Буря.
Действие второе.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.

СЦЕНА I.

Другая часть острова.

Входят: Алонзо, Себастиано, Антонио, Гонзальво, Адриано, Франческо и др.

Гонзальво. Прошу вас, государь, перестаньте сокрушаться. Вам, как и всем нам, есть чему порадоваться: спасенье наше, право, важнее потери. Наш повод к огорчению самый обыкновенный. Такие-же поводы к печали ежедневно выпадают на долю то жене моряка, то хозяину торгового судна, то самого торговца. Что-же касается чуда нашего избавления, немногие из числа даже миллионов могли бы рассказать про себя что нибудь подобное. И так, государь, взвесьте благоразумно нашу скорбь с нашим счастьем,

Алонзо. Молчи, прошу тебя.

Себастиано. Он утешенье принимает как холодную похлебку.

Антонио. Ну, от утешителя он этим не отделается.

Себастиано. Смотри, он заводит часы своего остроумия; сейчас они начнут бить.

Гонзальво. Государь!

Себастиано. Считай - раз!

Гонзальво

Себастиано. Гора долларов.

Гонзальво. Нет, гора горя. Впрочем, вы ответили более верно, чем думали.

Себастиано. А вы вывернулись более ловко, чем я этого желал.

Гонзальво. И так, государь.

Антонио. Как он расточителен на слова!

Алонзо. Ради Бога, пощади меня.

Гонзальво. Пожалуй, я кончил, однако, все-таки...

Себастиано. Он хочет говорить еще. Можно отлично побиться об заклад, кто, он или Адриано, запоет первый.

Себастиано. Старый петух.

Антонио

Себастиано. Хорошо. А заклад?

Антонио. Взрыв хохота.

Себастиано. Идет.

Адриано. Хотя этот остров и кажется безлюдным...

Себастиано. Ха-ха-ха! Квиты!

Адриано. Безплодным и почти неприступным...

Себастиано. Однако-же...

Адриано. Однако-же.

Антонио. Этого он уже, однако, не мог пропустить,

Адриано

Антонио. Умеренность, действительно, была очень деликатная девчонка.

Себастиано. И крайне нежная, как он заявил это ученейшим образом.

Адриано. Как сладостно дышет на нас воздух!

Себастиано. Точно у него есть легкие, да к тому же еще не сгнившия.

Антонио. Или как будто он весь продушен болотом.

Гонзальво. Здесь все благоприятно для жизни.

Антонио. Совершенная правда; есть все, кроме средств к жизни.

Себастиано. Которых здесь нет совсем или которых весьма недостаточно.

Гонзальво. Как трава здесь густа и роскошна как зелень!

Антонио

Себастиано. С зеленым оттенком.

Антонио. Не во многом он ошибся.

Себастиано. В самой безделице во всем.

Гонзальво. Но страннее всего и почти не вероятно.

Себастиано. Как большинство приводимых диковинок.

Гонзальво. Это-то, что наша одежда, промокшая в море сохранила, не смотря на это всю свою свежесть, весь свой блеск, она как будто выкрашена вновь и даже не была в соленой воде.

Антонио. Еслибы хоть один из его карманов обладал даром слова, не сказал-ли бы он. что он лжет?

Себастиано. Сказал бы или мошеннически припрятал бы в себе его ложь.

Гонзальво. Мне кажется, что наша одежда и теперь также еще свежа, как была в то время когда мы впервые надели ее в Африке в день бракосочетания Кларибеллы красавицы, дочери короля, с королем тунисским.

Себастиано

Адриано. В Тунисе никогда еще не было такой королевы: она само совершенство!

Гонзальво. То-есть, со времен вдовы Дидоны.

Антонио. Вдовы? Задуши его моровая язва! Какая-же это еще вдова? Какая Дидона?

Себастиано. Недостает только, чтоб он и Энеё сделал вдовцом. Чтобы вы тогда сказали, государь?

Адриано. Вы говорите: "вдовы Дидоны" и тем повергаете меня в крайнее изумление. Она жила ведь в Карфагене, а не в Тунисе.

Гонзальво. Да Тунис-то, почтеннейший мой, когда-то назывался Карфагеном.

Адриано. Карфагеном?

Гонзальво. Да, уверяю вас, Карфагеном.

Антонио. Слово его могущественнее, чем сама чудодейственная лира.

Себастиано

Антонио. После этого он, пожалуй, все невозможное сделает возможным.

Себастиано. Он, пожалуй, спрячет этот остров, в кармане отвезет домой и вместо яблок отдаст своему сыну.

Антонио. А развея в его семечки по морю, выростит, пожалуй, еще несколько островов.

Гонзальво. Непременно.

Антонио. Что-же, в добрый час.

Гонзальво. Мы, ваше величество, говорим о том, что наша одежда так-же свежа, как во время нашего пребывания в Тунисе, на свадьбе у вашей дочери, ставшей теперь тунисской королевой.

Антонио. И такой королевой, какой там никогда еще не бывало.

Себастиано. За исключением вдовы Дидоны, прошу этого не забывать.

Антонио. О, вдова Дидона! Да, вдовы Дидоны.

Гонзальво

Антонио. Как кстати выудил он это слово: относительно.

Гонзальво. В день свадьбы вашей дочери.

Алонзо. Вы переполняете мой слух словами, идущими совершенно в разрез с настроением моего духа. Лучше бы я никогда не отдавал туда своей дочери, потому что, возвращаясь со свадьбы, потерял сына; да пожалуй и ее, живущую теперь от Италии так далеко, что я уже никогда ее не увижу. О, мой наследник, будущий король Неаполя и герцог Милана! какая прожорливая рыба поглотила тебя вместо трапезы?

Франческо. Но, государь, он, может быть, еще жив. Я видел, как он боролся с волнами, взбирался на их хребты, как рассекал их, отбрасывая во все стороны, и как противопоставлял грудь самой страшной из них, налетавшей на него беспощадно. Продолжая удерживать голову выше бурливших вокруг него волн, он, как веслами, греб могучими руками к берегу, который, нависший над подмытым своим основанием, как будто сам спешил к нему на помощь. Я убежден, что он выбрался на берег.

Алонзо. Нет, нет, он погиб!

Себастиано. Этой страшной потерей, государь, вы обязаны самому себе: вы не пожелали, чтоб ваша дочь осчастливила Европу, отдали ее в руки африканцу или, по крайней мере, изгнали ее со своих глаз, имеющих теперь достаточную причину для слез.

Алонзо. Прошу тебя, молчи!

Себастиано. Мы все, упав на колени, всячески умоляли вас, и сама она - прекрасная душа - долго колебалась между отвращением и повиновением, сама не зная, чему дать перевес. Боюсь, что вашего сына мы лишились навсегда. В Милане и в Неаполе теперь вдов более, чем мы привезем им утешителей. Все это по вашей вине.

Алонзо. Зато и моя утрата больше всех.

Гонзальво

Себастиано. Отлично сказано.

Антонио. И вполне как следует врачу.

Гонзальво. Государь, когда вы пасмурны,- и во всех нас преотвратительная погода.

Себастиано. Отвратительная погода?

Антонио. Да, преотвратительная.

Гонзальво. Еслибы, государь, этот остров был моей плантацией...

Антонио. Он засеял бы его крапивой.

Себастиано. Или конским щавелем, или всякими сорными травами.

Гонзальво. А будь я его властелином, как думаете что я бы сделал?

Себастиано

Гонзальво. В моем владении все было бы противоположно тому, что делается всегда и всюду. Я не допустил-бы никакой торговли; слово: сановник было-бы у меня неведомо; грамоты не знал бы никто, а богатства, бедности и слуг тоже бы не существовало; не было бы ни купчих крепостей, ни наследств, ни меж, ни изгородей, ни полей, ни виноградников; металл, хлеб, вино, масло никем бы не ?потреблялись; никто бы не работал, все жили бы праздно - все, даже и женщины; но все были бы чисты душою и невинны; никто не знал бы над собой власти...

Себастиано. А сам собирался быть его королем.

Антонио. Конец забыл про начало.

Гонзальво. Все давалось бы природой без труда и никто не добивался бы необходимого в поте лица. Не было бы ни измен, ни вероломства, ни мечей, ни копий, ни ножей, ни ружей, ни даже какой-либо потребности в смертоносном оружии. Природа в изобилии сама собой производила бы все нужное для питания моего чистого сердцем народа.

Себастиано. А брака между его подданными тоже бы не существовало?

Антонио. Никакого. Все жили бы праздно, беспутствовали бы и развратничали.

Гонзальво. И я, государь, управлял-бы так, что затмил бы даже золотой век.

Себастиано. Да здравствует его величество!

Антонио. Многия лета великому Гонзальво!

Гонзальво

Алонзо. Прошу, перестань. Все, что ты говоришь, для меня одни пустые звуки без смысла.

Гонзальво. Вполне верю вашему величеству и говорю собственно для этих господ. Легкие у них так чувствительны и так требуют деятельности, что их смешат даже самые пустяки.

Антонио. Ведь смешишь нас ты.

Гонзальво. По части уменья вызывать смех,что я такое наряду с вами; как не самый последний пустяк? Поэтому можете продолжать смеяться пустякам.

Антонио. Какой жестокий удар нам!

Себастиано. Только нанесен-то он плашмя.

Гонзальво. Все вы, синиоры, неустрашимы и доблестны, вы готовы бы вышибить самую луну из её сферы, еслибы она не изменяясь оставалась на месте пять недель сряду.

Входит невидимый Ариэль. Торжественная музыка.

Себастиано. Конечно, так; а затем мы бы отправились охотиться за летучими мышами.

Антонио.Ну, добрейший синьор, не сердитесь!

. Ручаюсь вам, что не сержусь нисколько. Я не так легко поступаюсь своей серьезностью. Ваши же насмешки нагоняют на меня только сон. Вот и теперь глаза мои начинают уже слипаться,

Антонио. Спите же и не слушайте нас (Все, кроме Алонзо, Себастиано и Антонио, засыпают).

Алонзо. Что это значит? Все заснули и все разом? Как бы хотелось мне, чтоб и мои глаза сомкнулись и вместе с тем замкнули мои мысли. Я уже и теперь чувствую, что меня клонит ко сну.

Себастиано. Не отклоняйте, государь, того оцепенения, которым оковывает нас сон. Он редко навещает печаль, а если навестит, то всегда как утешитель.

Антонио. Пока вы, ваше величество, будете отдыхать, мы оба побудем около вас, станем вас охранять.

Алонзо. Благодарю. Удивительно, я уже сплю (3асыпает. Ариэл уходит).

Себастиано. Что значит эта странная сонливость, напавшая на них?

Антонио. Это должно быть действие здешнего климата.

Себастиано. Оттого же сон не смежает и наших век? Я не чувствую даже малейшего позыва ко сну.

Антонио. И я тоже, я бодр, как нельзя более. Они же заснули все, как бы по уговору, попадали на землю, как бы сраженные громом. Как это кстати, Себастиано, как кстати! Но довольно. Однако, мне кажется, что я на твоем лице вижу, чем бы ты должен быть. Сила обстоятельств дает тебе мудрые советы, а моему сильно развитому воображению уже мерещится, что на твое чело спускается корона.

. Да ты тоже, должно быть, спишь?

Антонио. Разве не слышишь, что я говорю?

Себастиано. Слышу, но это вероятно ни что иное, как сонный бред и ты говоришь во сне. Что ты сказал? Странный, однакоже, это сон, когда человек спит с открытыми глазами, стоя, разговаривая и двигаясь, а все-таки спит так крепко.

Антонио. Благородный, Себастиано, ты своему счастью позволяешь не только спать, но даже и умереть и бодрствуя закрываешь глаза.

Себастиано. Для меня ясно, что ты храпишь, но в твоем храпении есть доля смысла.

Антонио. Я теперь серьезнее, чем бываю обыкновенно. Последуй и ты моему примеру, если только понял меня. Если ты в самом деле понял, это утроит твое величие.

Себастиано. Полно! Я стоячая вода.

Антонио. Я научу ее, как сделаться проточной.

Себастиано. Научи. Отливу меня научает прирожденная беспечность.

Антонио. О, еслиб ты только знал, как, насмехаясь над этим замыслом, ты сильно его лелеешь, как, разоблачая его, ты разукрашиваешь его еще более. Люди, постоянно отступающие часто благодаря собственному страху и собственной беспечности, оказываются на дне пучины.

. Прошу тебя, продолжай! Твои глаза, твое лицо говорят, что ты чреват чем то таким, от чего тебе сильно хочется разрешиться.

Антонио. Вот что, синьор. Хотя у этого человека не особенно хорошая память, но когда его зароют в землю, память эта станет еще слабее. Он одержим страстью убеждать, он ведь только это и знает. Почти убедил короля, что сын его еще жив, что немыслимо, чтоб принц этот утонул, как немыслимо, чтоб этот спящий человек вдруг поплыл.

Себастиано. У меня нет никакой надежды, чтоб он не утонул.

Антонио. Какая же тебе надежда от этой великой надежды? Если в этом отношении надежды нет, то в другом она так высока, что даже взор самого честолюбия не в силах ее окинуть. Сомневаюсь в возможности открыть там хоть что-нибудь. Согласен ты со мной, что Фердинандо утонул.

Себастиано. Да, он погиб.

Антонио. Если так, скажи: кто-же ближайший наследник неаполитанского престола?

Себастиано. Кларибела.

Антонио. Да, та, что теперь царица тунисская? та, что живет теперь на десять миль далее того места, куда в силах проникнуть человеческий взгляд? та, которая не может получить известий из Неаполя ранее, чем подбородок новорожденного не обростет бородою, годною для бритвы, иначе как в том случае, когда гонцом у неё будет солнце, потому что месяц для этого или Живущие на нем люди слишком медленны? Та самая Кларибела, на пути от которой все мы были поглощены морем, и оно только немногих выбросило назад, потому что люди эти предназначены для дела, для которого все прошедшее только предлог. То же, что должно последовать затем, зависит от тебя и от меня.

Себастиано. Что за вздор! Что ты мне толкуешь! Дочь моего брата действительно тунисская королева и наследница Неаполя, между которыми расстояние, конечно, довольно значительное.

Антонио. Разстояние, каждый локоть которого как-будто кричит: "как-же этой Кларибеле удастся измерить нас на возвратном пути своем в Неаполь?" Пусть остается она в Тунисе, а Себастиано проснется. Вообрази, что всех этих теперь спящих людей постигла вдруг смерть,- что-же разве будет тогда хоть сколько-нибудь хуже, чем теперь? А человек, способный управлять Неаполем, есть. Найдутся даже досужие придворные, способные болтать так-же бесконечно, безцельно и бесполезно, как Гонзальво. Я сам мог-бы, пожалуй, сделаться такою-же неутомимой болтливой сорокой. О, еслибы ты проникнут был таким же духом, как и я, насколько этот сон оказался-бы кстати для твоего возвышения! Понимаешь ты меня?

. Кажется, понимаю.

Антонио. Как-же смотришь ты на свое неожиданное счастье?

Себастиано. Помнится, ты сверг с престола доброго своего Просперо.

Антонио. Да, сверг. И видишь, как ловко сидит на мне моя одежда, гораздо лучше, чем прежде. Слуги брата были тогда моими товарищами, теперь они мои слуги.

Себастиано. А совесть?

Антонио. Что такое совесть? Где она? Еслиб она была ознобой, она заставила-бы меня не расставаться с туфлями, но я совсем не ощущаю в моей груди этого божества. Будь даже двадцать совестей и стой оне между мной и Миланом, оне скорее-бы обсахарились и совсем-бы растаяли, чем потревожили меня хоть сколько-нибудь. Вот лежит твой брат. Разве он был-бы лучше той земли, на которой лежит, еслиб оказался тем, на что он теперь похож, то-есть мертвым. Тремя дюймами послушного этого железа я могу уложить его навсегда. Вы-же могли-бы заставить навеки закрыть глаза этому благоразумному советчику, чтоб он впоследствии не упрекал нас за прошлое. Что-же касается остальных, они так-же проглотят наше предложение, как кошка лакает молоко. Они для каждой нашей потребности будут отбивать минуты, когда поймут, что час наш настал.

Себастиано. Твой поступок, друг мой, послужит мне примером; как завладел ты Миланом, так завладею я Неаполем. Обнажи-же свой меч. Одним ударом ты освободишь себя от платимой тобою дани, а я, король, никогда не перестану тебя любить.

Антонио. Обнажим мечи вместе; как только я подниму руку, поднимай ее и ты, тогда прямо нападай на Гонзальво!

Себастиано. Одно еще слово.

Отходят в сторону и тихо разговаривают между собою. Музыка. Появляется невидимый Ариэль.

Ариэль

Пока вы здесь храпите,

Не дремлет заговор

И выжидает время.

Король, жизнью дорожите,

Стряхните сон беспечный.

Проснитесь-же скорее!

Антонио. Так обоих разом!

Гонзальво (просыпаясь). О, ангелы небесные, спасите короля!

Алонзо. Что это такое? Что вы делаете? Проснитесь скорее! Зачем обнажили вы мечи и отчего лица у вас так бледны, как у привидения?

Гонзальво. Что здесь случилось?

Себастиано. Пока мы стояли здесь, охраняя ваш покой, мы вот сию минуту услыхали вдруг, какой-то глухой рев, подобный реву быка или скорее реву льва. Не он-ли вас разбудил? Наш слух он поразил страшно.

Алонзо. Я ничего не слыхал.

Антонио

Алонзо. Ты, Гонзальво, слышал?

Гонзальво. Клянусь, государь, честью, я слышал только какое-то жужжание и притом довольно странное; оно-то меня и разбудило; я толкнул вас и закричал. Когда я открыл глаза, мечи их уже были обнажены. Что тут был шум - это верно. Всего лучше быть нам настороже или уйти отсюда. Обнажим мечи и мы.

Алонзо. Пойдем далее, поищем еще несчастного моего сына.

Гонзальво. Да хранит его Небо от этих зверей, потому что он, наверно на этом острове.

Алонзо. Идем.

Ариэль (про себя). Передам господину о том, что сделал. А ты, король, находящийся теперь в полной безопасности, ступай и отыскивай своего сына (Уходит).

СЦЕНА II.

Другая часть острова.

Входит Калибан с вязанкой дров.

Калибан. Все ядовитые испарения, какие солнце высасывает из трясин, болот и пучин, пусть обрушатся на Просперо и ни одного дюйма его тела не оставят без болячек. Духи его меня слышат, а я все-таки не хочу его не проклинать. Впрочем, без его приказаний они не посмеют щипать меня, пугать чертовщиной, вталкивать в грязь и сбивать с дороги, светясь во тьме, как головни. Но он натравливает их на меня из-за всякой мести, то в виде обезьян, корчащих мне рожи, скрежещущих зубами и затем кусающих меня; то ежей, подставляющих свои иглы всюду, куда я ни ступлю босыми своими ногами; то обовьют они меня, словно змеи, и своим раздвоенным языком, доводят меня до безумия.

Входит Тринкуло.

Вот, вот один из его духов уже приближается, чтоб помучить меня за то, что я долго не несу топлива. Прижмусь ничком к земле; может быть, он меня и не заметит.

. Нигде ни деревца, ни кустика, чтоб найти какую-нибудь защиту от непогоды, а между тем надвигается другая буря. Я слышу песни её в вое ветра. А вон там поднимается громадное облако, как две капли воды, похожее на гнилую бочку, готовое издать всю свою жидкость. Если, как недавно, опять загремит гром, я не буду знать, куда приклонить голову. Облако-то ведь лопнет и дождь польется целыми потоками. Это что такое: человек, или рыба, живой или мертвый? Должно быть, рыба - от него пахнет рыбой. Да, именно рыбой, да не свежей, а лежалой. Нечто в своем роде похожее на свежую треску. Странная рыба. Будь я теперь в Англии - а ведь я уже там бывал - и еслиб был у меня только хоть рисунок этой рыбы, там не нашлось бы ни одного зеваки, от которого я не заполучил бы серебряной монеты. Чудовище это обогатило бы меня, как обогащает там всякий чудной зверь. Там нищему не дадут ни фартинга, а не пожалеют и десяти, чтобы только взглянуть на мертвого индийца. Ноги у него, как у человека, а плавательные перья - точь в точь как человеческие руки. Он еще теплый, ну как есть теплый! Отказываюсь от прежнего предположения. Ну его совсем! Это не рыба, а островитянин, недавно убитый громом (Гремит гром). Ну вот и опять гроза. Заберусь под его балахон: другого убежища ведь здесь нет. С какими удивительными сопостельниками знакомит нас нужда! Пережду под ним, пока станет бушевать буря.

Распевая, входит Стэфано с бутылкой в руках.

Стэфано (поет).

В море больше не хочу я!

На суше я здесь умру!

Скверный напев у этой песни, точно похоронный,

Да ничего, вот мое утешенье!

(Пьет).

Боцман, капитан и юнга,

Канонир и я

Все любим мы, кто Джени

Мэри или Магь.

Катю-же никто не любит,

Не язык во рту

У нея, а жало. Крикнуть

Рада моряку:

Если удавиться хочешь

"Мне что!"

Запаха она не терпит

Дегтя и смолы.

Мало, где-б ни зачесалось

Ей скребет портной.

Хоть ступай она повесься,

Что нам за печаль!

Путь, друзья, нам в море.

Ну, скорей туда!

Калибан. О, больно! Не мучь меня!

Стэфано. Что это? Неужто черти морочат нас, заставляя нам мерещиться дикарей и людей Индии? Не для того ушел я от опасности утонуть, чтобы испугаться четырех твоих ног. Ведь говорится: "и самый крепкий человек когда-либо ползавший на четвереньках, не заставит его попятиться". И будет это говориться, пока Стэфано не перестанет дышать ноздрями.

Калибан. О, больно! Дух, не мучь меня!

Стэфано. Это, как мне кажется, какое-нибудь четвероногое чудовище с этого острова, схватившее лихорадку. Где-же, чорт возьми, могло оно научиться нашему языку? Ужь из за одного этого помучу его, как сумею. Если мне удастся его вылечить, сделать его ручным и привесть в Неаполь, он будет подарком достойным любого императора, когда-либо ходившего на воловьей шкуре.

Калибан. Прошу тебя, перестань меня мучить. Я сейчас-же принесу топливо.

Стэфано сколько-бы я за него ни запросил, все не покажется слишком дорого, и тот, кто захочет его приобресть, поплатится порядком.

Калибан. До сих пор ты еще не очень больно мучишь меня, но скоро начнешь; вижу я это по твоей дрожи. На тебя, Просперо, это уже действует.

Стэфано. Эй ты! Поднимайся! Открывай рот! Это, будь ты даже кошкой, развяжет тебе язык. Разевай-же рот. Это, можно сказать, живо прогонит твою дрожь. А ты вот не можешь угадать, кто твой друг. Разинь-же свою пасть!

Тринкуло. Этоть голос мне знаком; это должно быть... Но тот ведь утонул. Должно быть, чорт. О, защитите меня боги и силы небесные!

Стефано. Четыре ноги и два голоса - изумительное чудовище! Передний его голос для хороших речей о своем друге, а задний - для скверных слов и для ругательств. А я все-таки его вылечу, еслибы для этого потребовалось даже все вино из моей бутылки. Ну, будет. Вылью немного и в другой твой рот.

Тринкуло. Стэфано!

Стэфано. Другой твой голос меня зовет. Эй, да это дьявол, а не чудовище! Бегу от него. Жаль, что нет у меня длинной ложки.

Тринкуло. Стэфано! Если это ты, Стэфано, дотронься до меня, заговори со мною. Не пугайся, я Тринкуло, твой добрый друг Тринкуло.

Стэфано.Если ты Тринкуло, убирайся отсюда, не то вытащу я тебя за твои меньшие ноги. Если тут есть ноги Тринкуло, то непременно вот эти. Так вот оне! Действительно, это настоящий Тринкуло. Как-же ты попал под этим теленком-месяц? Разве он способен разрешаться Тринкулами?

Тринкуло. Я принял его за убитого громом. Но ты, Стэфано, разве ты не утонул? Теперь, надеюсь, что не утонул. А что, буря-то прошла? Испугавшись ея, я спрятался под балахон этого мертвого чудовища. Так ты жив, Стэфано? Значит, спаслось два неаполитанца.

Стэфано

Калибан. Если эти два существа только не духи, существа они славные. Этот отличный бог и напиток у него истинно божественный! Стану перед ним на колени.

Стэфано. Как ты ускользнул, как попал сюда? Я-же, клянусь этой бутылкой, вот как попал сюда; я улизнул на бурдюке от вина выкинутом матросами за борт. Клянусь этой фляжкой, которую собственными руками смастерил из древесной коры, как только меня выбросило на берег.

Калибан. И я клянусь этой бутылкой быть твоим верным рабом, потому что напиток у тебя неземной.

Стэфано. Ну, объясняй теперь, как ускользнул ты.

Тринкуло. Доплыл до берега, как утка; я ведь готов присягнуть, что плаваю не хуже утки.

Стэфано. Приложись-же к книге! Ты хоть и плаваешь как утка, а ты все-таки гусь.

Тринкуло. О, Стэфано, нет-ли у тебя еще этого?

Стэфано. Целая бочка, дружище. Погребок мой в одной из расщелин прибрежных скал; там и спрятано мое вино. Ну, а ты, чудище, что твоя лихорадка:

Калибан. Не свалился-ли ты с неба?

Стэфано

Калибан. Видел я тебя на ней и боготворю тебя. Госпожа моя показывала мне и тебя, и твою собаку, и твою вязанку.

Стэфано. Клянись-же этим, целуй книгу,- и наполню ее тотчас-же новым содержанием. Клянись!

Тринкуло. Клянусь дневным светом, что это чудовище глупейшее и пустейшее, а я еще его боялся. Человек на луне! О, легковернейшее из чудовищ! А понимаешь ты, чудовище, отлично, право!

Калибан. Я укажу тебе здесь каждую пядь плодородной земли и буду целовать твои ноги; умоляю тебя, будь моим богом!

Тринкуло. Клянусь дневным светом, это разом и пьяное и самое вероломное чудовище. Стоит только его богу уснуть, он тотчас же украдет его бутылку.

Калибан. Буду целовать твои ноги, поклянусь быть твоим рабом.

Стэфано. Ступай-же, становись на колени и клянись!

Тринкуло. Я умру со смеху, глядя на это чудовище с собачьей мордой. Паршивое чудовище! С радостью отколотил-бы его!

Стэфано. Ну, целуй!

Тринкуло

Калибан. Я покажу тебе лучшие источники, буду набирать для тебя ягоды, буду ловить рыбу, носить топлива сколько нужно. Будь проклят тот мучитель, которому я служил; не дождется он больше от меня ни прутика! Я буду служить тебе, неземной человек!

Тринкуло. Уморительное чудовище! Для него какой-нибудь жалкий пьянчушка и то диво.

Калибан. Позволь отвести тебя туда, где ростут яблоки; длинными своими ногтями я накопаю для тебя трюфелей, покажу я тебе гнездо сойки и научу, как тенетами ловить проворных обезьян, провожу в кусты орешника, а если удастся, добуду для тебя со скал молодых пингвинов Хочешь идти со мной?

Стэфано. Без дальних разговоров веди. Тринкуло, король наш и все наши потонули, и наследники здесь мы. Неси мою бутылку, друг Тринкуло. Мы сейчас-же наполним ее опять.

Калибан (опьянев совершенно, поет). Хозяин мой прежний, прощай!

Тринкуло. Каково пьяное чудовище! Да еще поет!

Калибан (поет).

Не ставить сетей мне для рыбы,

Для топлива дров не носить,

Посуды не мыть и усердно

Мне больше стола не скоблить.

Бан-бан! Ка-Ка-Калибан!

Старый-же ищи другого.

У-у-у! Свобода, свобода! У-у!

Стефано. Предикое чудовище! (Уходит).