ли вам оказываться виновным именно в том же, за что вы осуждаете теперь другого? Неужто вы никогда, даже в мыслях, не оказывались достойным такой-же кары закона?

Анджело. Подвергаться искушению, почтенный Эскал, дело одно; пасть под влиянием искушения - другое. Нисколько не отрицаю, что и на произносящем смертные приговоры суде, в числе двенадцати присяжных, пожалуй, найдется вор, а может быть два-три человека окажутся хуже самого подсудимого. Суд карает, ведь, только за то, что перед ним изобличено. Какое дело закону до того, что вора судит вор? Явление самое понятное. Попадается нам на земле алмаз; мы наклоняемся, поднимаем его. Мы наклонились именно потому, что увидали его; без этого мы прошли бы мимо, не обращая на него ни малейшого внимания. Вы не станете оправдывать виноватого на том основании, что я мог бы совершить тот же проступок. Скажите мне лучше, что я, осуждающий виноватого на жестокую кару, могу сам оказаться виноватым в том же, за что караю теперь другого, пусть теперешний приговор ему будет приговором и мне; пусть он влечет за собою ничем неустранимую смерть. Виноватый должен умереть.

Эскал. Пусть будет так, как решила твоя мудрость.

Анджело. Где профос?

Профос. Здесь. Что угодно будет вам, синьор, приказать мне?

Анджело. Распорядись, чтобы завтра в девять часов утра Клаудио был уже казнен. Приведи к нему духовника; пусть приготовится, так как он дошел до крайняго предела своего земного странствования (Профос уходит).

Эскал. Да простит его небо, как да простит оно и всем нам. Иные возвышаются вследствие своих пороков, другие же гибнут, благодаря своим хорошим качествам. Иные здравыми и невредимыми выходят из целой чащи преступлений, не подвергаясь за них ни малейшей ответственности; других за малейший проступок постигает неумолимая кара.

Входят Локоть и полицейские,

Локоть. Ведите, ведите их сюда! Есть в общественном колесе государства такие непотребные бездельники, которые не признают никаких законов, только и делают, что всю жизнь вертятся в непотребных домах. Давайте, давайте их сюда!

Анджело. Что это значит, синьор? Как вас зовут и чего вам нужно?

Локоть. С позволения вашей милости, я полицейский чиновник своего государя. Мое имя - Локоть и, опираясь на правосудие, я привел к вашей милости двух отъявленных "задельников".

Анджело. Задельников?За какое же дело привел их ты сюда? Или ты, может быть, хочешь сказать "бездельников?"

Локоть. С позволения вашей милости, я и сам хорошенько не знаю, кто они такие? Но я твердо убежден, что они отъявленные негодяи, не имеющие никакой "профанации", без которой не должен обходиться ни один порядочный человек христианской нации.

Эскал. Прекрасно! Он очень способный полицейский.

Анджело. Что же далее? Какого они звания?.. Тебя, кажется, зовут "Локоть?" Ну, Локоть, что же ты не продолжаешь?

Потешник. Он не может, синьор. В этом локте есть изъян.

Анджело. А сам ты кто такой?

Локоть. Он-то, синьор? Он, с вашего позволения, правая рука у сводни, да и сам, говорят, тоже полусводник! Ну, разве хороший человек станет служить у скверной женщины, заведение которой, находившееся в предместии, говорят, разрушено до основания. А теперь она держит заведение в городе, и заведение прегнусное.

Эскал

Локоть. От своей жены, которую я "детестую" самым прекрасным образом перед вашею милостью.

Эскал. Как? от жены?

Локоть. Да, ваша милость, а она, - благодаря Богу, - женщина честная.

Эскал. Так ты, может быть, за это ее и детестуешь?

Локоть. Да, ваша милость, я и от своего имени, и от имени жены детестую, что если этот дом - не дом такой жалкой твари, как сводня, он во всяком случае самый скверный дом.

Эскал. Как-же мог ты это узнать?

Локоть. Опять-таки, с позволения вашей милости, от жены. Будь моя жена, с позволения вашей милости, женщина падкая на блудодеяния, на прелюбодеяния и на всякия иные скверные деяния, из нея вышла-бы мерзейшая потаскушка.

Эскал. Как-же это?

Локоть. Да при содействии этой самой госпожи Передерженной. Но она плюнула нахалу в рожу и с умела за себя постоять.

Потешник. Нет, с позволения вашей милости, было это совсем не так.

Локоть. Не так? Так докажи это, честный человек, перед лицом всей вот этой сволочи. Да, докажи!

Эскал (Наместнику).

Потешник. Пришла она к нам беременная, с позволения вашей милости, и попросила, чтобы ей дали поесть вареного чернослива. А у нас, как нарочно, во всем доме оказалось только две черносливины и лежали-то оне в такое непоказанное время на десертной тарелочке, которой цена не более трех пенсов. Вы, ваша милость, конечно, видали такия тарелочки. Не настоящия оне фарфоровые, но все-таки хорошия.

Эскал. К делу, к делу! Оно не в тарелке.

Потешник. Разумеется, не в ней, даже и на булавочную головку. В этом вы, ваша милость, совершенно правы. Ну, вот теперь я и перехожу к делу. Как я уже имел честь заявить, самая эта госпожа Локоть, будучи, как я говорил, беременна на сносях как я уже сообщил, пожелала покушать вареного чернослива. Но, как я уже докладывал, у нас на тарелке оставалось всего две черносливины, а это может засвидетельствовать находящийся здесь-же господин Накипь, так-как он-то и съел весь остальной чернослив. И съел он его, как я уже имел честь передавать, не даром, а, имею честь повторить, заплатив за него хорошую цену... Помните это, господин Накинь, я еще не мог дать вам три пенни сдачи?

Накипь. Да, не мог; это верно.

Потешник. Именно так. Вы, если помните, грызли зерна из чернослива.

Накипь. В самом деле так.

Потешник. Ну, и прекрасно! Если помните, я говорил вам тогда, что тот-то и тот-то никогда не исцелятся от своего недуга, если не станут воздерживаться от того-то и от того-то.

Накипь. Правда и это.

Потешник. У вас прекрасная память, как я вижу.

Эскал. А я вижу, что ты несноснейший олух. Но к делу! Что за обида была нанесена госпоже Локоть, вызвавшая с стороны мужа последней настоящую жалобу? Дойдем-ли мы, наконец, до этой обиды?

Потешник

Эскал. Да и не желаю.

Потешник. А дойти вам, с позволении вашей милости, все-таки придется. Умоляю вас взглянуть на предстоящого здесь господина Накипь. Он восьмидесяти фунтовый господин ежегодного дохода, а отец его умер в самый день всех святых. Ведь так? в самый день?

Накипь. Нет, накануне.

Потешник. Ну и прекрасно, когда подтверждаете. Итак, с позволения вашей милости, вот этот господин сидел на низеньком кресле в "Виноградной" комнате, а эта комната самая его любимая. Ведь любимая, не так-ли?

Накипь. Да, комната эта открытая, а зимой оно очень приятно.

Потешник. Правды, надеюсь, здесь столько, что и деваться некуда.

Анджело (Эскалу). Этому не предвидится конца, как русской ночи, когда ночи там длинны безмерно. Сам я удалюсь, а вас попрошу дослушать дело и буду очень рад если вы найдете возможность пересечь их всех.

Эскал. Мне кажется, что этого не миновать. До свидания, синьор (Анджело уходит). Ну, какая обида была нанесена жене Локтя? Спрашиваю об этом еще раз.

Потешник. Еще раз? Один-то раз ей ровно ничего не делали.

. Прошу вашу милость, спросите у него, что этот господин сделал моей жене?

Потешник. И я тоже прошу вашу милость.

Эскал. Хорошо. Что сделал этот господин ясене Локтя?

Потешник. Умоляю вашу милость, посмотрите на лицо этого господина, а вы, добрейший господин Накипь, посмотрите прямо в глаза его милости... Я прошу об этом с добрым намерением. Ваша милость, видите вы его лицо?

Эскал. Вижу.

Потешник. Нет, нет, прошу вас, вглядитесь как следует.

Эскал. Вгляделся.

Потешник. Видите вы в его лице что-нибудь дурное?

Эскал. Ничего такого не вижу.

Потешник. А я под присягой готов показать, что лицо - самое худшее, что в нем есть. А теперь, когда дознано, что лицо - самое худшее, что в нем есть, как мог он сделать что-нибудь дурное жене блюстителя порядка.

Эскал. Довольно основательно. Что скажешь ты на это?

Локоть. А то, что и дом у них - дом подозрительный, что этот лакеишка - лакеишка подозрительный и что хозяйка его тоже женщина подозрительная.

Потешник

Локоть. Врешь, лакеишка, врешь, гнусный лакеишка. Не настало еще время, когда ее хоть в чем-нибудь подозревали. Ни с мужчиной, ни с женщиной, ни с ребенком - ни с кем!

Потешник. Да ее, ваша милость, подозревали с ним самим, прежде чем он на ней женился.

Эскал. Кто же здесь безтолковее: - блюститель или нарушитель порядка? (Локтю) Правду он говорит?

Локоть. Ах он, подлец! Ах он, холопишко! Ах он злющий "Ганнибал!" Меня-то подозревали с нею ранее, чем я на ней женился? Если когда-нибудь подозревали меня с нею, а ее со мною, пусть я более не буду должностным лицом его светлости! Докажи это, злющий Ганнибал, докажи! иначе я притяну тебя к суду за оскорбление меня действием!

Эскал. А когда он даст тебе затрещину, можешь обвинять его в клевете.

Локоть. Именно так. Душевно благодарю вашу милость за совет. Как же вы, ваша милость, прикажете мне поступить с этим злющим мерзавцем в настоящем случае?

Эскал. Если ты в самом деле подозреваешь в разных, совершаемых тайно пакостных делах, которые тебе очень хотелось бы раскрыть, дай ему продолжать прежния проделки, пока тебе не станет доподлинно известно, что он такое.

Локоть. Душевно благодарен вашей милости. А ты гнусный холопишко, смотри, до чего ты себя довел: - тебе опять приходится приниматься за старое! Слышишь? опять за старое, за старое!

Эскал (Накипи). Где вы родились, почтеннейший?

Накипь. Здесь, синьор, в Вене.

Эскал

Накипь. Да, если так угодно вашей милости.

Эскал. Хорошо (Потешнику). Каким ремеслом занимаешься?

Потешник. Я подручный в харчевне, в харчевне бедной вдовы.

Эскал. Как прозвище твоей хозяйки?

Потешник. Госпожа Передержанная.

Эскал. Она всего только раз была замужем?

Потешник. Какой раз! Целых девять! По последнему она и есть Передержанная.

Эскал. За девятью мужьями! Подойдите, господин Накипь. Мне очень не нравится, что вы знаетесь с кабатчиками. Они все из вас высосут, а вы отправите их на виселицу. Ступайте, господин Накипь, и чтобы я больше не слыхал о вас ни слова.

Накипь. Благодарю вашу милость! Сам бы я ни в одно питейное заведение ни ногой, да другие затаскивают.

Эскал. Ладно! но чтобы этого больше не было. Слышите это, господин Накипь? Прощайте (Накипь уходит). Теперь подойди ты, господин подручный. Твое имя, господин подручный?

. Помпей.

Эскал. Я еще?

Потешник. Ягодица.

Эскал. Так! Оне у тебя в самом деле крупнее всего, поэтому тебя в самом скотском смысле можно до некоторой степени считать Помпеем великим. Ты, Помпей, занимаешься отчасти сводничеством, прикрывая это ремесло ремеслом подручного в харчевне. Ведь так? Говори правду; это будет для тебя лучше.

Потешник. На самом деле, синьор, я бедняк, которому надо же чем нибудь жить.

Эскал. И ты живешь чем? Сводничеством? Какого ты мнения об этом ремесле? Законно оно или нет?

Потешник. Было бы законно, еслибы закон его дозволял.

Эскал. Однако, Помпей, ты должен знать, что закон его не дозволяет и никогда не дозволит этого в Вене.

Потешник.Значит,вы,ваша милость, намерены искалечить всю городскую молодежь, сделать из нея евнухов.

Эскал. Нет, Помпей, нисколько.

Потешник. Если так, она, по моему глупому разуму, станет продолжать то же, что делала прежде. Если вашей милости угодно будет издать указ построже против всяких гуляк, развратников и непотребных женщин вам нечего будет ополчаться ни против сводень, ни против сводников.

Эскал. Уже и без того наступают слишком суровые времена. Только и будут делать, что вешать да рубить головы.

Потешник. Если вы лет десять подряд все будете вешать да рубить головы все за ту же провинность, вы по истечении этого срока рады будете хоть указом доставать откуда бы то ни было новые головы. Если этот порядок продержится в Вене хоть десять лет сряду, я за три пенни в день найму самый роскошный в ней дом. Доживете до этого и вспомните, что говорил вам Помпей.

Эскал где живешь, снова привели ко мне. Иначе я буду травить тебя до самого твоего логовища и относительно тебя, Помпей, явлюсь настоящим Цезарем, то-есть, говоря по-просту, велю отхлестать тебя кнутом. На этот раз, Бог с тобой. Ступай, Помпей.

Потешник. Благодарю вашу милость за совет, но насколько я ему последую, решат обстоятельства и собственная моя плоть.

Меня хлестать кнутом? - Ну, нет!

Пускай извозчик хлещет клячу,

Эскал. Теперь пожалуй сюда ты, господин Локоть! Пожалуй сюда, господин блюститель порядка. Давно состоишь ты в этой должности?

Локоть. Уже, с позволения вашей милости, семь лет с половиной.

Эскал. По тому умению, с каким ты исполняешь свое дело, я догадался с разу, что на службе ты уже давно. Ты говоришь, целых семь лет?

Локоть. С половиною, ваша милость.

Эскал. Вот как! Служба у тебя нелегкая, и я нахожу, что с тобою поступают крайне несправедливо, заставляя тебя исполнять ее столько лет без перерыва. Неужто в твоем околотке нет других способных людей?

Локоть. Говоря, ваша милость, по правде, - очень не много хоть что-нибудь смыслящих в этом деле. Выберут кого-нибудь из них, а они радехоньки тотчас же заставить меня исполнять их обязанности, что я и делаю за небольшое вознаграждение.

Эскал. Послушай, доставь мне имена шести или семи наиболее способных людей, живущих в твоем околотке.

Локоть. К вам на дом, ваша милость?

Эскал. Да. Прощай (Локоть уходит). Как вы думаете, который теперь час?

Судья

Эскал. Пойдемте ко мне обедать.

Судья. Благодарю.

Эскал. Жаль мне Клаудио, но помочь ему я не могу ничем.

Судья. Синьор Анджело уже через-чур безпощаден.

Эскал. Что же делать? Крайняя строгость необходима. Не то настоящая милость, что нередко кажется ею. Чрезмерная снисходительность безпрестанно нарождает новые проступки... А все-таки, бедного Клаудио жаль; нет ему спасения. Идемте (Уходят).

СЦЕНА II.

Другая комната у Анджело.

Входят Профос и Слуга.

Слуга. Он слушает дело, но скоро выйдет. Тогда я доложу ему о вас.

Профос. Сделай одолжение (Слуга уходит). Узнаю окончательное его решение; может быть, он и смягчит приговор. Да и провинился-то он как будто во сне. Порок этот свойствен обоим полам, всем возрастам, и несчастный должен теперь поплатиться за него жизнью.

Входит Анджело.

Анджело. Ты зачем, профос? Что тебе нужно?

Профос. Вам все-таки угодно, чтобы Клаудио умер завтра?

. Ведь, я уже сказал, что да. Зачем же являться за вторичным приказанием?

Профос. Чтобы исполнение приговора не оказалось через-чур поспешным. Я, с вашего позволения, синьор, замечу, что не раз видал, как после казни суд раскаивался в своей суровости.

Анджел. Это не твое дело, а мое: или исполняй свои обязанности, или откажись от места. Мы прекрасно обойдемся и без тебя.

Профос. Прошу прощения у вашей милости. Что же, однако, прикажете нам делать с несчастною Джульеттою? Она совсем на сносях.

Анджело. Поместите ее немедленно в какое-нибудь более удобное место.

Входит Слуга.

Слуга. Пришла сестра осужденного и просит допустить ее к вам.

Анджело. А, у него есть сестра?

Профос. Есть, добрейший синьор. Она в высшей степени добродетельная девушка, собирающаяся на-днях поступить в монастырь, если уже не поступила.

Анджело. Приведи ее сюда (Слуга уходит). А ту блудницу поместить куда следует. Пусть ей не будет отказано ни в чем необходимом, но без излишеств. Мы дадим на это особое предписание.

Профос (Собираясь уходит). Счастливо оставаться, синьор.

Анджело. Нет, подожди (Изабелле). Добро пожаловать. Что вам угодно?

Изабелла. Я огорченная просительница. Угодно вам, синьор, выслушать меня?

Анджело. Хорошо. В чем же ваша просьба?

Изабелла. Есть порок, ненавистный мне более всех других, и я желала бы, чтобы наказание за него было самое строгое. Тяжело мне просить за человека, одержимого этим пороком, но просить все-таки приходится. Да, я должна просить, так как для меня нет выбора в борьбе между хотением и нехотением.

Анджело. В чем-же дело?

Изабелла. Мой брать приговорен к смертной казни. Осуждайте его преступление, но не его самого.

Профос (Про себя).

Анджело. Осуждать проступок, а не совершившого его? Как-же это, когда проступок осужден уже ранее, чем совершен. Подумайте, до какого ничтожества низвелась-бы моя власть, еслибы я стал карать только осужденные законом проступки, а самих виноватых оставлял бы на свободе?

Изабелла. Закон должен быть справедлив, но не жесток... Итак, был у меня брат, а теперь его больше нет. Господь да хранит вашу милость (Идет к двери).

Люцио (Тихо Изабелле). Разве так просят? Приступите к нему опять, молите его, бросьтесь перед ним на колени, целуйте край его одежды. Вы слишком холодны. Понадобись вам булавка, вы и той не стали бы просить так равнодушно. Говорю вам, вернитесь к нему снова.

Изабелла. Значит, решено? - Брат непременно должен умереть?

Анджело. Да, спасения для него нет.

Изабелла. Есть! Еслибы вы захотели простить его, ни небо, ни люди не осудили бы вас за такое милосердие.

Анджело. Тем не менее я его не прощу.

Изабелла. Однако, могли бы, еслибы захотели.

Анджело. Знайте: - чего я не хочу, того и не могу.

. Могли-бы, и никому-бы от этого не было убытка, еслибы ваше сердце было так-же полно сострадания, как полно мое.

Анджело. Просить теперь поздно; приговор уже произнесен.

Люцио (Изабелле). Вы слишком холодны.

Изабелла. Поздно? Нет, я всегда могу вернуть назад сказанное слово. Поверьте, что ни царский венец, ни меч полководца, ни жезл правителя, ни мантия судьи даже и на половину не украшают так великих мира, как милосердие, лучшая из принадлежностей власти. Если бы на вашем месте находился мой брат, а вы на его и провинились так-же, как он, конечно, он не был бы так жестокосерд, как вы.

Анджело. Прошу вас удалиться отсюда.

Изабелла. То-ли бы оказалось, еслибы по Божьей воле власть имела я, а вы были-бы Изабеллой. О, я показала бы вам тогда различие в положении судьи и осужденного.

Люцио (Тихо Изабелле). Продолжайте задевать его за живое. Вы попали в самую жилку.

Анджело. Ваш брать осужден законом, и вы только даром тратите слова.

Изабелла. О, горе, горе! Было время, когда каждая живая душа обречена была на гибель, однако Тот, Кто более других имел право карать, нашел, вместо кары, средство спасти несчастных. Что сталось бы с вами, если бы Он, от Кого исходит высшее правосудие, стал судит вас на основании только того, что вы есть? Подумайте об этом, и вы, как вновь народившийся человек, почувствуете на своих устах слова всепрощения.

Анджело

Изабелла. Завтра? Так скоро? О, сжальтесь, сжальтесь над ним! Он не приготовлен к смерти! Даже для нашего стола мы убиваем птицу, сообразуясь с временами года. Неужто к служению небесам мы отнесемся с меньшим уважением, чем к потребностям собственного грубого "я?" О, добрый, добрый мой синьор, одумайтесь! Подвергался-ли до сих пор кто-нибудь смерти за такой проступок? А мало-ли людей виноватых в том-же самом?

Люцио. Прекрасно сказано.

Анджело. Хотя закон и спал, но он не умирал. Было-бы меньше преступлений такого рода, еслибы первый нарушитель постановления был своевременно подвергнут должной каре. Теперь закон проснулся и зорко следит за тем, что происходит на его глазах. Он, словно пророк, глядя в зеркало, видит, какое уже находящееся в зародыше зло должно вылупиться из насиженного яйца и народиться к жизни, если мы не съумеем пресечь зло и покончить с ним там-же, где оно началось.

Изабелла. Выкажите хоть сколько-нибудь сострадания!

Анджело. Никогда не выказываю я его так много, как в те минуты, когда проявляю наибольшую справедливость. Тут я выказываю сострадание к людям, которых совсем не знаю, но которые впоследствии могли бы сделаться жертвами потворства злу. Я являюсь вполне сострадательным, потому что человека, совершившого один проступок, я лишаю возможности совершить другой. Поймите, что простить вашего брата я не могу, и он умрет завтра-же, будьте в этом уверены.

Изабелла. Вы будете первым, изрекшим такой приговор, а брат первым, кто пал его жертвой. Прекрасно иметь силу исполина, но только тиран может пользоваться такою силою без разбора.

Люцио (Тихо Изабелле). Сказано превосходно!

Изабелла. Еслибы сильные мира могли так-же распоряжаться громами, как сам Юпитер, этим громам не было-бы покоя. Самое ничтожное облеченное властью лицо потрясало небо своим громом, и он не смолкал-бы никогда. Только и слышался бы один гром. О, милосердый Боже! Ты своими серными стрелами чаще расщепляешь могучие столетние дубы, чем слабую мирту, а человек, гордый своею ничтожною, своею минутною властью, забывает то, о чем ему следовало бы помнить прежде всего, то-есть, о своей бренной природе, словно злая обезьяна, выделывающей перед глазами неба такия шутки, что, будь ангелы так-же смешливы, как люди, все они дохохотались бы до смерти.

Люцио. Налегайте, налегайте на это; я вижу, он начинает сдаваться.

Профос. О небо, пошли ей успех!

Изабелла

Люцио. Милая девушка, ты на верной дороге; продолжай в том-же духе.

Изабелла. То, что у полководца - только сердитое слово, на языке у солдата становится прямым богохульством.

Люцио. Слушайтесь моих советов: - побольше этакою.

Анджело. Почему-же вы свои изречения относите именно ко мне?

Изабелла. Потому что власть, хотя и она может ошибаться, как все на свете, имеет в самой себе нечто вроде целебного средства, врачующого. Постучитесь к себе в грудь и спросите у сердца, не знакомо-ли ему нечто похожее на грех моего брата, и если оно сознается в грехе, таком-же естественном, как и грех брата, не дозволяйте ему вносить в ваши уста хоть бы одно слово, неумолимо требующее смерти несчастного Клаудио.

Анджело. В её речах столько ума, что и мой ум начинает им увлекаться. - Прощайте.

Изабелла. Нет, великодушный синьор, воротитесь!

Анджело. Хорошо, я подумаю. Приходите завтра.

Изабелла. Послушайте, чем я хочу вас подкупить. Воротитесь-же, добрейший синьор.

Анджело. Как! Подкупить меня?

Изабелла

Люцио. Хорошо, что спохватились; иначе бы вы все испортили.

Изабелла. Не жалкими кружками чеканного золота, не каменьями более или менее драгоценными, смотря по той стоимости, которую придает им прихоть, а искренними молитвами, которые успеют донестись до небес ранее, чем взойдет солнце! Да, молитвами истинно честных и непорочных дев, чуждых всего мирского.

Анджело. Приходите ко мне завтра.

Люцио (Изабелле). Прекрасно; все обстоит благополучно. Идемте.

Изабелла. Да хранит Господь вашу милость!

Анджело (Про себя). Аминь. Да, так, потому что я на пути к искушению, на котором только и можно спастись молитвами.

Изабелла. В каком-же часу могу я завтра придти к вашей милости?

Анджело. В каком хотите... только до обеда.

Изабелла. Да хранят вас небеса (Уходит с Люцио и Профосом).

. От тебя самой, от твоей непорочности! Что же это такое?.. Да, что?.. Её это вина или моя? Кто более виновен - искушающий или искушенный? Нет, она не виновата! В ней нет и тени греха, да она и не думает искушать. Это я, лежа на солнце рядом с фиалкой, начинаю под благодатным лучем издавать не благоухание цветка, а зловоние падали. Неужто целомудрие женщины способно соблазнить нас сильнее, чем её ветренность. Неужто на земле мало пустырей, и нам необходимо разрушать святилища, чтобы там, где стояли они, возводит притоны для таящагося в нас порока? Ах, гнусно все это, гнусно! Что ты делаешь, Анджело? Кто и что ты на самом деле? Тебе хочется опозорить ее за то, что составляет главную её прелесть. О, пусть брат её остается жив. Разбойникам позволительно грабить, когда сами судьи не более как грабители. Боже мой, неужто я полюбил ее? Да! иначе почему же мне так страстно хотелось бы слушать ее еще, еще... и еще упиваться её лицезрением? Ужь не грезится-ли мне все это? О, лукавый враг человечества, чтобы изловить праведника, ты, вместо приманки, насаживаешь на уду самую праведность. Нет в мире опаснее такого искушения, которое, приманивая добродетелью, влечет нас к грехопадению. Никогда ни одна прелестница, с сугубыми своими чарами искусства и природы, не могла распалить моих страстей; но эта непорочная девушка завладела мною всецело, а между тем до сих пор, видя, как люди безумствуют под влиянием любви, я только улыбался и удивлялся, как может это быть (Уходит).

СЦЕНА III.

В тюрьме.

Входят Герцог, одетый монахом, и Профос.

Герцог. Мир и благодать тебе, профос, так как, если я не ошибаюсь, ты - профос?

Профос. Да, я профос. Что угодно вам, добрейший брат?

Герцог. Движимый как собственным человеколюбием, так и уставом святого нашего братства, я навещаю удрученных горем людей даже в стенах тюрем. Пользуясь обычными своими правами, я попрошу вас познакомить меня с наиболее несчастными узниками, объяснив мне причину их заключения, чтобы я, сообразуясь с этим, мог подыскать слова утешения, снособные тронуть их души. Помогите же мне исполнить священную мою обязанность.

Профос. Если бы понадобилось, я был бы готов сделать еще больше (Входит Джульетта). Вот, смотрите, идет одна из моих узниц. Она девушка благородного происхождения, но под влиянием пылкой юности она сделала прореху в честном своем имени! Она беременна, а совиновник её приговорен к смертной казни. Человек он молодой, более пригодный на то, чтобы не раз еще совершить проступок такого же рода, чем умереть.

Герцог. Когда же назначена казнь?

Профос. Кажется, завтра Я сделал для вас все, что нужно. Немного погодя, вас переведут в другое помещение.

Герцог. Милая дочь моя, раскаиваешься ты в своем проступке?

Джульетта. Глубоко раскаиваюсь и терпеливо несу свой позор.

Герцог. Я научу тебя, как допросить свою совесть и узнать, искренно ли твое раскаяние или оно только напускное?

Джульетта. Я с радостью готова научиться.

Герцог. Любишь-ли ты человека, из-за которого гибнешь?

Джульетта. Люблю всею душою, не менее, чем ту женщину, из-за которой гибнет он.

Герцог.Значит, крайне предосудительный проступок был совершен вами по взаимному соглашению?

Джульетта. По взаимному.

Герцог. В таком случае, ты грешнее его.

. Сознаю это, отец мой, и горько раскаиваюсь.

Герцог. Это похвально, дочь моя, если только раскаяние не есть следствие позора, который навлечен на тебя твоим грехом. В таком случае сердечное сокрушение мирить нас только с самими нами, а не с небом; оно служит доказательством, что мы не из любви, а из одного страха желаем примириться с небесами.

Джульетта. Я сокрушаюсь только о грехе, позор-же переношу тернеливо.

Герцог. Пусть и далее будет так-же. Над твоим совиновником, как я слышал, казнь совершится завтра. Пойду и напутствую его. Да пребывает над тобою благодать небес. Benedicite (Уходит).

Джульетта. Он должен умереть завтра! О, жестокий закон судьбы, заставляющий меня жить, когда каждая минута этой жизни - смертельная мука!

Профос. Да, жаль его, жаль (Уходит).

Комната у Анджело

Входит Анджело.

Анджело. Хочу молиться, хочу мыслить и но могу: - молитву, как и мысль, разсеевают разyые земные предметы. На долю небес остаются одни безсодержательные слова, тогда как все помыслы, не слушаясь моей воли, полны одною Изабеллой. На языке у меня одно только безсознательно произносимое имя небес, а в сердце, упорно и постоянно возрастая, сказывается одна только жгучая страсть. Заботы об управлении страной стали для меня чем-то в роде хорошей, но уже много раз прочитанной книги, то-есть, чем-то безплодным и скучным. Даже суровость свою, которою я так гордился, - о, да не услышит никто моих слов! - я променял бы на пушинку, беззаботно вертящуюся в воздухе по воле ветра. О, высокое положение, власть, как часто своим внешним обликом и видом, своею одеждою вы не только возбуждаете в глупцах страх, но даже обманчивым блеском своим прельщаете людей умных! О, человеческая кровь, ты всегда будешь оставаться только кровью! Пусть на рогах у дьявола напишут: "добрый ангел" и они уже ни для кого более не будут его гребнем ( Что нужно?

Слуга. Какая-то монахиня Изабелла просит, чтобы ее допустили к вашей милости.

Анджело. Проводи ее сюда ( О, небеса! Зачем кровь моя заставляет так сильно биться сердце? Зачем она его лишает умения владеть собою, а у всех остальных сил отнимает свойственные им способности. Так глупая толпа относится к человеку, лишившемуся чувств. Она окружает его всею своею массою и тем мешает притоку свежого воздуха, могущого оживить больного. Так же еще и подданные любимого монарха, оставляя свои обыденные занятия, в порыве надоедливой преданности, теснятся около него до такой степени, что их неумелая любовь принимает вид обиды (Входит Изабелла). Что скажете, прелестная девушка?

Изабелла

Анджело. Мне было бы приятнее, если бы вы, не спрашивая, догадались, каково оно. Жить ваш брат не может.

Изабелла. Не может? Да будет над вами милость Божия (

Анджело. Пожалуй, он мог бы жить так же долго, как вы или я, но он все-таки должен умереть.

Изабелла. По вашему приговору?

. Да.

Изабелла. Умоляю вас, скажите, когда же должно это совершиться, чтобы можно было, - окажется-ли этот срок длинен или короток, - как следует приготовить несчастного к смерти и тем спасти его душу.

Анджело. Как отвратительны гнусные эти пороки! Лучше простить того, кто похитил у природы уже существующого человека, чем оставить без наказания одного из тех омерзительных сластолюбцев, которые на фальшивых монетах чеканят образ и подобие Божие. Одинаково преступно беззаконно уничтожать законное существование, как вливать негодный металл в запретные формы и тем вызывать на свет существование незаконное.

. На небесах одна правда, на земле другая.

Анджело. Вы так думаете? Я ловлю вас на слове и сейчас докажу вам вашу ошибку. Что было бы для вас легче: - предоставить жизнь вашего брата на волю справедливого закона или спасти ее, или заставить ваше тело служить тому же сладостному греху, благодаря которому опозорена любимая вашим братом девушка?

Изабелла

Анджело. Речь не о вашей душе. Вынужденные грехи, как бы ни была велика их численность, в вину нам не ставятся.

Изабелла. Что хотите вы этим сказать?

. Не ручаюсь, впрочем, за безусловную справедливость того, что я сказал, так как мне, быть может, придется говорить совершенно противоположное. Ответьте только на следующее: я, в силу неумолимого закона, осудил вашего брата на смертную казнь. Может быть, спасение жизни этого брата будет истинным подвигом благочестия?

Изабелла. О, спасите его, а ответственность за это я возьму на свою душу. Такой поступок даже не грех, а само благочестие.

Анджело

Изабелла. Когда, моля за жизнь брата, я совершаю грех, позвольте, о, небеса, мне самой нести за него ответственность! Если ваше согласие на мою мольбу тоже грех, я стану замаливать его утром и вечером, прося, чтобы каждое ваше прегрешение причислялось к моим и ни одно из них не вменялось вам.

Анджело. Послушайте, ваша мысль совсем не следит за моею. Вы или в самом деле ничего не знаете, или только притворяетесь непонимающею, а это не годится.

. Пусть я ничего не понимаю, пусть не годна ни на что хорошее, - все равно! Лишь бы только небеса не обидели меня сознанием своих недостатков.

Анджело. Оценивая себя ниже своей стоимости, мудрость, очевидно, желает предстать в еще большем блеске. Прикрывая себя черною маскою, красота говорит о себе вдесятеро громче, чем выставляясь напоказ.Теперь слушайте. Для того, чтобы вы лучше меня поняли, я буду говорить прямо, даже грубо. Ваш брат осужден на смертную казнь.

Изабелла

Анджело. По закону, совершенное им преступление подлежит именно этому наказанию.

Изабелла. Знаю и это.

. Предположим, что спасти вашего брата можно одним только средством, - заметьте, что ни этого средства, да и никакого другого я не предлагаю, а говорю только так, к слову, - да, предположим, что средство это состоит в том, чтобы вы, сестра осужденного, пленили одно высокопоставленное лицо, имеющее, благодаря своему исключительному положению, громадное влияние на судей и поэтому могущее исторгнуть вашего брата из оков карающого закона и спасти ему жизнь, - так как, повторяю, иного средства спасения нет, - пожертвовав в пользу этого предполагаемого лица всеми сокровищами своего тела. Что сделали бы вы в таком случае?

Изабелла. Для брата я сделала бы тоже, что для себя самой. Еслибы надо мной тяготел смертный приговор, я скорее стала бы, как рубинами, гордиться кровавыми следами, оставленными на моем теле бичом, скорее, сорвав с себя все покровы, бросилась бы в объятия смерти, как на страстно желанное ложе, чем предала свое тело на поругание, на позор.

Анджело

Изабелла. Ито же делать, если нет другого исхода? Легче ему умереть разом, чем искупившей его сестре обречь себя на вечную смерть.

Анджело. А разве такой поступок с вашей стороны будет менее жесток, чем то решение закона, против которого вы возстаете?

. Позорный выкуп и добровольное прощение далеко не из одной семьи. Между честным прощением и позорным искуплением нет никакого родства.

Анджело. А как-же, помнится, вы сами возставали против жестокости закона и называли вину вашего брата скорее шалостью, чем пороком?

Изабелла

Анджело. У всех есть свои слабости.

Изабелла. Казните-же брата; тогда один он окажется жертвою слабости.

. Да и женщины достаточно хрупки тоже.

Изабелла. Да, как те зеркала, в которые оне смотрятся и перед которыми ломаются. Бедные женщины! пусть помощником им будет небо! Мужчины пользуются этим и губят их. Мало сказать, что мы слабы и хрупки! Мы еще в десять раз слабее, потому что настолько-же нежны, как и наше сложение и, помимо этого, всегда склонны верить всем лживым клятвам.

Анджело вы есть, то-есть оставайтесь женщиной; желая быть большим, вы перестанете быть ею. Если вы действительно женщина, - а ваш внешний вид доказывает это совершенно ясно, - облекитесь и вы в предопределенную ливрею.

Изабелла. Я умею говорить только одним языком. Любезный синьор, умоляю и вас продолжать говорить со мною тем-же языком, как прежде.

Анджело. Поймите-же меня вполне: - я люблю вас.

. Мой брат тоже любил Джульетту, и вы решили, что он должен за это умереть.

Анджело. Изабелла, он не умрет, если и ты согласишься меня полюбить.

Изабелла

Анджело. О, ты можешь мне верить! Клянусь честью, что высказал только свои намерения и желания!

Изабелла. Ах, честь эта слишком ничтожна для того, чтобы ей верить, а как гнусны намерения и желания! О, лицемерие, лицемерие! Берегись, Анджело, я ославлю тебя! Подпиши сейчас-же прощение брату или я, не щадя слов, поведаю всему миру, что ты такое!

. Кто-же поверит тебе, Изабелла? Против тебя будут свидетельствовать мое незапятнанное имя, безупречная строгость моей жизни и высокое положение, занимаемое мною в государстве. Мне не трудно будет опровергнуть твои слова; ты подавишься своим доносом, и тебя-же обвинят в клевете. Однажды начав, я дам теперь полную волю своей чувственности! Ответь-же согласием на мою бешенную страсть. Отбрось же всякое жеманство, всякую надоедливую стыдливость, с которою все женщины притворно отворачиваются от того, что им хочется самим. Отдай мне свое тело, и ты спасешь этим брата. Иначе ему не только не миновать смерти, но я за твой отказ обращу его казнь в бесконечную, медленную и мучительную пытку. Жду завтра-же твоего ответа, или страсть, так бешенно овладевшая теперь мною, превратит меня в изверга относительно твоего брата. Что-же до твоих угроз - рассказывай, что хочешь: моя ложь окажется сильнее твоей правды (Уходит).

Изабелла. Что-же делать? Кому жаловаться? Если я стану рассказывать, мне никто не поверит. О, как опасны вы, уста, одним и тем-же языком изрекающие и помилование, и смертный приговор, заставляющие закон преклоняться перед их прихотями, согласно одному своему произволу сцепляющие вместе и правых, и виноватых, чтобы идти туда, куда им прикажут они же, эти неумолимые уста. Пойду к брату. Он хотя и не устоял в борьбе с чувственностью, но в душе он человек честный, и будь у него не одна голова, а целых двадцать, он скорее согласился бы все до одной сложить на кровавую плаху, чем допустить сестру подвергнуться такому поруганию. Итак, пусть брат умрет, а ты, Изабелла, оставайся целомудренной; целомудрие дороже брата. Однако, я все-таки скажу ему об условиях наместника, а потом для спасения его души приготовлю его к смерти (