| Автор: | Шекспир У., год: 1597 |
| Категория: | Пьеса |
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
СЦЕНА I.
Там же.
Привратник стоит у ворот; входит лорд Бардольф.
Лорд Бардольф. Эй, кто здесь у ворот? Где граф?
Привратник. Как о вас доложить?
Лорд Бардольф. Скажи, что лорд Бардольф ждет его здесь.
Привратник. Граф вышел погулять в сад. Постучите в калитку, и он ответит вам сам.
Входит Норсомберленд.
Лорд Бардольф. А, вот и сам граф.
Норсомберленд. Что нового, лорд Бардольф? Теперь каждое мгновение является отцом какого-нибудь важного события. Времена у нас смутные. Раздор, словно борзый, но не в меру раскормленный конь, порвал узду и бешенно скачет вперед, сокрушая все, что попадается ему на пути.
Лорд Бардольф. Благородный граф, я вам привез вернейшие известия из Шрюсбери.
Норсомберленд
Лорд Бардольф. Лучших нельзя и желать. Король ранен почти на смерть, а наследный принц Генрих убит вашим доблестным сыном. Оба Блонта убиты рукою Доуглеса. Молодой принц Джон, Уэстморленд и Стэффорд бежали с поля битвы, а боров Генриха Монмауса, жирный сэр Джон, в плену у вашего сына. После Цезаря течение времен не украшалось таким славным днем, таким дружным натиском, таким стойким мужеством и такою блестящею победою.
Норсомберленд. Откуда вы это узнали? - Сами были в Шрюсбери и видели сражение своими глазами.
Лорд Бардольф. Нет, но я встретил возвращавшагося оттуда прекрасно-воспитанного джентельмена с хорошим именем. Он-то и рассказал мне все это, ручаясь, что каждое слово справедливо.
Норсомберленд, А, вот и Трэвэрс. Я еще во вторник отправил его за известиями.
Лорд Бардольф. Граф, я обогнал его на дороге; он, вероятно, знает не более того, что слышал от меня-же.
Входит Трэвэрс.
Норсомберленд. Чем хорошим обрадуешь ты нас, Трэвэрс?
Трэвэрс. Доблестный граф, сэр Джон Эмфервиль приказал мне вернуться и сообщить вам радостные вести. Сам он обогнал меня, так как лошадь под ним оказалась резвее моей. 3атем меня догнал другой джентельмен, скакавший во весь опор и едва переводивший дух от слишком быстрой езды. Поровнявшись со мною, он остановился, чтобы дать вздохнуть своему окровавленному коню и чтобы спросить, где дорога в Честэр; я, в свою очередь, спросил о том, что делается под Шрюсбери. он ответил мне вскользь, что возстание не удалось, что похолодевшему Генриху Пэрси более не разогреться; не дожидаясь других вопросов, он отпустил поводья, подался корпусом вперед и, безжалостно вонзив шпоры во взмыленные бока несчастного животного, снова помчался вперед с такою быстротою, что можно было подумать, будто он пожирает пространство.
Норсомберленд. Что такое? Повтори! Ты, кажется, сказал, что похолодевшему Генри Пэрси более не разогреться, что возстанию не повезло?
Лорд Бардольф. Послушайте, милорд! Если победа осталась не за вашим благородным сыном, я готов отдать свое баронство за шелковый шнурок. Перестаньте об этом говорить.
Норсомберленд
Лорд Бардольф. Какому-же это джентельмену? Кто он такой? Может-быть, какой-нибудь отчаянный негодяй, укравший коня, на котором скакал, и сболтнувший наобум первое, что пришло в голову. Смотрите, вот еще вестник.
Входит Мортон.
Норсомберленд. Его лицо, как заглавный листок у книги, возвещает, что содержание её печальное. Таков бывает вид берега, на котором оставили свои следы прогулявшиеся по нем волны. Скажи, Мортон, ты из Шрюсбери?
Мортон. Да, благородный лорд, я убежал из-под Шрюсбери. Какую отвратительную маску надела себе на лицо смерть, чтобы привести в ужас наших сторонников.
Норсомберленд. Что сын? Что брат? Ты весь дрожишь; бледность-же твоих щек ранее, чем твой язык, высказывает, что ты привез печальные известия. У запыхавшагося и едва державшагося на ногах человека, в глухую полночь отдернувшего полог у ложа Приама, чтобы сообщить царю, что половина Трои уже объята пламенем едва-ли вид был так мрачен и зловещ, а лицо так бледно, как у тебя. Но Приам увидал пламя ранее, чем вестник снова нашел способность говорить; так и я узнал о смерти моего Пэрси, узнал ранее, чем ты успел вымолвить о ней хоть слово. Прежде, чем ошеломить меня страшным ударом, ты, вероятно, хотел усладить мой слух такими речами: - "Ваш сын совершил то-то и то-то, а брат ваш вот это; благородный-же Доуглес сражался так-то и так-то", а уже затем, прекратив неожиданно, одним вздохом, все эти похвалы, сказать: - "и сын ваш, и брат, и все другие умерли"!
Мортон. Нет, Доуглес еще жив и брат ваш пока тоже; но доблестный ваш сын...
Норсомберленд. Умер? Видите,как быстр на слова язык душевной тревоги. Кто боится дурной вести, которой так хотелось бы никогда не слышать, каким-то чутьем угадывает по глазам другого, что совершилось именно то, чего он боялся. Да говори же, Мортон! Скажи, что догадка твоего графа - ложь, и за такое обидное изобличение я награжу тебя щедро.
Мортон. Вы слишком высоко стоите в моих глазах, чтобы я смел вам противоречить: ваши опасения слишком основательны, и предчувствие вас не обмануло.
Норсомберленд. Но ты все-таки еще не говоришь, что Пэрси умер, хотя я и читаю это признание в твоих глазах. Ты покачиваешь головою, находя, будто опасно или грешно говорить правду. Если он в самом деле умер, говори прямо: слова, сообщающия о его смерти, не могут быть оскорбительны; грешит тот, кто лжет на мертвого, а не тот, кто говорит, что он умер. Конечно, сообщение дурных известий - обязанность самая неблагодарная; голос, их передавший, затем навсегда звучит, словно погребальный колокол, напоминающий о смерти друга.
Лорд Бардольф. Однако, милорд, я все-таки не могу поверить, что сын ваш действительно убит.
Мортон усталый и едва переводя дыхание, лишь слабо отвечал на удары принца Генриха. Да, я своими глазами видел, как огненная ярость принца Монмоуса повергла никогда никому не уступавшего Генри Пэрси на землю, с которой ему не суждено уже было подняться живым. Остальное - в нескольких словах. Как только в войске разнеслась весть о смерти того, чей пример одушевлял даже самых трусливых холопов, даже храбрейшие из его сподвижников утратили всякое одушевление, всякий огонь; не стало того духа, который закалял всякую руду и обращал ее в сталь; все разом обратилось в тяжелый, лишенный всякой крепости свинец. Так-же, как сами по себе тяжелые предметы, приведенные в движение, мчатся тем быстрее, чем они тяжеловеснее - и наши войска, отягощенные невозвратимой потерей, быстрее, чем стрелы, летящия к своей цели, пустились бежать с поля битвы, думая только о своем личном спасении. Тут-же, к несчастию, благородный Уорстэр слишком рано попался в плен, а изступленный шотландец, кровожадный Доуглес, всесокрушающий меч которого трижды сражал подобие короля, упал духом и украсил собою ряды обратившихся к неприятелю тылом; но на бегу он споткнулся и взят был в плен. Общий итог всему:- король одержал блистательную победу и послал против нас сильное войско с юным принцем Ланкастрским и с Уэстморлендом во главе. Вот и все мои известия.
Норсомберленд. Будет у меня еще время и для скорби, но теперь целебное средство таится в самой отраве. Если-бы эти известия застали меня здоровым, оне заставили-бы меня заболеть; застав меня больным, оне почти совсем меня исцелили. Словно несчастный, ослабленные болезнью суставы которого гнутся, как бессильные плети, окончательно выведенный из терпения мучительным приступом болезни, с быстротой пламени вырывается вдруг из рук больничного сторожа, так и моим расслабленным страданием рукам и ногам, разъяренным теперь новым страданием, вернулись утраченные силы. Прочь от меня костыль, признак слабости! Пусть руки мои облекутся в чешуйчатые нарукавники с стальными суставами! Прочь и ты, повязка, признак болезни; ты слишком слабая защита для головы, которой добиваются царственные лица, упоенные победой! Отныне пусть чело мое увенчано будет железом, и пусть наступить для меня гнуснейший час, когда-либо пережитый непреклонным Норсомберлендом! Пусть небо целуется с землею, а руки природы не сдерживают бурных волн; пусть погибнет всякий порядок! Пусть этот мир перестанет быть подмостками для нерешительной и вялой борьбы! Нет, пусть дух Каина, первенца своего отца, воцарится в груди у каждаго! Пусть все ринутся в смертоносную схватку, а чтобы положить конец этому безобразному зрелищу, пусть непроглядная, вечная тьма послужит погребальным саваном для мертвых!
Трэвэрс. Милорд, вам вредно так сильно горячиться.
Лорд Бардольф. Любезный граф, не порывайте связи с благоразумием.
Мортон. Жизнь всех ваших преданных сообщников исключительно опирается на ваше здоровье, а оно непременно пошатнется, если вы будете предаваться таким бурным порывам гнева. Прежде, чем сказать: - "Возстанем против короля!" вы, благороднейший лорд, конечно, предусмотрели все последствия мятежа, взвесили все его случайности. Вы, разумеется, догадывались и ранее, что на войне, при распределении ударов, на долю вашего сына может выпасть удар смертельный. Вы знали, что он, окруженный опасностями, идет по краю пропасти, чрез которую труднее перепрыгнуть, чем свалиться в нее. Вы сознавали, что тело его не заговорено от колотых и рубленных ран, и что неукротимый, предприимчивый дух непременно заставит его ринуться туда, где всего сильнее опасность, а между тем, вы все-таки сказали ему: - "Иди!" и ни одна из этих ясно сознаваемых возможностей не изменила вашего решения; оно осталось непоколебимым. Что-же нового, что необыкновенного показало вам это смелое предприятие, чего-бы вы не могли предвидеть заранее?
Лорд Бардольф. Все мы, на кого обрушилось это страшное несчастье, знали, что пускаемся в бурное море, где вдесятеро правдоподобнее лишиться жизни, чем сохранить ее, но это нас не остановило; надежды на выгоды заставили нас пренебречь страхом ясно сознаваемых опасностей. Не удалось в первый раз, попытаемся в другой, жертвуя всем - и имуществом, и жизнью.
Мортон. Теперь для этого более чем пора. Благороднейший мой лорд, мне передавали за верное, и я ручаюсь за справедливость этого слуха, что уважаемый архиепископ Иоркский готов поднять знамя возстания во главе отлично обученного войска. Этот человек умеет привязывать к себе сторонников двойными узами. Для того, чтобы воевать, в распоряжении у вашего доблестного сына были только тела людей, их тени, их внешний человеческий облик, потому что самое слово "мятеж" не давало духу слиться с их телесными действиями; вот и сражались они брезгливо, с отвращением, как больные, поневоле проглатывающие лекарство. Только их оружие, казалось, было на нашей стороне, но это-же самое слово "мятеж" заморозило и ум их, и сердце, как рыбу в пруде, покрытом ледяною корою. Но теперь архиепископ, становясь во главе возстания, превращает его в нечто священное; пользуясь известностью человека искреннего и богобоязненного, он разом увлекает и тело, и душу. Он помазывает бунт кровью прекрасного короля Ричарда, соскобленною с Помфрэтских плит, и придает своему предприятию вид небесной кары. Он высказывает во всеуслышание, что хочет спасти окровавленную землю, изнывающую под могуществом Болинброка, поэтому вокруг него теснятся и великие мира сего, и голь.
Норсомберленд. Я знал об этом и ранее, но, говоря по правде, страшное горе изгладило из моей памяти все остальное. Войдемте ко мне, и пусть каждый выскажет свое мнение, какой следует избрать путь, чтобы вернее и себя обезопасить, и отомстить. Разошлем немедленно письма и постараемся скорее навербовать как можно больше друзей; никогда у нас не было их так мало, а между тем мы никогда не нуждались в них так сильно, как теперь (Уходят).
СЦЕНА II.
Улица в Лондоне.
Входит сэр Джон Фольстэф; за ним паж несет меч его и щит.
Фольстэф. Ну, великан, что-же сказал врач о моей моче?
Паж. Он говорит, сэр, что моча сама по себе ничего, здоровая, но что владелец её сам не подозревает, сколько сидит в нем разных болезней.
. Люди всякого сорта как будто только о том и хлопочут, чтобы дразнить меня: глупый мозг той кучи грязи, которая именуется человеком, не умеет без меня выдумать ничего смешнаго; все её стрелы направлены на меня одного. Я мало того, что умен сам, но даже заставляю умнеть и других. Идя впереди тебя, я становлюсь похож на супорось, передавившую все свое потомство, кроме одного поросенка. Олухом хочу остаться, если принц не затем именно определил тебя ко мне в услужение, чтобы, благодаря тебе, я казался еще тучнее. Ах ты, негодный корешек мондрагоры! право, тебе скорее пристало бы торчать в виде украшения у меня на шляпе, чем ходить за мною по пятам. Правда, в моем распоряжении не было до сих пор агата, но не воображай, чтобы я вздумал оправить тебя не только в золото, но и в серебро... Оправлю я тебя самым гнусным образом, а потом в виде подарка отправлю обратно к твоему молокососу-господину, у которого до сих пор даже и пушек не растет еще на подбородке. Да, у меня скорее на ладони выростут волосы, чем у него борода, а он тем не менее смеет утверждать, будто у него царственное лицо... Бог еще ведает, когда это лицо обрастет совсем, так как до сих пор у него нет ни одного излишнего волоска, а он еще утверждает, будто оно не только внушительное, но и царственное: за него ни один цирульник не дал-бы ни полшиллинга, а он становится на ходули с таким видом, словно и тогда уже был взрослым мужчиной, когда его отец еще в школу ходил. Он может мнить о себе все, что ему угодно, но в моем мнении он совершенно упал; в этом я смело могу его уверить. Что, однако, сказал мистэр Домбльтон насчет атласу мне на короткий плащ и на штаны.
Паж. Он говорит, мистэр, что такого дрянного поручителя, как Бардольф, ему не нужно, и просит выбрать кого-нибудь получше. Говорит он также, что ему не нужно ни вашей росписки, ни Бардольфовой. Такого обезпечения ему мало.
Фольстэф. Пусть его на том свете постигнет участь скряги и обжоры! Да, пусть он проклятым языком своим лижет раскаленную сковороду. Ах, он, потаскушкин сын! Заставляет джентельмэна дожидаться да еще требует обезпечения! Эти скоты сами ходят в высоких башмаках, носят связки ключей у пояса, а когда порядочный человек хочет, чтобы поверили ему в долг, они еще требуют обезпечения! Лучше набить полон рот крысиной отравою, чем затыкать его проклятым словом - "обезпечение!" Я, как честный рыцарь, рассчитывал, что он пришлет мне, по крайней мере, ярдов двадцать атласа, а он, вместо атласа, вдруг присылает мне это поганое слово... Но он может спать спокойно, потому-что на голове у него рог изобилия, служащий ясным доказательством, что жена его более чем легкого поведения, а он ничего не замечает, хотя у него есть собственный фонарь, чтобы осветить все это дело и просветить самого себя. Где Бардольф?
Паж. Он отправился в Смисфильд, чтобы купить лошадь для вашего сиятельства.
Фольстэф. Я самого его купил на площадке перед собором святого Павла, а он отправляется в Смисфильд добывать мне лошадь! Добыть себе женщину в непотребном месте я мог-бы и без него.
Входит Верховный Судья с помощником.
Паж. Сэр, вот идет тот самый джентельмэн, который посадил принца Генриха под арест за то, что тот ударил его за осужденье Бардольфа.
Фольстэф. Иди за мной... Я не хочу с ним встречаться.
Судья. Кто это там уходит?
Помощник. Некий Фольстэф, милорд.
Судья. Тот, о котором шла речь по поводу разбоя?
Помощник. Тот самый, милорд, но он с тех пор успел оказать большие услуги под Шрюсбери, а теперь, как я слышал, отправляется с каким-то важным поручением к принцу Джону Ланкастрскому.
Судья. Как! В Иорк? Вороти его!
Помощник. Сэр Джон Фольстэф!
. Скажи ему, что я оглох.
Паж. Говорите громче: мой господин глух.
Судья. Да, знаю: глух ко всему хорошему. Ступай, останови его за плечо; мне необходимо поговорить с ним.
Помощник. Сэр Джон, сделайте милость...
Фольстэф. Как, такой молодой парень и просит милостыню! Разве теперь не военное время, и разве ему нет места в рядах воинов? Разве король не нуждается в верноподданных, а мятежники в войске? Если стыдно быть заодно с бунтовщиками, то еще стыднее побираться. Это такой позор, что даже название бунтовщика бледнеет пред ним.
Помощник. Вы, сэр, ошибаетесь во мне.
Фольстэф. Как, ошибаюсь? Я еще, кажется, не сказал, что вы честный человек. Не смотря на свое звание рыцаря и воина, я бесстыдно солгал-бы, если-бы сказал это.
Помощник. Пожалуйста, сэр, оставьте в стороне оба ваши звания и позвольте вам сказать, что вы бесстыдно солгали, утверждая, будто я человек безчестный.
Фольстэф. Так я и позволю тебе говорить подобные вещи! Мне отречься от того, что составляет часть меня самого?! Повесь меня, если ты добьешься от меня такого позволения! Если-же позволишь себе забыться предо мной без моего позволения, то лучше тебе самому повеситься. Прочь, дрянная ищейка, проваливай!
Помощник. Однако, сэр, милорд желает говорить с вами.
Судья. Сэр Джон Фольстэф, на одно только слово.
Фольстэф. О, добрый мой лорд, пошли вам Господь иного лет здравствовать!.. Как я рад, что вижу вас на улице! Я слышал от кого-то, что вы изволили быть нездоровы... Вы, вероятно, и со двора-то вышли по совету врача, не иначе?... Хотя, милорд, молодость еще не совсем покинула вас, но вы, можно сказать, все-таки уже в летах, а в эти года начинаешь понемногу вкушать горечь старости; поэтому дерзаю умолять ваше сиятельство как можно внимательнее относиться к своему здоровью.
Судья
Фольстэф. Извините, ваше сиятельство, но я слышал, будто его величество король вернулся из Уэльса не совсем благополучно.
Судья. Я веду речь не о его величестве... Вы не хотели явиться, когда я вас требовал.
Фольстэф. Я слышал, что этот непотребный удар или паралич снова дал себя почувствовать его величеству.
Судья. Да пошлет Создатель доброго здоровья королю!.. - но прошу вас, дайте-же поговорить с вами о деле.
Фольстэф. Я, с позволения вашего, считаю паралич чем-то вроде летаргии; это какое-то усыпление крови, какое-то дьявольское затмение.
Судья. Что вы городите?! Пусть паралич будет, чем ему угодно.
Фольстэф. Причиной ему служат страдания и слишком усидчивые занятия, отчего и происходит переполох в мозгу... Я у Галиена читал о причинах его и о его последствиях; это тоже род глухоты.
Судья. Я думаю, что и вы страдаете тем-же недугом, потому что не слышите даже, что я вам говорю.
Фольстэф. Нет, милорд, я, с вашего позволения, скорее подвержен недугу не слушать, то есть, нежеланием внимать тому, что мне говорят.
Судья. Если-бы вас хорошенько отлупили по пяткам, вы скорехонько научились бы слушать и понимать. Я и сам не отказался-бы подучить вас этим средством.
Фольстэф. О, милорд, правда, я так же беден, как Иов, но не так терпелив, как он. Вы, ваше сиятельство, можете прописать мне прием тюремного заключения, но хватит-ли у меня терпения на такое лечение? Над этим вопросом ученым пришлось-бы задуматься и даже очень.
Судья. Я желал видеть вас и посылал за вами в то время, когда против вас возбуждено было уголовное преследование.
Фольстэф. Я не явился на ваше требование по совету одного знаменитого законоведа.
Судья
Фольстэф. Пусть всякий другой в моем положении попробует жить иначе.
Судья. Какое-же ваше положение?- средства скромные, а траты огромные?
Фольстэф. Я желал-бы, чтобы было как раз наоборот, то-есть, чтобы траты были скромные, а средства огромные.
Судья. Вы совратили с пути молодого принца.
Фольстэф. Нет, ужь если на то пошло, - молодой принц меня совратил, а не я его. Я был толстопузым слепым нищим, а он водившею меня собакой.
Судья. Поверьте, мне тяжело было-бы снова растравлять едва закрывшуюся рану. Ваши дневные подвиги в Шрюсбери несколько загладили ночные ваши похождения в Гедсхиле. Благодарите беспокойное время за то, что вас оставили в покое за это позорное дело.
Фольстэф. Милорд...
Судья. Но раз все обошлось благополучно,сидите смирно и не будите уснувшего волка.
Фольстэф. Будить волка так-же неприятно, как нюхать след лисицы.
Судья. Вы похожи на свечу, лучшая часть которой уже сгорела.
Фольстэф. Не на свечу, милорд, а на праздничный факел, конец которого намазан свечным салом. Тем не менее я, нисколько не прилыгая, имею одно качество воска.
Судья. Хоть бы седая борода научила вас вести себя приличнее.
Фольстэф. И качество это - мой вес,- слышите-ли?.. мой вес.
Судья
Фольстэф тому, что в наше скаредное время добродетель не имеет никакой цены, так что теперь истинно добродетельный человек вынужден водить медведей: ум сделался целовальником и все время проводит в том, что сводит счеты. Все же остальные способности, свойственные человеку, благодаря развращенности века, не стоят и ягоды крыжовника. Сами вы стары, следовательно, не можете понять ни нас, людей молодых, ни наших потребностей. Вы судите о нашем внутреннем жаре и осуждаете его со всею горечью вашей желчи. Мы-же, находясь в самом бурном периоде молодости, не можем иногда не пошалить.
Судья. Как! вы дерзаете вносить свое имя в список молодежи, когда все отличительные черты старости уже наложили на вас свой отпечаток и делают из вас вполне старика? Посмотрите, глаза у вас слезятся, руки сухия, кожа желтая, борода седая, ноги дряблые, а живот толстый. Разве голос у вас не разбитый, дыхание не короткое, подбородок не двойной, разве не одряхлели все остальные ваши способности, а вы все еще выдаете себя за молодого. Стыдно, сэр Джон, очень стыдно!
Фольстэф. Милорд, я родился в три часа пополудни, борода у меня и тогда уже была седая, а брюшко несколько пухлое; голос-же я потерял от вечного орания и пения старинных, удалых песен. Других своих юношеских свойств доказывать я вам не стану; дело в том, что я стар только рассудком и пониманием, и всякий, кто захотел-бы биться со мной об заклад, что лучше меня исполнит самый трудный прыжок, наверное проиграл-бы и остался без денег. Что-же касается той пощечины, которую дал вам принц, то он наградил вас ею с царственной резкостью, а вы получили ее с похвальным благоразумием. Я сильно журил за это принца, и юный лев отсиживает теперь срок покаяния, но пеплом главы не посыпал, риз на себе не только не разорвал, но даже одет в атлас и бархат и проводит время не в унынии, а весело попивая винцо.
Судья. Да пошлет Господь принцу лучшего товарища!
. Ах, да пошлет Он товарищу лучшего принца! Я никак не могу от него отделаться.
Судья. Однако, король счел нужным разлучить вас и теперь отправляет вас при юном принце Джоне в поход против архиепископа и графа Норсомберленда.
Фольстэф. Бррр!.. Разлука эта делает честь вашей милой, хоть и крохотной изобретательности. Все вы, остающиеся дома, пользуясь благами мира, должны-бы, по крайней мере, помолиться, чтобы там, на войне, не было слишком жарких дней, потому что с собой я беру всего две рубашку и не желал-бы, чтобы оне насквозь пропитались потом. Да, пусть со мной случится какая ни на есть пакость, если я намерен потеть от чего-бы то ни было, кроме моей бутылки, идя против неприятеля в слишком жаркий день. Едва-едва успеет завязаться какое-нибудь важное и опасное дело, как меня тотчас-же толкают вперед: я человек смертный, и счастие не может вечно везти человеку, но таков и был, и есть обычай в Англии: только попадись ей в руки что-нибудь хорошее, она тотчас начнет совать его всюду, и если вы ужь находите, что я стар, так должны бы были позаботиться о том, чтобы мне было покойно. Гораздо лучше, если-бы имя мое не внушало такого страха неприятелю! Для меня приятнее было-бы, чтобы меня источила ржа, чем совершенно сократиться до небытия, благодаря вечному движению.
Судья
Фольстэф. Не будете-ли вы так добры, милорд, не дадите-ли мне сколько-нибудь взаймы?
Судья. Ни одного пенни, ни одного пенни. Вы слишком торопливо накопляете сумму своих долговых обязательств. Будьте здоровы и передайте мое уважение кузену Уэстморленду. (Судья уходит; помощник также).
. Пусть меня отпорют веревкой, если я хоть что-нибудь исполню по твоей просьбе! В старости человек, как видно, неразлучен со скупостью, как в юности с распутством, но подагра служит наказанием одной, а венера - другой, оба эти бича делают ненужными все дальнейшие проклятия. Эй, паж!
Паж. Что прикажете, сэр?
Фольстэф
Паж
Фольстэф. Чорт возьми, никак не могу найти средства против вечной сухотки, которою страдает мой кошелек. Прибегать к займам, значит, только кое-как перебиваться до полного истощения сил; болезнь, следовательно, неизлечимая. Ступай и отнеси вот это письмо принцу Джону; вот это - принцу Герри, а это лорду Уэстморленду, а это, наконец, старой любовнице моей Урсуле. С тех самых пор, как у меня в бороде появился первый седой волос, я каждую неделю обещаю ей, что на ней женюсь. Ступай! Ты знаешь,где отыскать меня (Паж уходит). Чорт-бы побрал проклятую эту подагру, да и проклятую эту венеру тоже! Которой-нибудь из них двух я обязан тем, что у меня так болит большой палец на ноге... То, что я хромаю - еще ничего; свалю беду на войну, и это придаст мне еще более законных прав на пенсию. Человек умный все умеет употребить на дело: вот я, например, умею извлекать пользу изо всего, даже из самой болезни. (Уходит).
СЦЕНА III.
Иорк. Комната в архиепископском дворце.
Архиепископ. Итак, вам известны и самое дело наше, и наши средства. Теперь, благороднейшие друзья мои, обращаюсь ко всем вам с просьбой:- выскажите откровенно свой взгляд на наши надежды. Начните вы, лорд-маршал; что вы скажете?
Маубрэ. Зная причины, заставившие вас придти к решению, что взяться за оружие необходимо, я вполне одобряю ваше намерение. Однако, чтобы убедиться окончательно, мне хотелось-бы точнее и на более доказательных основаниях узнать, какие силы имеем мы возможность противопоставить могучим силам короля?
. По точным спискам количество наличных наших сил простирается до двадцати пяти тысяч человек отборного войска. Помимо этого, значительные подкрепления ожидаются со стороны великого Норсомберленда, в душе которого ярким пламенем горит огонь негодования и мести.
Лорд Бардольф. Итак, лорд Гэстингс, весь вопрос сводится теперь к следующему: - могут-ли наши двадцать пять тысяч человек без помощи Норсомберленда выдержать натиск королевского войска?
Гэстингс
Лорд Бардольф. В этом-то весь вопрос и есть. Однако, если без его помощи мы недостаточно сильны, мое мнение не заходить слишком далеко, ранее чем помощь Норсомберленда не будет у нас в руках. В делах, имеющих такой угрожающий, кровавый характер, не следует допускать никаких не вполне верных надежд, ожиданий и предположений.
Архиепископ. Лорд Бардольф совершенно прав. Что-же и погубило под Шрюсбери молодого Генриха Пэрси, как не это?
Лорд . Да, именно это, милорд. Такими-то воздушными надеждами питался покойный Пэрси; он воображал, будто обещанные подкрепления у него уже в руках, поэтому войско его оказалось много менее самой ничтожной цифры, на которую он рассчитывал. Таким образом сила воображения, свойственная сумасбродам, заставила его и войска свои вести на верную гибель, и самому зажмуря глаза, ринуться в бездну.
Гэстингс. Спрошу, однако, как-же не рассчитывать на вероятие, на возможность помощи? Повредить делу это нисколько не может.
Лорд Бардольф деревьях в начале весны, не рассчитывая на то, что их, пожалуй, убьет мороз. Когда мы желаем возвести здание, прежде чем приступить к делу, мы должны изследовать почву и только тогда начать чертить план будущей постройки; а когда план готов, нам следует точно рассчитать, во что обойдется все здание. Если смета расходов превышает наши средства, мы составляем другой план уже меньших размеров или совсем отказываемся от постройки. С большею еще осмотрительностью должны мы поступать в таком громадном предприятии, как разрушение государства и возведение на его место другого. Мы должны тщательно изследовать почву, начертать точнейший план, должны быть уверены, что строим на прочном основании должны пользоваться советами людей опытных и знать собственные средства, то-есть, знать, могут-ли они иметь действительную силу против сил противников. Иначе окажется, что мы сильны только на бумаге, и что у нас, вместо живых людей, только их подобия и имена. Мы очутились-бы в положении того, кто задался мыслью воздвигнуть здание, но, увидав, что для окончания начатого недостает средств, вдруг бросает на половине свою дорого стоющую затею и отдает свое сооружение во власть обильно льющимся из облаков слезам и буйному неистовству суровой зимы.
Гэстингс. Предположим, как ни блистательны наши надежды на подкрепления, что оне должны свестись к нулю; предположим, что кроме тех людей, которые у нас уже имеются, нам нечего более ожидать ни одного человека, я все-таки нахожу, что наше войско достаточно сильно, чтобы потягаться с силами короля.
Лорд Бардольф. Как? Неужто у короля под руками не более двадцати пяти тысяч человек.
. Не смущайтесь, милорд даже и в том случае, если-бы у короля было много больше войска, чем возможно предполагать. Известно, что ему, дабы удовлетворить самым настоятельным потребностям, необходимо разделить войско на три части. Одну треть надо послать против Франции, другую против Глендаура, и только третья имеет возможность идти против нас, а казна его между тем издает звук нищенской пустоты.
Архиепископ. Он собирает свои рассеянные войска, чтобы подавить нас численностью своих солдат. Не следует смотреть на это беспечно.
Гэстингс
Лорд Бардольф. Он, по всем вероятиям, направить лучшие свои силы против нас.
Гэстингс. Он против нас направил Джона Ланкастрского и Уэстморленда, а сам с принцем Генрихом идет против Глендаура. Кого назначит он главнокомандующим над войском, идущим против французов, добиться я не мог.
толпы. О, бессмысленный народ, какими громкими возгласами препровождал ты к небесам имя Болинброка, пока он еще не был тем, чем по твоей-же воле сделался впоследствии! А теперь, когда твое желание исполнено, ты стараешься изрыгнуть из себя прежнего своего любимца. Точно так-же ты, гнусная собака, изрыгнула когда то из отвратительной своей утробы царственного Ричарда. Теперь в тебе явилась алчба к умершему, которого ты из себя извергла, и вот ты с рычанием требуешь, чтобы тебе вернули его опять. Можно-ли в наше время положиться хоть на кого-нибудь? Все, кто, при жизни Ричарда, желал его смерти, влюбились теперь в его могилу. Ты, бросавший пылью в его помазанную голову, когда он, вздыхая, уныло следовал за вызывавшим всеобщий восторг Болинброком, теперь кричишь: - "О земля, верни нам того короля, а себе возьми этого!" О, люди, ценить вы умеете только то, чего уже нет: былое и будущее кажутся вам несравненно привлекательнее настоящаго.
Маубрэ. Что-же, мы соберем войска и немедленно выступим в поход?
Гэстингс