Буря.
Действие третье.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.

СЦЕНА I.

Перед пещерой Просперо.

Входит: Фердинандо с поленом в руках.

Фердинандо. Есть игры довольно утомительные, но вызываемая ими усталость делает их еще приятнее, и некоторого рода унижение может переноситься внолне благородно. И даже самые плохия средства могут иногда привести к самым блестящим результатам. Такое низкое занятие было-бы для меня настолько-же тягостно, как и противно; но госпожа, которой я служу, придает жизнь даже мертвому, а работу мою превращает в забаву О, она в десять раз добрее сердитого своего отца; он-же воплощенная суровость. Строгим голосом приказал он мне перетаскать сюда и сложить в кучу до тысячи таких полен. Добрая госпожа моя плачет, когда видит, как я работаю, и говорит, что никогда на долю такой скверной работы не выпадало такого исполнителя. Глядя на нее, я забываю все, и сладостные помышления о ней облегчают мой труд. Когда я занят ею, я счастлив вполне,

Входят: Миранда и Просперо, следующий за нею в некотором отдалении.

Миранда. Ах, опять! Прошу тебя, не работай так прилежно. Как была-бы я рада, еслиб все полена, которые ты должен перетаскать сюда, сожгли молнии. Прошу тебя, брось полено и отдохни. Когда оно загорится, оно наверно заплачет о том, что утомило тебя. Отец погрузился в книги. Прошу тебя, отдохни; часа еще три тебе нечего опасаться.

Фердинандо. О, безценная моя госпожа, я не успею до солнечного заката кончить то, что приказано.

Миранда. Пока ты посидишь, я потаскаю поленья за тебя. Прошу тебя, давай мне это, я стащу его в кучу.

Фердинандо. Нет, безценное сокровище; ни за что! на свете. Скорей надорву себе грудь, надломлю спину, чем допущу тебя до такой унизительной работы, пока сам буду сидеть праздно.

Миранда. Оно так-же прилично и мне, как тебе. Мне она покажется легче, потому что для меня она будет трудом желанным, тебе-же оно, противно.

Просперо (про себя). Бедняжка! тебя коснулась зараза; твой приход сюда доказывает это ясно.

Миранда

Фердинандо. Нисколько, благородная моя госпожа. Когда я с тобою, даже ночь кажется мне светлее утра. Для того, чтоб включить тебя в мои молитвы, прошу тебя, скажи, как твое имя.

Миранда. Миранда. О, отец, нарушила я твой запрет!

Фердинандо. О, чудная Миранда. Действительно, верх всего прекрасного, всего драгоценного в этом мире. Мой взор останавливался с удовольствием на многих женщинах, и много раз гармония их речей пленяла мое слишком внимательное ухо. Разные женщины нравились мне за различные прелести, но ни одна не нравилась вполне. В каждой какой нибудь недостаток непременно враждовал с наибольшею её прелестью и пересиливал ее. Но ты так несравненна, так совершенна, что в тебе снилось все лучшее, чем пленяют другия женщины.

Миранда. Я не знаю ни одного существа моего пола, никогда не запомню лица ни одной женщины, кроме того, которое показывает мне зеркало, то есть моего собственнаго. Не видала также из тех кого можно назвать мужчинами, никого, кроме тебя, мой друг, и другого моего отца. Не знаю, какие есть на свете еще и другие мужчины, но клянусь моей скромностью - лучшим алмазом в моем приданом, что не желала бы на жизненном пути иметь спутником никого, кроме тебя. Да и воображение, кроме твоего, не может мне представить такого образа, который пришелся бы мне по вкусу. Но я слишком уже заболталась, забыла наставления отца.

Фердинандо. По своему положению, Миранда, я принц, даже думаю, что я король. И вот я чувствую так же мало склонности к своему лесному рабству, как к тому, чтобы злокачественная муха укусила мне губу. Слушай, что скажет тебе моя душа. С первой же минуты, как я тебя увидел, сердце мое полетело в услужение к тебе и остается верным тебе рабом. Ради одной тебя я мирюсь с необходимостью таскать дрова.

Миранда. Ты любишь меня?

Фердинандо. О, небо, о, земля, свидетельствуйте то, что я скажу, и, если это правда, увенчайте мои слова благодатью; если-же ложь, обратите в бедствие все, что могло быть мне благоприятно. Я люблю, ценю и уважаю тебя беспредельно, больше всего в мире!

Миранда. Какая-же я глупая: плачу от того, что меня радует.

Просперо (про себя). Очаровательная встреча двух сердец, загоревшихся друг к другу редко встречаемою любовью. Пролей-же, о небо, свою благодать на зародившееся в них чувство!

Фердинандо. О чем-же ты плачешь?

. О своем ничтожестве, не смеющем предложить то, что я желаю отдать, еще менее смеющем принять то, без чего мне жизнь была бы хуже смерти. Но это пустяки. Чем более стараешься скрыть свои чувства, тем более они обнаруживаются! Прочь, стыдливое лукавство! Святая откровенная невинность, вдохнови меня! Если хочешь на мне жениться,- я твоя жена: не хочешь,- умру твоей девственной рабой. Чтоб я была твоей женой, ты можешь и не захотеть; но, хочешь или не хочешь - рабой твоей я все-таки буду.

Фердинандо. Ты будешь моим сокровищем, моей владычицей, и я всегда буду оставаться у твоих ног.

Миранда. Стало быть, будешь моим мужем?

Фердинандо. Так-же жажду сделаться им, как неволя жаждет свободы. Вот моя рука.

Миранда. Вот и моя - вместе с моим сердцем. А теперь на полчаса прощай.

Фердинандо Тысячу, тысячу раз! (Уходят).

Просперо. Так радоваться, как они, приходящие в восторг от всякой малости, я не могу, но все-таки ничто не могло-б меня так обрадовать, как это. Теперь опять за книгу. Мне надо до ужина многое для этого устроить (Уходит).

СЦЕНА II.

Другая часть острова.

Входят: Стефано и Тринкуло. Калибан следует за ними с бутылкой.

Стэфано. Что тут говорить! Когда опустеет бочка, станем пить воду. А до тех пор ни капли этой влаги. Поэтому, проваливай - и на абордаж. А ты, слуга-чудовище, пей за мое здоровье!

Тринкуло. Слуга-чудовище? Нет, он воплощенная глупость этого острова, на котором, как говорят, всего только пять человек и есть. Из них трое - мы; если у остальных двух головы в таком-же порядке, как и у нас, государство не очень крепко стоит на ногах.

. Пей-же, слуга-чудовище, когда я тебе приказываю. Твои глаза совсем уже почти закатились под лоб.

Тринкуло. Куда-жь бы им и закатываться, еслиб не так? Славное был бы он на самом деле чудовище, еслибы они у него закатились под хвост!

Стэфано. Мой слуга-чудовище, утопил свой язык в сете, а меня и самое море не могло утопить. Хорошо-ли, худо-ли, а, клянус светом этого дня, я проплыл целых тридцать пять миль, прежде чем добраться до берега. Слушай, чудовище; ты будешь моим лейтенантом, куда ни шло! А как-же ему быть знаменоносцем, когда его самого ноги не носят?

Тринкуло. Лейтенантом - куда ни шло, если ты захочешь. Но знаменосцем не быть ему ни в коем случае.

Стэфано. Мы не побежим, господин чудовище.

Тринкуло. Да и шага-то вперед не сделаете, а будете лежать как собаки, и даже слова не пикнете.

Стэфано. Ну, чудовище, проговори хоть раз в жизни что-нибудь путное, если ты на что-нибудь годное чудовище.

Калибан. Все сделаю, что угодно твоей милости; позволь мне лизать твою обувь. А ему служить я не буду: он ведь не из храбрых.

Тринкуло. Лжешь, невежественное чудовище! Я не побоюсь сцепиться даже с констаблем. Скажи, поганая ты рыба, бывал-ли когда-нибудь трусом человек, выпивший столько, сколько я сегодня? Будучи на половину рыбой и на половину чудовищем, хочешь ты сказать чудовищную ложь!

Калибан. Слышишь, государь, как он надо мной насмехается? Неужто, государь, ты это дозволишь?

Тринкуло

Калибан. Вот-вот опять! Прошу тебя, истерзай его до смерти зубами.

Стэфано. Нет, лучше ты держи за зубами язык. Если ты вздумаешь нарушать спокойствие, мы повесим тебя на первом-же дереве. Бедное это чудовище - мой подданный, и я не позволю его обижать.

Калибан. Благодарю, добрый государь. Будет-ли твоей милости угодно еще раз выслушать мою просьбу?

Стэфано. Разумеется, будет. Становись на колени и повтори ее, а я постою и Тринкуло тоже.

Входит Ариэль; он незрим.

Калибан. Как я уже тебе говорил, я раб тирана-колдуна, который хитростью отнял у меня этот остров.

Ариэль. Лжешь!

Калибан. Лгу не я, а лжешь ты, насмешливая обезьяна. Желал-бы я, чтоб доблестный мой господин уничтожил тебя. Нет, я не лгу.

Стэфано. Если ты, Тринкуло, еще раз перебьешь его рассказ, клянусь вот этой рукою, тебе не досчитать... нескольких зубов.

Тринкуло. Да я ничего не говорил.

Стэфано

Калибан. Я говорю, он колдовством завладел этим островом и отнял его у меня. Если твоему величеству будет угодно отомстить за меня, у тебя, я знаю, хватит на это мужества, а вот у него не хватит.

Стэфано. Это верно.

Калибан. Ты будешь его властелином, а я стану служить тебе.

Стэфано. Как-же достигнуть этого? Можешь ты проводить меня к своему злодею?

Калибан. Могу, могу, государь. Я укажу его тебе, пока он будет спать, и тебе легко можно будет вбить гвоздь в его голову.

Ариэль. Лжешь, этого ты не можешь!

Калибан. Чего нужно от нас пестрому этому олуху? Ах, ты паршивый бездельник! Прошу твое величество, отколоти его и отними у него бутылку. Если отнимешь, не пить ему больше ничего, кроме соленой воды, потому что ни одного хорошего пресного источника я ему не покажу.

Стэфано. Тринкуло, не подвергай себя дальнейшим опасностям. Если ты перебьешь чудовище хоть одним словом, клянусь вот этой рукою, я вытолкаю твою снисходительность за дверь и сделаю из тебя треску.

Тринкуло. За что-же! Что я такое сделал? Ничего я не сделал. Лучше уйти от вас.

Стэфано. Не сказал-ли ты, что он лжет?

. Лжешь ты.

Стэфано. Я лгу? Вот-же тебе! (Бьет Тринкуло). Что, по вкусу тебе это? Скажи еще, что я лгу!

Тринкуло. Не говорил я, что ты лжешь. Ты и рассудок потерял, и оглох. Будь проклята ваша бутылка! Вот до чего доводит сет и питье. Пусть на твое чудовище найдет моровая язва, а тебе дьявол пусть откусить палец.

Калибан. Ха-ха-ха!

Стэфано. Продолжай теперь свой рассказ. А ты, сделай одолжение, отойди от нас подальше.

Калибан. Поколоти его еще хорошенько, а затем я поколочу.

Стэфано. Отойди подальше! Ну, продолжай.

Калибан. Ну вот: как я ужь тебе говорил, он имеет привычку спать после обеда. Тут-то, завладев сперва его книгами, ты можешь уложить его на месте, то-есть или размозжить ему голову поленом, или острым колом распороть ему живот, или ножом перерезать горло. Помни только, что прежде необходимо завладеть его книгами, потому что без них он такой-же дурень, как и я, и ни одного духа не окажется тогда у него в распоряжении. Они все питают к нему такую закоренелую ненависть, как и я. Сожги только его книги. Есть у него отличные снаряды, которыми он намерен украсить свой дом, когда он у него будет. Но, что всего более достойно внимания, это красота его дочери. Сам он говорит, что подобной ей нет. Я видал всего только двух женщин: мою мать Сикораксу, да ее, и она настолько во все? превосходит Сикораксу, как великое самое малое.

Стэфано. Так она в самом деле красивая девушка?

Калибан. Ручаюсь, вполне достойна твоего ложа, и приплод от неё будет отличный.

Стэфано

Тринкуло. Превосходно!

Стэфано. Давай-же руку. Я жалею, что прибил тебя. Но ты, пока жив, держи язык за зубами.

Калибан. Через полчаса он заснет, и тогда, если хочешь, убей его.

Стэфано. Хочу, клянусь честью.

Ариэль. Я передам это моему повелителю.

Калибан. Ну и обрадовал же ты меня, я совсем задыхаюсь от радости. Давай-же веселиться. Не затянешь-ли ты песню, которой только что учил меня?

Стэфано. Какова бы ни была твоя просьба, чудовище, я удовлетворю ее, во что бы то ни стало, давай петь, Тринкуло (Поет).

Посмеемся над ним и потешимся;

Мысль вполне ведь свободна у нас...

Калибан. Да напев-то совсем не тот.

(Ариэл играет на барабане и на флейте).

Стэфано

Тринкуло. Это наш напев, исполняемый Никем.

Стэфано. Если ты человек, покажись в настоящем своем виде; если-же дьявол, покажись, как хочешь.

Тринкуло. О, прости мне, Господи, мои прегрешения!

Стэфано. Кто умирает, тот уплачивает все долги. Я не боюсь тебя. Боже, умилосердись!

Калибан. Ты перепугался?

Стэфано. Нет, чудовище, нисколько.

Калибан. И не пугайся. Остров этот переполнен голосами, звуками, приятным пением, которые не вредят, а только услаждают слух. Иногда тысячи звенящих инструментов шумят около моих ушей, а иногда, когда я только-что пробужусь от продолжительного сна, голоса снова меня усыпляют, и тогда во сне мне грезится, будто облака разверзаются, и за ними я вижу сокровища, готовые посыпаться на меня, так что, пробудившись, жажду заснуть опять.

Стэфано. Славное, стало быть, у меня королевство - с музыкой, которая ровно ничего не будет мне стоить.

Калибан. Да, когда Просперо будет сокрушен.

Стэфано. Будет это скоро. Я ведь помню, что говорили.

. Голос удаляется. Последуем за ним, а затем покончим наше дело.

Стэфано. Веди нас, чудовище; мы, следуем за тобою! Желал бы я посмотреть на этого барабанщика. Славно ой работает. Что-жь, идем?

Тринкуло. Я за тобою, Стзфано (Уходят).

СЦЕНА III.

Другая часть острова.

Входят: Алонзо, Себастиано, Антонио, Гонзальво, Адриано, Франческо и др.

Гонзальво. Клянусь вам Пресвятою Матерью Божиею, что идти далее я не могу: старые мои кости болят. Мы исходили целый лабиринт и прямых, и извилистых дорог. Позвольте отдохнуть. Это мне необходимо.

Алонзо. Старый друг, я тебя не осуждаю, так как и сам утомился до притупления чувств; присядь здесь и отдохни. Здесь же отгоню я от себя мою надежду и буду держать себя настороже от этой льстивой обманщицы. Тот, кого мы так упорно отыскиваем, утонул, и море смеется над тщательными нашими поисками на суше. Если так, пусть он покоится мирно.

Антонио (тихо Себастиано). Я рад, что он наконец отказался от всякой надежды. А ты, вследствие первой неудачи, надеюсь, не отказался от того, на что было решился?

Себастиано (тихо Антонио). Воспользуемся первым случаем, который для этого представится.

Антонио (тихо Себастиано). В сегодняшнюю же ночь они так утомлены ходьбой, что не будут так чутки, как в другое время.

Себастиано (тихо Антонио). И так, сегодняшней же ночью. Ни слова более.

и прочих, а затем исчезают.

Алонзо. Что это за музыка? Друзья мои, слушайте!

Гонзальво. Удивительно сладкие звуки!

Алонзо. Пошлите нам, Небеса, милосердых хранителей! Что это такое было?

Себастиано. Живая кукольная комедия. Теперь я готов поверить, что существуют единороги, что в Аравии есть дерево, служащее троном фениксу, и что один феникс и теперь там царствует.

Антонио их в этом.

Гонзальво. Кто бы мне поверил, еслиб я вздумал рассказывать в Неаполе, что это островитяне,- а что это жители здешнего острова, не подлежит никакому сомнению; хотя вид у них и чудовищный, но приветливы и ласковы, как, заметьте, не многие, а пожалуй никто из человеческого нашего рода.

Просперо (про себя). Правду ты сказал, честный старик, потому что и теперь между вами есть люди, которые хуже чертей.

. Не надивлюсь я чудному их виду, их движениям и этим звукам, даже и без помощи слов, так прекрасно дающим себя понимать.

Просперо (про себя). Побереги хвалы до конца.

Франческо

. Это не беда. Яства-то ведь остались, а мы порядочно голодны. Угодно вашему величеству попробовать?

Алонзо. Нет.

. Вам нечего опасаться, государь. Поверили-ль бы мы в годы нашего детства, что есть горцы с зобами, как у быков, с мясистыми мешками, привешенными к шее, или люди с головами у самой груди? А теперь каждый закладчик, возвращающий упятеренные залоги, докажет вам, что такие существуют.

Алонзо. Пожалуй, поем, хотя бы это было и в последний раз. Лучшее, что было в моей жизни, прошло, и воздержанием его не вернешь. Брат, герцог, подходите и берите пример с меня!

Гром и молнии. Входит Ариэль в виде Гарпии, хлещет крыльями над столом, и яства исчезают.

. Все трое вы злодеи. Судьба, держащая в своих руках и этот мир, и все, что в нем заключается, приказала ненасытному морю изрыгнуть вас на этот остров, на котором людей не живет, потому что вы недостойны жить среди людей. Я довожу вас до бешенства (Алонзо, Себастиано, Антонио и др. обнажают оружие). Вот именно от такой-то храбрости люди вешаются и топятся. Глупые вы создания! Я и мои товарищи - слуги судьбы. Может-ли то, из чего сделаны ваши мечи, поранить шумные ветры или напрасными ударами убить вечно смыкающиеся воды? Точно также трудно ему укоротить хоть одно перо из моего крыла. Настолько-же невредимы и мои товарищи. Да еслиб вы и могли нас поранить, так ваши мечи теперь уже слишком для вас тяжелы, вам их не поднять. Я-же имею к вам следующее дело. Вспомните, вы трое изгнали из Милана доброго Просперо и вытолкали его в море, которое и заплатило вам за него и за его невинного ребенка. За это гнусное дело небесное правосудие, иногда медлящее карой, но не забывающее преступников, возбудило против вас и море, и берега, и все существующее на свете. Тебя, Алонзо, оно лишило сына и возвещает еще через меня, что медленная гибель, более жестокая, чем внезапная смерть, всюду будет за вами следовать. Избавить-же вас от неминуемой на этом острове кары может только сокрушение сердечное и безупречная дальнейшая жизнь (Удар грома. Ариэл исчезает. Затем раздается тихая музыка; чудные создания входят опять, пляшут, насмешливо изгибаясь, и уносят стол).

Просперо (про себя). Славно, Ариэль, изобразил ты Гарпию; она была прелестна. Даже царапая их, ты не пропустил ни слова из того, что, по моему наставлению, должен был им сказать. Низшие мои прислужники исполнили свое дело также живо и верно. Чары мои действуют, враги мои окованы своим безумием, и они теперь в моей власти. Оставлю их пока в этом положении, а сам повидаюсь с юным Фердинандо, которого они считают утонувшим и с нашим с ним общим безценным сокровищем (Уходит).

Гонзальво

Алонзо. О, это чудовищно, чудовищно! Кажется, волнам дан дар слова и оне сказали мне об этом; об этом-же поют мне ветры, и гром - эта страшная, ревущая органная труба - произнес имя Просперо и громким басом провозгласил мое злодейство. Из-за него теперь мой сын лежит на дне морском. Но я отыщу его даже в недосягаемой для лота глубине и улягусь вместе с ним в тине морской (Уходит).

Себастиано. Избавляясь от одного демона за один раз, я пробьюсь сквозь целый их легион.

. А я тебе помогу (Себастиано и Антонио уходят).

. Всеми троими как будто овладело безумие. Страшное их преступление, словно яд, действующий через долгий промежуток времени, начинает грызть их души. Те, у кого мышцы более гибки, чем у меня, прошу вас, поспешите за ними и удержите их от того, до чего может довести их такое изступление.

Адриано