Кориолан.
Действие пятое.

ДЕЙСТВИЕ ПЯТОЕ

СЦЕНА I.

Площадь в Риме.

Входят: Коминий, Менений, Сициний, Брут и другие.

Менений. Нет, я не пойду. Вы слышали, что он сказал своему прежнему главнокомандующему, питавшему к нему самую нежную признательность? Меня он называл отцом, но что-жь из этого? Ступайте вы, изгнавшие его, и за целую милю не доходя до его шатра, падите ниц и коленопреклонением проложите себе путь к его милосердию. Что же могу сделать я, когда он не захотел выслушать даже Коминия!

Коминий. Даже не хотел показать, что знает меня.

Менений. Слышите?

Коминий. Один только раз назвал он меня по имени. Я напомнил ему о том, как мы давно знакомы, как вместе проливали свою кровь; но он тотчас же меня перебил, запретил называть себя Кориоланом и каким бы то ни было другим именем, говоря, будто он безъимянное ничто, покуда не выкует себе имени в огне пылающего Рима.

Менений. Вот видите! Да, пара трибунов, наделали вы славных дел! Вы не умрете в потомстве, добившись того, что уголья наконец подешевеют в Риме.

Коминий. Я старался убедить его, сколько величия в умении прощать того, кто наименее может ожидать прощенья. На это он ответил, что со стороны государства совершенно бессмысленно обращаться с просьбой к человеку, им же наказанному.

Менений. Он прав. Мог-ли он ответить иначе?

Коминий нюхать оскорбления из-за одного или двух тощих зерен просто глупо.

Менений. Из-за одного или двух тощих зерен? я одно из них; его мать, жена, сын и благородный Коминий - все мы зерна, а вы - гнилая мякина, и смрадный запах от вас достигает до самого месяца. Из за вас-то и мы осуждены на сожжение.

Сициний. Ради всех богов, будь снисходительнее! Если ты не желаешь помочь нам в неотвратимой беде, так по крайней мере не издевайся над нашим несчастьем. А мы все-таки убеждены, что твой бойкий язык, еслиб он только согласился быть нашим ходатаем за родину, скорее сумел бы отвратить беду, чем все наше собранное на скорую руку войско.

Менений. Нет, я не хочу вмешиваться в это дело.

Сициний. Умоляю, или к нему!

Менений. Для чего?

Брут. Попытайся увидеть, что может сделать для Рима твоя привязанность к Марцию.

Менений. Не для того-ли, чтоб потом сказать, что Марций отослал меня, как и Коминия, даже не выслушав. и чтобы потом явиться к вам с докладом о жестоком оскорблении, нанесенном мне жестоким равнодушием друга? Не так-ли?

Сициний. Во всяком случае, Рим будет тебе благодарен за твое доброе намерение.

Менений. Так и быть, попробую, может быть, он и выслушает меня; только прием, оказанный им Коминию, лишает меня всякой бодрости. Впрочем, может быть Коминий пришел к нему в такой час, когда у него еще ни крошки не было во рту; а когда желудок пуст, наша кровь холодна, нам противно даже утреннее солнце, и мы не расположены ни быть щедрыми, ни прощать. Совсем бывает иначе, когда наш пищеварительный канал наполнен вином и пищей: тогда мы становимся гораздо сговорчивее, чем в те часы, когда постимся, как жрецы. Поэтому и я выжду минуту, и когда хорошая трапеза сделает его более расположенным поснисходительнее отнестись к моей просьбе.

Брут. Ты знаешь верный путь к его сердцу и с дороги не собьешься.

Менений

Коминий. Он ни за что не согласится выслушать его.

Сициний. Ты думаешь?

Коминий. Я уже говорил вам, - он сидит, весь залитый золотом, глаза его пылают так, как будто им хотелось бы сжечь Рим; а нанесенная ему обида не дает в нем проснуться состраданию. Я преклонил перед ним колена, но он холодно мне сказал:- "встань!" и движением руки заставил меня удалиться. Вслед за мною он выслал бумагу, в которой изложил последнее свое решение, перечислил, что может сделать и чего не может, потому что сам связан клятвой. Теперь вся надежда только на его мать и на жену, которые - как я слышал - намерены просить его, чтоб он помиловал родину. Отправимся к ним и постараемся их убедить, чтобы оне не откладывали прекрасного своего намерения (Уходят).

СЦЕНА II.

Передовые посты в лагере вольсков перед Римом.

Воины стоят на страже. Входит Менений.

1-й часовой. Стой! Откуда ты?

2-й часовой. Ступай назад!

Менений. Вы исполняете свои обязанности, как следует воинам; это похвально, но, с вашего позволения, я сановник и мне поручено переговорить с Кориоланом.

1-й часовой. Откуда ты?

Менений. Из Рима.

. Мы не можем тебя пропустить. Ступай назад! Наш главнокомандующий ничего не хочет слышать оттуда.

2-й часовой. Ты скорее увидишь свой Рим охваченным пламенем, чем добьешься разговора с Кориоланом.

Менений. Друзья мои, если вы слыхали рассказы вашего полководца о Риме и о тамошних его друзьях, ручаюсь, чем угодно, что и мое имя долетало до вашего слуха. Я Менений.

1-й часовой. А все-таки ступай назад. Даже твое имя не дает тебе свободного пропуска.

Менений. Но послушай, приятель. Я пользуюсь особым расположением твоего полководца, я для его доблестных деяний был чем-то в роде записной книги. Да, я был книгой, повествовавшей всем и каждому о его беспримерной славе, даже несколько преувеличивавшей ее, потому что, имея обыкновение говорить о своих друзьях, - среди которых он занимает первое место, - без утайки не только высказывал о них все прекрасное, как этого требует справедливость, но иногда увлекался не в меру изображая из себя шар, катящийся по наклонной плоскости далее назначенных ему пределов, и для того, чтоб восхвалять его, пускал в ход даже ложь. Поэтому, приятель, ты не можешь меня не пропустить.

2-й часовой. Почтеннейший, еслиб ты в его пользу наговорил такое количество лжи, сколько произнес слов в свою собственную, то даже и тогда я не пропустил-бы тебя, не пропустил-бы тебя и в том случае, еслиб твое лганье было так-же добродетельно, как целомудренна твоя жизнь. Поэтому ступай назад.

Менений. Да пойми-же, любезнейший, что меня зовут Менений, что я всегда держал сторону твоего полководца.

1-й часовой. Хоть тебе и приходилось лгать про него, - ведь ты сам в этом признался, - а я, говорящий под его начальством правду, все-таки должен тебе сказать, что пропустить мы тебя не можем. Поэтому ступай назад.

Менений. А что, пообедал он? Мне не хотелось-бы говорить с ним до обеда.

1-й часовой. Ты римлянин?

. Также как твой полководец.

1-й часовой. И ты должен-бы ненавидеть Рим так-же, как он его ненавидит. Кому придет в голову, что, вытолкав за ворота города настоящего своего защитника, что по одному невежественному бессмыслию толпы отдав ваш щит вашим врагам, вам еще удастся удержать его от мести при помощи дешевых стонов старых баб, девственных слез ваших дочерей и дряхлаго ходатайства выжившего из лет болтуна, каким ты мне кажешься. Неужели ты воображаешь, что таким слабым дыханием, как у тебя можно задуть пламя, которое скоро охватит ваш город. Нет, вы жестоко ошиблись. Поэтому спеши назад в Рим, чтоб приготовиться к казни. Вы все осуждены: наш полководец поклялся, что никому не будет пощады.

Менений. Глупец! Еслиб он знал, что я здесь, он принял-бы меня с уважением.

2-й часовой. Едва-ли; наш полководец не знает тебя.

Менений. Я именно и говорю о вашем полководце.

1-й часовой. Ему нет до тебя никакого дела. Убирайся, или я выпущу из тебя последния капли твоей крови. Говорят-же тебе, убирайся!

Менений. Однако, любезнейший...

Входят: Кориолан и Тулл Ауфидий.

Кориолан. Что тут у вас такое?

Менений. А, негодяй, теперь-то я покажу тебе, как я дружен с полководцем! И ты увидишь, в каком я здесь почете; ты узнаешь, что какому-нибудь жалкому часовому не удастся своими речами удалить меня от моего сына Кориолана. Уже потому, как он обойдется со мною, ты в состоянии будешь догадаться, что сам ты на волосок от виселицы или от какой-нибудь другой смерти, ожидать которую еще томительнее и перенести еще ужаснее. Смотри-же, не обомри, увидав то, что тебя ожидает. - Всемогущие боги ежечасно пекутся о твоем благоденствии и любят тебя не менее, чем твой старик - отец Менений. О, сын мой! ты готовишь для нас огонь, - смотри, вот вода, чтоб затушить его. Меня с трудом убедили пойти к тебе.Только благодаря сознанию, что никто, кроме меня, не может тронуть твоего сердца, я допустил, чтобы они своими вздохами выдули меня за ворота города. Заклинаю тебя, прости Риму и твоим умоляющим тебя соотечественникам! Да смягчат милосердые боги твою ярость, и да прольются дрожжи её вот на этого негодяя, который, как бренно, преграждал мне к тебе путь!

Кориолан

Менений. Как - уйди?

Кориолане. Я не знаю ни матери, ни жены, ни сына. Все мои поступки подчинены другим; хотя месть моя принадлежит собственно мне, снисхождение находится в груди у вольсков. Я скорее отравлю неблагодарным забвением прежнюю нашу дружбу, чем соглашусь милосердием обнаружить, как она была велика. Уйди-же! Для ваших просьб мой слух недоступнее, чем ваши ворота для моих войск. Но так как я некогда тебя любил (подает ему бумагу), возьми эту бумагу; она написана именно для тебя, я только что хотел отправить ее к тебе. Затем, Менений, ни слова более, я ничего не хочу от тебя слышать. Ауфидий, я очень любял этого человека, однако, видишь...

Тулл. Ты верен себе (уходит с Кориоланом).

1-й часовой. Ну, почтеннейший, имя твое, ведь, кажется Менений.

2-й часовой. И каким могущественным оно оказлось! Дорогу домой ты знаешь?

1-й часовой. Слышал, какой нам задали выговор, что мы не пропустили твоего величия к полководцу?

2-й часовой. Скажи, естьли отчего мне обмирать?

Менений. Мне нет никакого дела ни до света, ни до вашего полководца. Что-же касается вас, вы так ничтожны, что я забыл и думать о вашем существовании. Того, кто решился сам наложить на себя руки, не устрашит смерть от руки другого. Ваш полководец может неистовствовать, как ему угодно; а вам я желаю долго оставаться тем, что вы есть, и чтобы с летами только возростала ваша ничтожность.Скажу вам то же, что сказано бы мне: "прочь с моих глаз" (Уходит).

1-й часовой. А ведь надо сказать правду, - человек он хороший.

2-й часовой. Нет, хороший человек наш полководец. Он дуб, утес, которого не поколеблет никакая буря (Уходит).

СЦЕНА III.

Входят: Кориолан, Тулл Ауфидий и другие.

Кориолан. Завтра мы обложим Рим. Ты, как мой товарищ по этому походу, донесешь сенату вольсков, как честно выполнил я все, возложенное на меня.

Тулл. Ты заботился только об их выгодах, был глух к мольбам Рима, не дозволял себе никаких тайных сношений даже с друзьями, вполне рассчитывавшими на твое к ним расположение.

Кориолан. Последний из них, этот старик, которого я заставил вернуться в Рим с растерзанным сердцем, любил меня сильнее, чем мог любить родной отец; он просто боготворил меня. Прислать его ко мне было последним их средством для спасения. И хотя я обошелся с ним сурово, я, помня нашу прежнюю взаимную привязанность, еще раз предложил через него римлянам условия, которые они однажды уже отвергли, да и теперь едва-ли могут принять. К этой ничтожной уступке прибегнул для того, чтобы хоть сколько-нибудь смягчить горькое заблуждение человека, вообразившего, что он может сделать гораздо более. После этого я уже не стану слушать никаких просьб ни со стороны самого Рима, ни со стороны старых моих друзей (За сценой слышен шум). Что ты такое? Неужто новое покушение заставить меня нарушить обет в то самое мгновение, когда я только-что его произнес? Этому не бывать!

Входят: Виргилия и Волумния, ведя за руку сына Марция; за тем Валерия и еще несколько римлянок. Все в траурных одеждах.

Впереди идет моя жена, а за нею моя мать, тот высоко чтимый образ, которому обязана жизнью вот эта грудь; она ведет за руку своего внука, последний отпрыск её потомства.Но прочь, привязанность! Все связи, все права природы, разорвитесь в клочки! Пусть неумолимость будет единственною моею добродетелью. К чему эти голубиные взгляды, которые самих богов способны склонить на клятвопреступление? Я готов расчувствоваться. Ах, видно, и я создан не из лучшей глины, чем все остальные люди. Вот моя мать преклоняется передо мною, - а это все равно как-бы сам Олимп с мольбою склонился перед кочкой. Сын тоже смотрит на меня так нежно, что голос могущественной природы говорит уже мне:- "не отвергай их молений". Нет, пусть вольски вспашут плугом то место, где стоял Рим, опустошат всю Италию, но я все-таки не окажусь таким гусенком, который дал-бы поработить себя животному инстинкту. Нет, я останусь таким-же непреклонным, словно я сам себе творец, не знающий никакой родни.

Виргилия. Супруг мой и повелитель!

Кориолан. Я смотрю на вас уже не такими глазами, какими я смотрел в Риме.

Виргилия. Может быть, оттого, что печаль нас сильно изменила.

Кориолан. Как плохой актер, я забываю роль, теряюсь, готов совершенно осрамиться. - О, лучшая часть моего существа, прости мне мое жестокосердие; но не требуй за это, чтоб я простил ваших римлян. О, один только поцелуй, продолжительный как мое признание, сладостный как мое мщение! Клянусь ревнивою царицею небес, это, моя ненаглядная, тот самый поцелуй, который я унес от тебя и который мои верные уста постоянно хранили во всей его девственности. О, великие боги, что-же я делаю! Болтаю пустяки, а благороднейшая из матерей не удостоилась даже привета с моей стороны (Преклоняют колена). Склонитесь-же, колена, запечатлейте на земле такой знак сыновнего уважения, какого не оставлял еще на себе никто из обыкновенных сыновей.

Волумния. О, прими мое благословение и встань. Мне следует преклонить перед тобой колена, становясь ими не на мягкую подушку, а на твердый камень.Я должна почтить тебя этим знаком уважения, которого по ошибке до сих пор требовали от детей (Преклоняет перед ним колени).

Кориолан ветрам не бичевать гордыми кедрами огненное солнце? Ты наносишь смертельный удар невозможности, чтобы то, чего исполнить нельзя, сделалось самым исполнимым делом.

Волумния. Ты мой воитель, ты своим воспитанием обязан мне (Показывая на Валерию). A ее ты узнал?

Кориолан. Красивая Валерия, благородная сестра Пуоликоды, луна Рима, чистая, как ледяной кристалл, из белаго снега образованный морозом на храме Дианы!

Волумния. А вот вкратце и ты сам. Он, благодаря грядущим годам, может сделаться совсем таким же, как и ты.

Кориолан. Да преисполнит бог войны, по благому соизволению Юпитера, все твои помыслы благородства, чтобы бесславие не могло никогда тебя уязвить, чтоб в битвах ты стоял также твердо, как маяк, презирая бури и спасая тех, кто на тебя смотрит.

Волумния. На колени, дитя мое!

Кориолан. Милый мой сын!

Волумния. Да, твой сын, твоя жена, Валерия и я - все мы явились умолять тебя.

Кориолан. О, нет, оставьте это; а если уже не можете не просить, так, по крайней мере, не оскорбляйтесь, когда данный мной обет вынудит меня ответить вам отказом. Не просите, чтоб я распустил войско, чтоб я снова вступил в переговоры с ремесленниками Рима. Не говорите мне, что я выродок природы, не старайтесь своими холодными рассуждениями смягчить мою ярость и мою жажду мести.

Волумния. О, довольно, довольно! Ты уже сказал, что ничего для нас не сделаешь, а нам, кроме этого, просить тебя не о чем. Но мы все-таки будем просить тебя, и если все наши просьбы будут тобой отвергнуты, пусть заслуженный укор за них падет на твою непреклонность. Выслушай же нас.

Кориолан

Волумния. Еслиб мы даже хранили молчание, наши одежды, наши бледные лица и без слов высказали бы тебе, какую жизнь вели мы со дня твоего изгнания. Подумай сам, найдутся ли в целом мире женщины несчастнее нас, пришедших сюда, когда свидание с тобой вместо того, чтоб вызвать на глаза влагу радости, переполнить сердца наши восторгом, заставляет нас трепетать плакать от страха и горя; когда мать, жена и сын должны видеть, что сын, муж и отец безжалостно терзает недра своей родины. A знаешь ли, над кем сильнее всего разражается твоя ненависть? - над нами. Ты даже лишаешь нас возможности молить богов о той отраде, которою наслаждаются все, кроме нас. Наш долг требует, чтоб мы молили и за родину, и за тебя. Но, увы, мы должны отказаться или от вскормившей нас отчизны, или от тебя, нашего утешения, дарованного нам той же отчизной. Какое бы из этих молений ни было услышано, мы окажемся равно несчастными потому, что или тебя в цепях, как изменника, повлекут по улицам Рима, или ты, торжествуя, обратишь родной город в развалины и тебя увенчают лаврами за то, что ты так мужественно пролил кровь жены и детей; что касается меня, сын мой, я не намерена ждать окончания этой войны. Если мне не удастся вымолить у тебя великодушного помилования, знай заранее, что ты и шага не сделаешь против родины, не наступив на чрево родившей тебя матери.

Виргилия. И на мое, даровавшее тебе сына, чтоб твое имя не умерло вместе с тобою.

Сын. На меня он не наступит, - я убегу и, когда выросту, буду сражаться.

Кориолан. Если не хочешь разнежиться, подобно женщине, не подпускай к себе ни детей, ни женщин. Я слишком долго вас слушал.

Волумния. Нет, не уходи от нас так. Еслиб мы своими мольбами старались заставить тебя спасти римлян и содействовать гибели вольсков, которым ты служишь, ты бы мог осудить нас, как отравительниц твоей чести; но мы молим только о том, чтобы ты примирил оба народа, дабы вольски могли сказать: - "мы проявили перед ними свое милосердие", а римляне: - "а мы приняли его"; чтобы те и другие, превознося твое имя, прославляли тебя за им дарованный мир. Сын мой, ты знаешь, как изменчиво счастье войны, но зато следующее верно вполне: если ты возьмешь Рим, ты ничего не приобретешь, кроме славы, которая нераздельна будет с проклятием. И летописи занесут на свои скрижали: "Он был человек великий, но последним поступком убил свою славу; погубив родину, он навеки сделал ненавистным свое имя". Вспомни: ведь ты всегда говорил: высшее благородство - в милосердии уподобляться богам, раздирать молнией необъятные ланиты небосклона и тотчас-же затем заменять громовые стрелы топором, рассекающим одни только дубы. Что-жь ты молчишь? Неужто ты воображаешь, что благородство заключается в том, чтоб вечно помнить оскорбления? Да говори-же и ты, дочь моя! Разве ты не видишь, что твои слезы совсем на него не действуют? Говори и ты, малютка. Может быть, твой невинный лепет тронет его более, чем наши увещания. В целом мире нет человека, который был-бы так много обязан своей матери, и этот-то человек заставляет меня тратить слова по напрасну, как женщину, привязанную к позорному столбу. Ты никогда во всю жизнь ни в чем не уступал просьбам заботливой твоей матери, тогда как она, жалкая наседка, лишенная возможности находить утешение в других детях, лелеяла тебя своим кудахтаньем и провожала тебя на войну, и приветствовала твое возвращение. Если моя просьба несправедлива, прогони меня; если в ней есть хоть искра справедливости, ты поступаешь дурно, и боги накажут тебя за отказ в том, в чем ты обязан мне, как матери. Он отворачивается! Упадем к его ногам, пристыдим его нашим коленопреклонением. Что делать! Прозвище: Кориолан требует большего почета, чем достойные сострадания наши слезы. На колени!- Это последнее средство; если оно не подействует, возвратимся в Рим и умрем вместе с нашими соседями. О, взгляни-же на нас! Взгляни на бедного малютку, который, еще не умея выразить того, чего ему бы хотелось, стоит вместе с нами на коленях; он протягивает к тебе ручонки и тем самым придает нашим мольбам такую силу, что против неё тебе не устоять. - Кончено. Идем! Должно быть, матерью этого человека была дочь какого-нибудь вольска, жена его, вероятно, в Кориоли, а внук мой похож на него только случайно. Ну что-же, отсылай нас! Я не скажу ни слова более, пока пламя не охватит нашего города, да и тогда скажу немного.

Кориолан. О, матушка, матушка, что ты сделала! (Берет безмолвно Волумнию за руки). Посмотри, небеса разверзаются и боги хохочут, глядя на эту противоестественную сцену. Ты для Рима одержала благодатную победу, но для твоего сына, - поверь мне, о, поверь, матушка, - твоя победа слишком опасна и может оказаться смертельной. Однако, пусть будет, что будет... Ауфидий, я не могу продолжать войны, как бы следовало, но я заключу выгодный мир. Поставь себя, добрый Ауфидий, на мое место и скажи: оказался-ли бы ты тверже и непреклоннее меня в мольбам матери?

Тулл. И я был бы тронут.

Кориолан. Готов поклясться, что так; поверь, надо много, очень много, чтобы расположить мои глаза к кроткому состраданию. Но скажи, любезный Ауфидий, на каких условиях можешь ты заключить мир? Что же касается меня, в Рим я не пойду; я возвращусь с вами в Анциум, а потому, прошу, помоги мне в этом деле. О, матушка! жена!

Тулл (про себя). Душевно рад, что сострадание идет у тебя в разрез с честью; это поможет мне вернуть себе прежнее мое значение.

Кориолан (женщинам, которые делают ему знаки). Сейчас, сейчас! (Волумнии, Виргилии и другим). Освежим себя прежде вином, а потом вы возвратитесь в Рим, имея в руках свидетельство, которое будет доказательнее одних слов. Вы отнесете туда мирный договор, который мы скрепим на обоюдных условиях. О, вы достойны того, чтоб вам соорудили храм! Без вас всем мечам Италии со всеми союзами и силами никогда бы не удалось заключить этого мира! (Уходят).

СЦЕНА IV.

Площадь в Риме.

Менений. Видишь ты тот угольный камень Капитолия?

Сициний. Да, но что же далее?

Менений. Если тебе окажется возможным сдвинуть его с места мизинцем, то можно еще надеяться, что благородным римлянкам, и в особенности его матери, удастся его убедить. Но я знаю, что на это надеяться нечего. На шею нам уже наброшена петля, и только ждут минуты исполнения казни.

Сициний. Трудно поверить, чтоб в такое короткое время человек мог так сильно перемениться.

Менений. Есть разница между червяком и бабочкой, а - ведь правда? - бабочка была тоже червяком. Так и Марций из человека развился в дракона; у него выросли крылья, а он поболее какой нибудь пресмыкающейся твари.

Сициний. Он так любил свою мать.

Менений. Он и меня любил не меньше. Но теперь он столько же помнит про свою мать, как восьмилетняя лошадь. Суровое выражение его лица сделало бы кислым самый спелый виноград. Когда он ходит, он движется как стенобойная машина, и земля оседает под его ногами. Он одним взором в состоянии пробить самый крепкий панцырь. Звук его голоса подобен набату, а его крик - залпу из тысячи орудий. Он на своей скамье сидит, каи, Александр на престоле. Если он что нибудь прикажет приказание это исполняется, едва он успеет его вымолвить. Чтоб вполне уподобиться богу, ему не достает только вечности, да неба для престола.

Сициний. И милосердия, если твое описание верно.

Менений. Я изображаю его таким, каков он есть. Вот увидите, какое доказательство милосердия принесет вам его мать. У него в груди столько же милосердия, сколько молока в титре. Это узнает наш бедный город - и все по вашей милости.

Сициний

Менений. Нет, в этом случае и боги неумилосердятся над нами. Когда мы изгоняли его, мы забыли к ним всякое уважение; теперь, когда он возвращается, чтобы свернуть нам шею, они тоже не уважат наших молений.

Вбегает гражданин.

Гражданин. Спеши домой, если желаешь спасти свою жизнь! Плебеи схватили твоего товарища и волочат его но улицам. Они клянутся, что разорвут его на части, если благородные римлянки не принесут пощады.

Вбегает другой гражданин.

Сициний. Что случилось?

2-й гражданин. Радуйтесь, радуйтесь! Римлянки одержали победу! Вольски отступили, а с ними удалился и Кориолан. Никогда еще не видывал Рим более радостного дня! Перед ним даже день изгнания Тарквиния - ничто.

Сициний. Однако, приятель, уверен ли ты, что это справедливо? Верно ли это?

2-й гражданин. Так же верно, как то, что солнце греет словно огонь. Да где же вы были, что все еще сомневаетесь? Никогда еще готовый выйти из берегов поток не устремлялся с такой быстротой сквозь пролеты мостов, с какою стремятся в ворота обрадованные римляне (За сценой слышны радостные возгласы, гром труб и барабанов). Трубы, флейты, литавры, барабаны, кимвалы и возгласы Рима заставят самое солнце пуститься в пляс! (Новые крики). Слышите?

Менений. Вот это, действительно, отрадное известие! Я иду на встречу благородным римлянкам. Одна эта Волумния стоит целаго сонма всяких консулов, натрициев и сенаторов, целаго моря, целой вселенной таких трибунов как ты. Должно быть, вы хорошо помолились сегодня: давеча утром я не дал бы и самой мелкой монеты за десять тысяч душ (Музыка и радостные крики продолжаются) О, как они ликуют!

Сициний. Прежде всего да благословят тебя боги за твое радостное известие, а затем прими и мою благодарность.

2-й гражданин

Сициний. Близко уже оне к городу?

2-й гражданин. Почти у самых ворот.

Сициний. Пойдемте же к ним навстречу, порадуемся вместе с ними (Идут).

Через сцену проходят: Волумния, Вириилгя, Валерия и римлянки, сопровождаемые сенаторами, патрициями и народом.

1-й сенатор. Смотрите, вот наши избавительницы, сохранившие жизнь Риму! Соберите все ваши трубы, славьте богов, зажигайте торжественные огни, усыпайте путь их цветами. Пусть теперешние ваши крики будут сильнее тех, которые изгнали Марция. Громогласно приветствуя его мать, возвратите ей сына! Кричите:- "да здравствуют благородные римлянки!"

Все. Да здравствуют! да здравствуют! (Труби и барабаны гремят. Все уходят).

СЦЕНА V.

Площадь в Анциуме.

Тулл Ауфидий входит со свитой.

Тулл. Ступайте и скажите сенаторам, что я возвратился. Отдайте им эту бумагу и попросите их, чтобы они тотчас по прочтении её явились на площадь, где я словесно подтвержу им истину того, что здесь написано. Обвиняемый мною вошел уже в город и, в надежде обелить себя хитросплетенными речами, намерен предстать перед народом. Поэтому не теряйте времени (Свита уходит.)

Здравствуйте, друзья!

1-й приверженец. Как поживаешь?

Тулл. Как может поживать человек, отравленный собственной своей милостыней, убитый собственным великодушием.

. Если ты, благородный Ауфидий, не отступаешься от намерения, для которого требовал нашего содействия, мы живо избавим тебя от великой опасности.

Тулл. Не могу ничего сказать заранее; мы поступим, соображаясь с расположением народа.

3-й приверженец. Народ до тех пор будет оставаться в нерешительности, пока будет видеть ваше соперничество. Но если один из двух умрет, оставшийся в живых унаследует полное сочувствие народа.

Тулл поливать свое новое растение росою лести, обольщая, таким образом, моих друзей. Для этого он одержал верх даже над своею природою, которая до сих пор была такой грубой, непреклонной и необузданной.

3-й приверженец. Ведь и консульства-то он не добился только оттого, что, по свойственному ему высокомерию, ни за что не хотел смириться.

Тулл. Я только что хотел сказать-тоже самое. Тотчас после своего изгнания он пришел ко мне и подставил горло под мой нож. Я принял его, разделил с ним по товарищески свою власть, дал ему полную свободу действовать, как ему вздумается. Мало этого. Чтобы облегчить исполнение задуманного им, я позволял, чтобы он из собственных моих дружин выбрал самых лучших воинов Я сам служил его планам, помогал пожинать славу, которую он, наконец, присвоил себе всецело. Действуя таким образом в ущерб самому себе, я гордися этим, по тех пор, пока не заметил, что следую за ним, не как товарищ, а как подчиненный, как наемщик, которому он за содействие платит милостивыми взглядами.

1-й приверженец

Тулл. Вот это-то и послужит мне главным поводом к обвинению. За несколько капель женских слез, таких же дешевых, как ложь, он продал и труды, и кровь великого предприятия. За это он умрет, а я, благодаря его падению, вознесусь еще выше (За сценой слышны звуки труб и радостные крики). Слышите?

1-й приверженец. Ты вошел в родимый город, как простой вестник, и никто тебя не приветствовал; теперь возвращается он, и воздух готов разорваться от восторженных криков.

2-й приверженец

3-й приверженец. Поэтому ранее, чем успеет склонить на свою сторону народ, дай ему почувствовать острие твоего меча; мы тебе поможем. Когда он падет, ты истолкуешь этот случай по своему, и все его оправдания вместе с его трупом сойдут в землю.

Тулл. Сюда идут сенаторы, ни слова более.

Входят сенаторы.

. Приветствуем твое возвращение на родину.

Тулл. Я не стою вашего привета. Но скажите, почтенные отцы, внимательно-ли прочли вы то, что я вам писал?

Сенаторы. Прочли.

. И сильно скорбим о случившемся. Все прежние его проступки еще можно извинить. Но последний, а именно то, что он решился покончить тогда, когда следовало начинать, пожертвовать всеми выгодами похода, предоставляя вознаградить нас нашим-же издержкам, заключить мирный договор, когда оставалось только взять силой, - это прямо неизвинительно.

Тулл. Он торопливо идет сюда. Послушайте, что он вам скажет.

При звуках труб и барабанов входит Кориолан; за ним толпа народа.

Кориолан будет вам известно, что предприятие наше увенчалось полным успехом, что я кровавым путем довел ваше войско до самых ворот Рима, что добыча привезенная нами, целою третью превышает издержки этой войны. Мы заключили мир, на столько же славный для анциатов, как и постыдный для римлян. А вот и договор, подписанный консулом и патрициями и скрепленный печатью сената.

Тулл. Не читайте его, благородные сенаторы. Скажите этому изменнику прямо, что он страшно употребил во зло дарованную ему власть.

Кориолан. Как, изменнику?

Тулл. Да, изменнику Марцию.

. Марцию?

Тулл. Ну да, Марцию, Каю Марцию. Неужто ты думаешь, что я буду величать тебя украденным в Кориоли прозванием Кориолана? Почтенные сенаторы и главы народа, он обманул нас самым вероломным образом. Он разорвал свою клятву, как разрывают гнилую шелковинку, и вот Рим, - я говорю вам, - продал своей жене и матери за несколько капель соленой воды. Не созвав военного совета, он уступил слезам своей кормилицы, и ваша победа утекла с его слезами. При виде этого наши юноши краснели от стыда, а мужи зрелые переглядывались между собою в удивлении.

Кориолан. Слышишь-ли ты это, Марс?

Тулл

Кориолан. А!

Тулл. Да, не более.

Кориолан. Гнусный лжец! ты, наконец, переполнил мое сердце гневом. Кто, я ребенок? И ты смеешь это говорить, подлый раб! Простите мне, сенаторы, что я в первый раз в жизни дерзаю ругаться, но меня к этому вынудили. Ваш суд, высокочтимые отцы, изобличит во лжи эту собаку. Ваш суд и его собственное сознание, вынуждаемые следами моих ударов, рубцами и шрамами, с которыми он сойдет в могилу, вернут его наглую ложь снова ему в глотку.

. Замолчите оба и выслушайте меня.

Кориолан. Благородные вольски, изрубите меня в куски! возмужалые граждане и юноши, обагрите мечи ваши моею кровью! Я ребенок? О лживая собака! В летописях вашего города, если оне пишут верно, ты прочтешь, что я вторгся в Кориоли, как орел в голубятню, и один, совершенно один, разогнал всех ваших вольсков! И я-то ребенок?

Тулл. Почтенные сенаторы, как позволяете вы этому нечестивому самохвалу прямо в глаза напоминать вам о своем слепом и позорном для вас счастьи.

Некоторые из народа (говорят, перебивая друг друга) Разорвать его на части! Разорвите сейчас же! Он убил моего сына! Мою дочь! Он убил моего брата! Он убил моего отца!

2-й сенатор. Не трогайте его, не нужно никакого насилия! успокойтесь! Он благороден, его слава покрыла собою весь мир. Последнюю его вину мы обсудим беспристрастно. Воздержись от речей, Ауфидий, не волнуй народа.

. О как желал-бы я, чтоб он ринулся на меня с шестью Ауфидиями, со всем своим родом! Меч мой поработал-бы тогда на славу.

Тулл. Дерзкий наглец!

Приверженцы Ауфидия (бросаясь с ним на Кориолана). Смерть ему, смерть, смерть!

. Тише, тише! Остановитесь! (Кориолан падает. Ауфидий наступает на его труп).

Тулл. Благородные сенаторы, выслушайте меня.

1-й сенатор. Что ты сделал! О Тулл, что ты сделал!

. Ты совершил такое дело, которого не может не оплакивать добродетель.

3-й сенатор. Не попирай его ногою! Успокойтесь, граждане, вложите мечи в ножны!

Тулл. Почтенные сенаторы, когда вы узнаете, - а вы то, что я имею вам сказать, узнали-бы ранее, еслиб не эта яростная, им же самим вызванная схватка, - когда вы узнаете, какой опасности подвергала вас жизнь этого человека, вы обрадуетесь, что нам случилось так удачно покончить с нею. Прошу вас, потребуйте меня в сенат, в если я не оправдаюсь, я готов, как верный слуга ваш, подвергнуться самому суровому наказанию.

. Возьмите труп его и с надлежащим почетом предайте его уничтожению. Никогда еще герольды не провожали к урне трупа более благородного, чем этот.

2-й сенатор. Его собственная вспыльчивость снимает с Ауфидия половину порицания. Придется помириться с силой обстоятельств.

Тулл. Вся ярость моя прошла. И теперь меня охватила грусть. Поднимем убитаго; пусть трое из главных воинов помогут мне, я буду четвертым. Раздавайтесь, мрачные раскаты барабанов, а вы, стальные копья, приклоните к земле свое острие. Хотя в этом городе он многих жен и матерей, до сих пор стонущих под его ударами поверг в глубокую печаль, мы все-таки воздвигнем ему достойный его памятник. Помогите-же мне!