Много шума из ничего.
Действие четвертое .

ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.

СЦЕНА I.

Внутренность церкви.

Входят: Дон Педро, Дон Жуан, Леонато, Монах, Клавдио, Бенедикт, Геро, Беатриса и другие.

Леонато. Ну, отец Франциск, покороче. Совершите только обряд венчания, а взаимные обязанности супругов объясните им после.

Монах. Вы, синьор, пришли сюда заключить брак с этой синьорой?

Клавдио. Нет.

Леонато. Он пришел сюда, чтобы венчаться с нею, а вы, отец, пришли, чтобы совершить обряд венчания.

Монах. Синьора, вы пришли сюда, чтобы повенчаться с графом?

Геро. Да.

Монах. Если кому-либо из вас известно какое-нибудь тайное препятствие к совершению этого союза,- заклинаю вас спасением вашей души объявите это.

Клавдио. Вам известно что-нибудь такое, Геро?

Геро. Нет, граф.

Монах. А вам известно, граф?

Леонато. Осмелюсь ответить за него: нет.

. О, чего только не смеют делать люди! Чего только они не могут сделать! Чего только не делают они ежедневно, не ведая, что делают!

Бенедикт. Что это за междометия! Что-жь, есть междометия и для смеха, как, например, ха, ха, ха!

Клавдио. Остановись, монах. С вашего позволения, отец - скажите, свободно-ли, без принуждения, отдаете вы мне эту девицу, вашу дочь?

Леонато. Так же свободно, мой сын, как свободно даровал мне ее Господь.

Клавдио. Что же я могу вам дать взамен столь большего и драгоценного дара?

Дон Педро. Ничего, если не возвратишь ее назад.

Клавдио. Благородный принц, вы меня научаете благороднейшей признательности... Вот ваша дочь, Леонато, возьмите ее назад, не дарите этот испорченный апельсин вашему другу; у ней лишь внешность и подобие чести. Посмотрите, как девственно она краснеет. О, какое достоинство, какую правдивость может скрывать лукавый грех! Разве эта кровь не является стыдливым свидетельством её скромной чистоты! Вы все, видящие ее здесь, разве не поклянетесь, по её внешнему виду, что это дева? Но нет, ей знакома жгучесть сладострастного ложа. А эта краска - только краска стыда, а не целомудрия.

Леонато. Что вы хотите сказать, граф?

Клавдио. Я хочу сказать, что не женюсь, не свяжу своей души с этой отъявленной блудницей...

. Любезный граф, если вы сами, в виде испытания, победили сопротивление её юности и лишили девственности...

Клавдио. О, я знаю, что вы хотите сказать! Если она мне отдалась, хотите вы сказать, то отдалась как будущему мужу, и это, извиняет её грех!.. Нет, Леонате, я никогда не искушал ее слишком вольным словом: я, как брат сестре, выказывал ей всегда скромную дружбу и чистую любовь.

Геро. А разве я когда-нибудь казалась вам не такой?

Клавдио. Прочь с этим "казалась"! Я разоблачу его; ты мне казалась Дианой в её лучезарной сфере, столь-же чистой, как нераспустившаеся еще почка цветка; но в крови у тебя больше сладострастного жара, чем в крови Венеры или тех похотливых животных, которые вечно пребывают в дикой чувственности.

Геро. Ужь не больны-ли вы, граф? Вы говорите так дико!

Леонато. Любезный принц, отчего вы не вмешаетесь?

Дон Педро. Да что могу я сказать? Я и сам обезчещен тем, что старался образовать союз моего дорогого друга с падшей женщиной.

Леонато. Неужели все это я действительно слышу? Не сон-ли это?

Дон Жуан. Эти слова действительны и справедливы.

Бенедикт. Ну, это не похоже на свадьбу.

Геро. Справедливо? О, Боже!

Клавдио

Леонато. Все это так, как вы говорите, но что из этого, граф?

Клавдио. Позвольте мне сделать один лишь вопрос вашей дочери и вашей родительской властью заставьте ее сказать правду.

Леонато. Я приказываю тебе, как моему дитяти.

Геро. О, Боже, как они меня позорят! К чему это допрос?

Клавдио. К чему? Чтобы ты сказала свое истинное имя.

Геро. А разве это имя не Геро? Кто может запятнать его справедливыми упреками?

Клавдио. Сама Геро! Сама Геро может запятнать добродетели Геро. Кто был тот мужчина, с которым ты говорила из окна твоей комнаты около двенадцати часов ночи? Если ты дева,- скажи правду.

Геро. Я не говорила ни с каким мужчиной в это час, граф.

Дон Педро. Ну, так ты не дева!.. Леонато, мне больно, но ты должен слышать это: клянусь честью,- я, мой брат и этот оскорбленный граф - мы ее слышали этой ночью разговаривающей из окна её комнаты с каким-то негодяем, который, как развратный негодяй, вслух говорил о тысяче постыдных свиданиях, бывших втайне между ними.

Дон Жуан. Да, это что-то неслыханное, синьор; об этом и говорить нельзя; в языке нет достаточно целомудренных выражений, чтобы все это можно было высказать, не оскорбляя слуха... Да, прекрасная синьора, мне жаль, что вы так дурно ведете себя.

Клавдио. О, Геро! Какою Геро была-бы ты, еслибы лишь одна половина твоих внешних прелестей принадлежала твоим помыслам и была советницей твоего сердца!.. Но прощай, столь бесстыдная и столь прекрасная! Прощай, бесстыдное целомудрие и целомудренное бесстыдство! Из-за тебя я закрыл на будущее время все двери любви; подозрение нависнет на веках моих глаз и будет обращать всякую красоту в символ зла и не будет уже находить в ней никакой прелести.

. Неужели ни у кого не найдется шпаги для меня? (Геро падает в обморок).

Беатриса. Что с тобой, кузина? Ты падаешь?

Дон Жуан. Уйдем отсюда; все эти разоблачения сразили ее (Дон Педро, Дон Жуан и Клавдио уходят).

Бенедикт. Что с нею?

Беатриса. Умерла, я думаю: - помогите, дядя! Геро! о, Геро!.. дядя!.. Синьор Бенедикт!.. Отец!..

Леонато. О, судьба! Не отклоняй твоей тяжелой руки!.. Смерть - лучшее покрывало её позора, которое только можно пожелать ей.

Беатриса. Ну, что, кузина Геро?

Монах. Успокойтесь, синьора.

Леонато. Ты открываешь глаза?

Монах. Да почему-же нет?

Леонато. Почему нет? Разве все земное не говорит ей: позор тебе? Может-ли она отрицать правдивость рассказа, напечатленного на её лице кровью?.. Не возвращайся к жизни, Геро; не открывай глаз... Еслибы я думал, что ты сейчас не умрешь, еслибы я думал, что твоя жизнь сильнее твоего позора, я бы и сам, следуя за угрызениями твоей совести, покончил жизнь твою. А я роптал еще, что она только одна у меня! упрекал природу за её скупость! А между тем и одной тебя уже слишком много! Зачем ты дана мне? Зачем ты была всегда любезна моим глазам? Зачем сострадательной рукой не поднял я отродия какого-нибудь нищего у дверей моих? Видя, как оно запятнано, как загрязнено позором, я бы мог сказать: "оно не часть меня: весь этот позор порожден безъизвестной мне кровью". Но мое, которое я так любил, которым я так гордился, которое так превозносили, на столько мое, что я и сам не был самим собой и ценил себя только в ней!.. А она?.. О, она упала в эту лужу чернил так, что и в широком море не хватит воды, чтобы отмыть ее, не хватит соли, чтобы сохранить от гниения столь глубоко-испортившуюся плоть!

. Синьор, синьор, успокойтеся! Я и сам до такой степени переполнен удивлением, что не знаю, что сказать.

Беатриса. О, клянусь моей душой, кузина оклеветана.

Бенедикт. Синьора, были-ли вы её подругой постели в прошлую ночь?

Беатриса. Нет, по правде сказать, нет, хотя до этой последней ночи, в течение двенадцати месяцев я постоянно была её подругой постели.

Леонато. Итак, все подтверждается, все подтверждается. Еще новое скрепление того, что еще раньше было скреплено железными обручами! Можно-ли предположить, чтобы оба принца лгали? И чтобы Клавдио лгал! Он, который так нежно любил ее, что, говоря о её нецеломудрии, омывал его слезами? Оставим ее... Пусть лучше умирает!

Монах. Послушайте меня! Если я так долго молчал и не мешал ходу событий, то с тем только, чтоб наблюдать за синьорой. Я видел, как тысячу раз вспыхивала краска на её лице и как, из стыдливой невинности, эта краска уступала место ангельской бледности; в её глазах загоралось пламя, как-бы с желанием сжечь подозрения, брошенные этими принцами против её девственной чистоты... Назовите меня глупцом, не доверяйте моим знаниям и моим наблюдениям, скрепившими печатью опыта, все изученное мною; не доверяйте моим летам, моему сану, моему призванию, моим священным обязанностям, если эта прекрасная девушка не невинна и не жертва какой-нибудь ужасной ошибки.

Леонато. Отец, это не может быть. Ты и сам видишь, что единственная добродетель, оставшаеся ей, есть её нежелание увеличить осуждение грехом клятвопреступления... Она ничего не отрицает. Почему же ты хочешь покрыть оправданием то, что является в такой явной наготе?

Монах. Синьора, кто этот человек, который вас обвиняет?

Геро. Те, которые обвиняют меня, знают это. Если из всех живущих мужчин я знаю что-нибудь больше, чем дозволяет девственная скромность,- так пусть не будет прощен вы один из моих грехов!..О, отец! Докажи, что какой-нибудь мужчина разговаривал ее мною в неприличный час, или-же,что я последней ночью обменялась словами с каким-нибудь живым созданием,- и тогда отрекайся от меня, презирай меня, замучь меня до смерти.

Монах. Это какая-нибудь страшная ошибка принцев.

Бенедикт. Двое из них - сама честность, и если их благоразумие было обмануто на этот раз, то это плутни дон Жуана, побочного сына, которого ум направлен на плутни.

Леонато. Не знаю. Если правда то, что они говорят,- эти руки растерзают ее; но если они напрасно оскорбляют её честь,- самый гордый из них услышит еще обо мне. Время не изсушило еще моей крови; лета не поели еще моего ума, судьба не истощила еще моих средств; дурная жизнь не лишила меня друзей, найдутся у них пробужденных таким делом, и сильная рука, и проницательный ум и богатые средства, и избранные друзья, которые отомстят за меня.

Монах повесьте на ваш старый фамильный памятник надгробную надпись и исполните все обряды, соответствующие погребению.

Леонато. А с чему все это поведет? Что из этого выйдет?

Монах. А то, что все это, хорошо выполненное, обратит клевету в сожаление. И это уже хорошо, но придуманное мною странное средство приведет к результатам еще более важным. Когда она окажется умершей,- это должно быть поддержано,- в тоже самое время, как она была обвинена,- она будет оплакиваема, извиняема, оправдываема всеми; и так, действительно, всегда бывает, что то, чем мы обладаем, мы не ценим достойно, но как только мы его лишились, утратили, мы преувеличиваем его цену и находим в нем такие достоинства, которые не видны были, когда мы обладали им.Это-то случится и с Клавдио. Когда он узнает, что она умерла от его слов, мысль о её жизни потихоньку проскользнет в рабочую его воображении, и каждая дорогая часть её жизни предстанет перед глазами его души в более прекрасном наряде, более трогательно, более нежно, с большей полнотой жизни, чем в то время, когда она действительно жила... И станет он тогда грустит (если только действительно любил ее), и станет сожалеть о том, что обвинял ее, да, даже и тогда, еслибы и был уверен, чти обвинял ее справедливо! И пусть так будет! И не сомневайтесь в том, что успех приведет все к лучшему концу, чем можно предполагать. А если эта цель и не будет достигнута, то, по крайней мере её предполагаемая смерть подавит толки о её позоре; а если и эта надежда не исполнится, вы все-таки можете,- и это будет лучшим лекарством для её пораненной чести,- скрыть ее в какой-нибудь уединенной, благочестивой обители от всех глаз, всех толков, сплетен и оскорблений.

Бенедикт. Синьор Леонато, примите совет этого монаха. Хотя, как вам известно, я очень дружен с принцем и Клавдио и люблю их,- клянусь честью действовать в этом деле с вами и обещаю хранить молчание и быть вам верен, как ваша душа вашему телу.

Леонато. Среди горя, в котором я плаваю, и тончайшая нитка может быть моей руководительницей.

Монах. И так, мы согласны. А теперь отправимся; необыкновенные болезни требуют и средств необыкновенных. Пойдем, синьора: умрите, чтобы жить; ваша свобода, может быть, только отсрочена. Потерпите (Монах, Геро и Леонато уходят).

Бенедикт. Синьора Беатриса, вы, кажется, плакали все это время?

Беатриса. Да, и долго еще я буду плакать.

Бенедикт. Не этого я-бы желал.

Беатриса. Вы не правы: я плачу по собственной своей воле.

Бенедикт. Без всякого сомнения, я убежден, что ваша прекрасная кузина оклеветана.

Беатриса

Бенедикт. А есть-ли средство оказать вам эту дружескую услугу?

Беатриса. Самое простое средство есть, но друга нет.

Бенедикт. А мужчина может приняться за это дело?

Беатриса. Да, это дело мужчины, но не наше.

Бенедикт. Никого в мире я не люблю так, как вас: не странно-ли это?

Беатриса. Странно, как и то, о чем я ничего не знаю. И я могла-бы сказать, что ничего не люблю так, как вас, но не верьте мне, хотя я и не лгу. Я ни в чем не сознаюсь и ничего не отрицаю... Мне жаль кузины.

Бенедикт. Клянусь моим мечем, ты меня любишь, Беатриса...

Беатриса. Не клянитесь им,- проглотите его лучше.

Бенедикт. Нет, я буду им клясться, что вы любите меня, и моего меча отведает тот, кто скажет, что я не люблю вас.

Беатриса

Бенедикт. Ни за что, какой-бы соус не придумали к ним. Объявляю, что люблю тебя.

Беатриса. Ну, в таком случае, да простит мне Господь!

Бенедикт. Какое прегрешение, милая Беатриса?

Беатриса. Вы прервали меня в самую настоящую минуту; я только-что хотела сказать... что люблю вас.

Бенедикт. Ну и скажи всем сердцем.

Беатриса. Я так сильно вас люблю, что у меня не остается сил, чтобы сказать вам это.

Бенедикт. Так прикажи мне сделать что-нибудь для тебя.

Беатриса. Убейте Клавдио!

Бенедикт. Ни за что в мире!

Беатриса

Бенедикт. Постой, милая Беатриса.

Беатриса. Я уже ушла, хотя я еще здесь... В вас нет любви... Нет, пожалуйста, пустите.

Бенедикт. Беатриса...

Беатриса. В самом деле, я хочу уйти.

Бенедикт. Но прежде подружимся.

Беатриса. У вас больше храбрости подружиться со мною, чем сразиться с моим врагом.

Бенедикт. Да разве Клавдио твой враг?

Беатриса. Разве не доказал он, что он величайший негодяй, оклеветавши, опозоривши и осрамивши мою кузину?.. О, еслибы я была мужчина! Как! Носить ее на руках до той самой минуты, когда пришлось соединить руки, и тогда выступить с публичным обвинением, с явной клеветой, с бешеной злобой... О, Боже! еслиб я была мужчиной, я-бы съела его сердце на базаре!

Бенедикт. Послушай, Беатриса...

Беатриса

Бенедикт. Но, Беатриса...

Беатриса. Милая Геро!.. Ее опозорили, оскорбили, погубили.

Бенедикт. Беат...

Бeатриса. Принцы да графы! По истине рыцарское обвинение! Какой великолепный конфектный графчик! Прелестный любовник, нечего сказать! О, еслибы я была мужчина, только ради ее! Ах, еслибы у меня был друг, который пожелал бы быть мужчиной, ради меня!.. Но мужество растаяло в вежливости, храбрость в комплименте, а мужчины, и самые лучшие, превратились в язык. Нынче тот геркулес, кто солжет да поклянется! Но по желанию не сделаешься мужчиной! Лучше поэтому умереть с горя женщиной.

Бенедикт. Постой, милая Беатриса; клянусь этой рукой, я люблю тебя.

Беатриса. Ну, так из любви ко мне, употребите ее на что-нибудь получше, чем клятвы.

Бенедикт. Можешь-ли ты положить руку на сердце, что Клавдио оклеветал Геро?

Беатриса. Да, так же верно, как и то, что у меня есть душа и мысль.

Бенедикт. Этого достаточно! Даю слово, я вызову его!.. Целую ваши ручки и оставляю вас. Клянусь этой рукой! Клавдио дорого поплатится: будьте в этом уверены, когда услышите обо мне. Идите, утешьте вашу кузину. Я должен говорить, что она умерла. Ну, прощайте (Уходит).

СЦЕНА II.

Входят: Крушина, Палка, Писец, в длинных платьях, и стража с Конрадом и Боракио.

Крушина. Ну что? Находится-ли в комплекте ваш сброд?

Палка. Ах да! Стул и подушку писцу!

Писец. Где преступники?

Крушина. А вот я, да мой товарищ!

Палка. Совершенно верно; мы должны приступить к допросу представленнаго.

Писец. А где преступники, которых следует допросить? Пусть предстанут перед господином констеблем.

Крушина. Да, пусть предстанут передо мной. Как твое имя, приятель?

Боракио. Боракио.

Крушина

Конрад. Я, сэр, дворянин и меня зовут Конрад.

Крушина. Так и пиши: господин дворянин Конрад. А служители вы Богу, господа?

и Боракио. Да, сэр, надеемся, что служим.

Крушина. Запиши: надеются, что служат Богу, да Бога пиши вперед упаси Боже, чтобы Господу Богу предшествовали такие плуты!.. Ну, приятели! Уже почти доказано, что они немногим лучше лживых бездельников, а вскоре так и будет. Что можете сказать про себя?

. Скажем, что мы вовсе не бездельники.

Крушина. Ловкий парень, уверяю вас, но я еще позаймусь им... Подойди-ка сюда, бездельник: одно слово на ушко, приятель: говорят тебе, что тебя считают лживым бездельником.

Боракио

Крушина. Ну, хорошо, отодвинься.. Как перед Богом, они друг дружки стоят. Написал ты, что они бездельники?

Писец. Господин констебль, не так принимаетесь вы за допрос; вам следует вызвать сторожей, которые являются их обвинителями.

Крушина

1-й сторож. Вот этот сэр сказал, что Дон Жуан, брат принца, мошенник.

Крушина. Так и пиши: принц Дон Жуан мошенник... Да, явное преступление назвать брата принца мошенником.

. Господин констебль...

Крушина. Замолчи, приятель, пожалуйста. Твоя физиономия очень мне не нравится, объявляю тебе это.

Писец. А что еще он говорил?

. Да говорил еще, что получил от Дон Жуана тысячу дукатов, чтобы несправедливо обвинить синьору Геро.

Крушина. Явное плутовство, когда-либо совершенное.

Палка. Да, явное плутовство, клянусь обедней.

Писец

1-й сторож. А то, что Клавдио вознамерился, по его словам, опозорить Геро перед всем собранием и не жениться на ней.

Крушина. Ну, подожди, мерзавец! Будешь ты осужден за это на вечное искупление.

Писец

2-й сторож. Это все.

Писец. Ну, это больше, приятели, чем то, отчего вы можете отпереться. Сегодня утром, принц Жуан, тайно скрылея; Геро, действительно была обвинена, действительно отвергнута и внезапно умерла от горя... Господин Констебль, пусть свяжут их и поведут к Леонато... Я пойду вперед и покажу ему допрос (Уходит).

Крушина

Палка. Связать им руки.

Конрад. Прочь, болван!

Крушиина

Конрад. Убирайся! Ты - осел, осел!

Крушина. Так-то ты уважаешь мое звание? Так-то ты уважаешь мою старость? Ах, почему его нет, чтобы записать, что я осел? Но вы, приятели, так и помните, что я осел; хотя и не написано, но вы все-таки помните, что я осел!.. Нет, бездельник, это ты полный благости, как это и будет доказано надлежащими свидетелями. Я мудрый парень, да еще и чиновник, да еще и домохозяин, да еще - хороший кусок мяса, как любой в Мессине, и в добавок, человек знающий законы, видишь-ли! да еще достаточно зажиточный парень, видишь-ли, претерпевший убытки; человек, имевший два длинные платья, и все у него, как следует, в порядке!.. Уведите его!.. Ах, почему не записали, что я осел! (Уходят).