Об "Эгмонте", трагедии Гёте
(Старая орфография)

Собранiе сочиненiй Шиллера въ переводе русскихъ писателей. Подъ ред. С. А. Венгерова. Томъ IV. С.-Пб., 1902

Переводъ Всеволода Чешихина.

Объ "Эгмонте", трагедiи Гёте.

целью изображенiя является одинъ изъ нихъ. Если главное вниманiе поэта обращено на происшествiе или ситуацiю, то онъ лишь постольку вдается въ изображенiе страсти и характера, поскольку первыя обусловлены последними. Если же, наоборотъ, главная его цель - страсть, то для него зачастую бываетъ достаточно самое неприхотливое действiе, лишь бы оно приводило въ движенiе эту страсть. Въ "Венецiанскомъ мавре" найденный на неподобающемъ месте носовой платокъ вызываетъ мастерскую сцену. Если же, наконецъ, поэтъ задался целью изобразить характеръ, то онъ еще менее связанъ въ выборе и завязке происшествiй; подробное изображенiе характера ему даже не позволяетъ предоставлять слишкомъ много места страсти. Древнiе трагики почти исключительно спецiализировались на ситуацiяхъ и страстяхъ. Потому-то въ ихъ характеристикахъ такъ мало индивидуализацiи, детальности и определенности. Лишь въ новейшiя времена, и то только при Шекспире, трагедiя обогатилась характеристиками. Шекспиръ впервые вывелъ на сцену, въ своемъ "Макбете", "Ричарде III" и т. д. всего человека и всю жизнь человеческую; въ Германiи первый образецъ въ этомъ роде далъ намъ авторъ "Геца фонъ Берлихингена". Здесь не место изследовать, поскольку совместенъ этотъ новый родъ трагедiи съ конечною ея целью - возбуждать ужасъ и состраданiе; какъ бы то ни было, такая трагедiя уже существуетъ и создала уже известную традицiю.

Къ этому последнему роду трагедiи принадлежитъ также и разбираемая пьеса. Легко убедиться въ применимости къ ней всего только что сказаннаго. Здесь нетъ какихъ либо бросающихся въ глаза происшествiй, какой нибудь преобладающей страсти, какого-нибудь драматическаго плана, - ничего подобнаго; это просто - сцепленiе многихъ отдельныхъ действiй и картинъ, связанныхъ почти исключительно характеристикою; она-то развита на всемъ протяженiи трагедiи и къ ней сводится вся сущность пьесы. Итакъ, единства этой пьесы надо искать не въ ситуацiяхъ и не въ какой-либо страсти, но въ ея типахъ. Подлинная исторiя Эгмонта и не могла бы дать автору чего-либо большаго. Въ его аресте и осужденiи нетъ ничего чрезвычайнаго; гибель его не есть следствiе какого-либо интереснаго отдельнаго поступка, но результатъ целаго ряда мелкихъ действiй, которыми поэтъ не могъ воспользоваться въ ихъ настоящемъ виде, а поэтому и не могъ связать ихъ съ катастрофою такъ тесно, чтобы они образовали съ нею единую драматическую фабулу. Разъ онъ пожелалъ обработать этотъ сюжетъ въ виде трагедiи, то ему оставалось на выборъ - или изобрести для этой катастрофы совершенно новую фабулу и приписать историческому герою какую-либо господствующую страсть, или же совершенно отказаться отъ первыхъ двухъ родовъ трагедiи и положить въ основу замысла тотъ самый характеръ, который такъ заинтересовалъ его. Поэтъ предпочелъ последнее, и несомненно, более трудное; поступалъ онъ такимъ образомъ, вероятно, не столько изъ уваженiя къ исторической истине, сколько изъ чувства уверенности, что ему удастся скрасить бедность сюжета богатствомъ своего генiя.

Следовательно, въ этой трагедiи (если только мы не заблуждаемся въ выборе нашей точки зренiя) выведенъ характеръ, который, живя въ смутную эпоху и будучи окруженъ кознями коварной политики, полагается лишь на собственную заслугу, безгранично веря въ правое, и только для него одного правое, дело, и ходитъ опасными путями, точно лунатикъ по карнизу отвесной крыши. Эта чрезмерная доверчивость, неосновательность которой ясно показана намъ, и злосчастный исходъ этой доверчивости должны внушать намъ ужасъ и состраданiе, т. е. возбуждать въ насъ трагическое чувство; и поэтъ достигаетъ такого именно воздействiя.

Эгмонтъ историческiй - не изъ крупныхъ характеровъ; таковъ же онъ и въ трагедiи. Въ трагедiи - это благодушный, веселый и открытый человекъ, дружелюбно настроенный въ отношенiи всего мiра, полный легкомысленнаго доверiя къ самому себе и къ другимъ, свободный и смелый, точно весь мiръ принадлежитъ ему одному, храбрый и безстрашный, когда это нужно, но притомъ великодушный, любезный и кроткiй, характеръ лучшихъ временъ рыцарства, представительный и немножко хвастливый, чувственный и влюбчивый - жизнерадостный светскiй человекъ. Все эти качества слились въ живомъ, человечномъ, вполне правдивомъ и индивидуальномъ образе, въ которомъ нетъ никакой утрировки или идеализацiи. Эгмонтъ - герой, но герой вполне фламандскiй, герой шестнадцатаго века; патрiотъ, котораго, однако, не настолько смущаетъ общее бедствiе, чтобы онъ жертвовалъ ради него своими удовольствiями; любовникъ, который не теряетъ изъ-за любви хорошаго аппетита. Эгмонтъ честолюбивъ, онъ преследуетъ высокую цель; но это не мешаетъ ему подбирать всякiй цветокъ, какой встретится по дороге, не препятствуетъ ему навещать тайкомъ по ночамъ свою любушку, не вгоняетъ его въ безсонницу. Подъ Сенъ-Кентеномъ и Гравелингеномъ онъ рисковалъ своею жизнью съ безумною отвагою; но онъ почти плачетъ, разставаясь съ милою, уютною привычкою повседневной жизни и деятельности. Разве я живу для того, чтобы разсуждать о жизни? - характеризуетъ онъ самъ себя. - Разве я не долженъ наслаждаться сегодняшнимъ днемъ только потому, что завтрашнiй неведомъ мне? А завтрашнiй, въ свою очередь, портить заботою и хандрою?.. Не одно дурачество зачато и рождено нами въ веселую минуту; мы виновны въ томъ, что целая толпа аристократовъ, съ нищенскою сумою и съ шаловливымъ прозвищемъ, которое она сама себе избрала, стала напоминать королю о его обязанностяхъ тономъ насмешливаго смиренiя. Но что изъ того следуетъ? Разве карнавалъ - это государственная измена? Можно ли ставить намъ въ вину пестрыя тряпочки, которыми юношеская резвость скрашиваетъ убогую наготу нашей жизни? Если предъявлять къ жизни слишкомъ серьезныя требованiя, то что-же останется отъ нея? Разве солнце светитъ мне сегодня для того, чтобы я размышлялъ о вчерашнемъ дне?" - Характеръ Эгмонта долженъ насъ трогать своею прекрасною гуманностью, но необычайностью; мы можемъ его любить, но не можемъ удивляться ему. Поэтъ старается даже устранить всякiй поводъ къ нашему изумленiю, наделяя своего Эгмонта всяческими чертами человечности; онъ низводитъ своего героя до нашихъ симпатiй. Въ конце концовъ, поэтъ оставляетъ за Эгмонтомъ лишь ровно настолько величiя и серьезности, сколько требуется нами для того, чтобы чисто-человеческiя достоинства героя возбуждали въ насъ некоторый высшiй интересъ. Не подлежитъ сомненiю, что подобныя черты человеческой слабости бываютъ неодолимо-притягательны - а именно, въ героической картине, где оне сливаются въ прекрасной смеси съ чертами истиннаго величiя. Генрихъ VI французскiй въ моментъ самой блестящей изъ своихъ победъ интересенъ для насъ никакъ не менее, чемъ въ моментъ, когда онъ пробирается ночью къ своей Габрiэле... Спрашивается, однако, какими-такими особенными заслугами прiобрелъ Эгмонтъ у насъ право на подобное участiе и снисходительность? Правда, въ пьесе говорится, что эти заслуги уже прiобретены, что оне живутъ въ памяти всего народа, и что поэтому все слова Эгмонта дышатъ желанiемъ и способностью поддержать ихъ, - все такъ. Но въ томъ-то и горе, что мы знакомимся съ этими заслугами лишь по наслышке и должны принимать ихъ на веру, тогда какъ все слабости героя мы видимъ собственными глазами. Въ пьесе все указываютъ на Эгмонта, какъ на последнюю опору нацiи; но творитъ ли онъ нечто великое, оправдывая это почетное доверiе? (Нельзя, во всякомъ случае, ссылаться, въ опроверженiе самаго вопроса, на следующее место пьесы: "По большей части, только те люди пользуются любовью, которые вовсе за нею не гоняются, - говоритъ Эгмонтъ. Клерхенъ: Эгмонтъ. И хоть бы я что-нибудь сделалъ для народа! Это его добрая воля - любить меня!"). Эгмонтъ по пьесе могъ бы и не быть великимъ человекомъ, но онъ не долженъ бы и опускаться. Мы требуемъ по праву отъ всякаго драматическаго героя относительной величины, известной серьезности; требуемъ, чтобы онъ за малымъ не забывалъ великаго, зналъ бы, что делу время, а потехе часъ. Но кто, спрашивается, одобрилъ бы следующее? - Вильгельмъ Оранскiй только что вышелъ отъ Эгмонта - тотъ самый Оранскiй, который указалъ Эгмонту на его близкую гибель, со всяческою убедительностью и разсудительностью и, по собственному признанiю Эгмонта, потрясъ его своими доводами. "Этотъ человекъ, - говоритъ Эгмонтъ, - сообщилъ мне свою озабоченность... Долой ее! Это - чужая капля въ моей крови! Благая мать-природа, выброси ее вонъ!.. Впрочемъ, есть еще одно прiятное средство, которымъ можно смыть съ чела морщины раздумья!" Это прiятное средство - какъ это ныне уже всемъ известно - не что иное, какъ визитъ къ любушке. Какъ! Столь серьезное увещанiе не вызвало никакой другой мысли, какъ только - о развлеченiи? - Нетъ, добрый графъ Эгмонтъ! Морщинамъ - время, а прiятному средству - часъ! Если вы такъ мало заботитесь о собственномъ спасенiи, то, значитъ вы миритесь съ моментомъ, когда васъ захлеснетъ наброшенная на васъ петля. Мы же не привыкли расточать состраданiе по пустому.

Если, следовательно, любовная интрига вплетена въ пьесу въ ущербъ драматическому интересу, то объ этомъ следуетъ пожалеть вдвойне, ибо поэтъ, изъ-за этой интриги, долженъ былъ поступиться историческою правдою. Историческiй Эгмонтъ былъ женатъ и, умирая, оставилъ после себя девять (а по некоторымъ источникамъ, даже одиннадцать) детей. Это обстоятельство могло быть известнымъ поэту, могло быть и неизвестнымъ; само по себе оно могло и не интересовать его. Однако, поэтъ не долженъ былъ бы игнорировать его, изображая въ своей трагедiи происшествiя, бывшiя прямыми последствiями семейнаго положенiя Эгмонта. Историческiй Эгмонтъ сильно разстроилъ свое состоянiе роскошнымъ образомъ жизни и нуждался въ короле, что его сильно связывало, какъ республиканца. Въ особенности, однако, къ величайшему его несчастiю, удерживала его въ Брюсселе, откуда выехали, спасаясь бегствомъ, все его друзья, семья. Его отъездъ стоилъ бы не только богатыхъ доходовъ съ его двухъ наместничествъ, но и всехъ его именiй, которыя находились въ королевскихъ штатахъ и немедленно подверглись бы конфискацiи. Но ни самъ Эгмонтъ, ни его супруга, герцогиня Баварская, не были привычны сносить нужду; не были воспитаны для нея и дети ихъ. Самымъ трогательнымъ образомъ приводитъ онъ эти основанiя, при разныхъ разговорахъ, принцу Оранскому, который уговаривалъ его бежать; именно эти основанiя побуждали Эгмонта хвататься за самый слабый сукъ надежды и разсматривать отношенiя свои къ королю съ лучшей ихъ стороны. Какъ последовательно и какъ человечно отныне все его поведенiе! Онъ уже - не жертва слепой, безумной доверчивости, но жертва преувеличенной, боязливой нежности къ семье. Такъ какъ онъ мыслитъ слишкомъ высоко и благородно для того, чтобы требовать тяжкихъ жертвъ отъ семьи, которую онъ любилъ паче всего на свете, то онъ и идетъ на погибель!

А Эгмонтъ въ трагедiи Гете? - Поэтъ отымаетъ отъ него жену и детей и темъ самымъ уничтожаетъ всю связь въ его поступкахъ. Поэтъ вынужденъ выводить несчастное промедленiе Эгмонта изъ легкомысленной самоуверенности и темъ самымъ слишкомъ умаляетъ наше уваженiе къ здравому смыслу своего героя, не возмещая этого умственнаго недостатка избыткомъ сердечности. Поэтъ лишаетъ насъ трогательной картины отца и любящаго супруга и даетъ намъ взаменъ самаго зауряднаго любовника, губящаго покой прелестной девушки, которой не суждено ни владеть имъ, ни пережить его гибель; да и сердцемъ этой девушки онъ можетъ овладеть, лишь разрушивъ другую любовь, которая могла бы быть счастливою; и следовательно, при самыхъ благихъ намеренiяхъ. Эгмонтъ Гете делаетъ несчастными два существа, чтобы смыть съ чела морщины раздумья! И все это Эгмонтъ проделываетъ въ ущербъ исторической правде, которою драматическiй поэтъ можетъ жертвовать, лишь для усиленiя интереса къ пьесе, а не для ослабленiя его. Итакъ, какъ дорого расплачиваемся мы, по воле поэта, за эпизодъ, который, самъ по себе, конечно, представляетъ прелестнейшую картинку, но высшее действiе могъ бы произвести лишь въ более широкой композицiи, где онъ былъ бы уравновешенъ относительно-великими деянiями героя.

было бы лечь въ основу характеристики Эгмонта, или, по крайней мере, занять свое место въ драматическомъ действiи. Если принять во вниманiе, какъ, вообще, туго поддаются государственныя событiя драматической обработке и какое искусство требуется для того, чтобы собрать разсеянныя черты эпохи въ одинъ живой, определенный образъ и выразить всеобщее въ индивидуальномъ, - какъ это сделалъ, напримеръ, Шекспиръ въ своемъ "Юлiе Цезаре"; если, далее, принять во вниманiе своеобразiе Нидерландовъ, состоящихъ не изъ одной нацiи, но изъ аггрегата маленькихъ народностей, резкимъ образомъ контрастирующихъ между собою, такъ что намъ несравненно легче вообразить себя, напримеръ, въ Риме, чемъ въ Брюсселе; если, наконецъ, принять во вниманiе, какое безконечное множество мелкихъ влiянiй должны были, въ результате, образовать духъ того времени и то политическое положенiе Нидерландовъ; то нельзя будетъ не изумиться творческому генiю, который победилъ эти трудности и зачаровалъ насъ новымъ волшебнымъ мiромъ, силою искусства, равною только той силе, которою этотъ генiй переносилъ насъ въ Германiю рыцарскихъ временъ и въ Элладу, въ его другихъ двухъ пьесахъ. Мало того, что мы видимъ, какъ живутъ и действуютъ эти люди передъ нами; мы живемъ среди нихъ, мы становимся старыми знакомыми. Съ одной стороны, мы видимъ веселую общительность, гостепрiимство, словоохотливость, кичливость этого народа, республиканскiй духъ, вскипающiй при малейшемъ новшестве и часто столь же скоро остывающiй отъ самыхъ пошлыхъ доводовъ; съ другой стороны, тяготы, подъ которыми задыхается этотъ народъ, - начиная отъ новыхъ епископскихъ митръ до французскихъ псалмовъ, которыхъ онъ не хочетъ распевать, - ничто не забыто, все изображено съ величайшею натуральностью и правдивостью. Мы видимъ здесь не простую толпу, которая везде одинакова; мы узнаемъ въ ней нидерландцевъ, и притомъ нидерландцевъ именно даннаго, а не другого какого-либо века; среди нихъ мы различаемъ еще брюссельцевъ, голландцевъ, фрисландцевъ; богача и нищаго; плотника и портного. Всего этого нельзя изобразить силою воли, достичь силою одного искусства; все это возможно только такому поэту, который совершенно проникся своимъ сюжетомъ. Поэтъ роняетъ меткiя слова, какъ роняютъ ихъ изображаемые имъ персонажи, - незаметно и непроизвольно; однимъ эпитетомъ, однимъ междометiемъ живописуется целый характеръ.

Буйкъ, голландецъ и солдатъ подъ командою Эгмонта, взялъ призъ на стрельбе изъ лука, и желаетъ, въ качестве "короля", угостить честную компанiю. Но это не полагается по обычаю.

Буйкъ. Я чужестранецъ и "король", и знать не желаю вашихъ законовъ и обычаевъ.

Іеттэръ (Брюссельскiй портной). Ты непрiятнее испанцевъ; те пока еще оставляютъ намъ и наши законы, и наши обычаи.

Руйсомъ (фрисландецъ). Оставьте его! Пусть только это не будетъ прецедентомъ! Это манера также и его господина - где можно поблистать, да пофорсить".

"пусть только это не будетъ прецедентомъ!" - строптиваго, ревниво оберегающаго свои права фрисландца, который, предоставляя ничтожнейшую льготу, ограждаетъ себя на будущее время точной оговоркой.

Или какъ правдоподобны разговоры гражданъ объ ихъ регенте!

"Вотъ это былъ король! (Речь идетъ о Карле V). Онъ распростеръ руку надъ всею земною поверхностью, и держалъ всехъ и все. А когда онъ встречался съ нами, онъ кланялся, будто встретились два соседа... и т. д. Зато все мы и плакали, когда онъ передалъ правленiе своему сыну. Ну, а сынъ - я вамъ говорю, а вы меня понимаете, - тотъ уже другой; тотъ будетъ поважнее!

Іеттэръ. Говорятъ, онъ не разговорчивъ.

Зостъ. Это не король для насъ, нидерландцевъ. Наши государи должны быть веселы и непринужденны, какъ мы, должны сами жить и другимъ давать жить! " и т. д.

"Плотникъ. Славный господинъ!

Іеттэръ. Его шея была бы лакомымъ кусочкомъ палача!"

Немногiя сцены разговоровъ между брюссельскими гражданами представляются намъ результатомъ глубокаго изученiя того времени и народа; въ немногихъ словахъ воздвигается прекрасный историческiй памятникъ изображаемой эпохе - памятникъ, едва-ли имеющiй себе равнаго.

и гуманнее, чемъ въ исторiи. Въ особенности облагороженъ характеръ герцогини Пармской. "Я знаю, что человекъ можетъ быть и честнымъ и разсудительнымъ, даже если онъ пренебрегаетъ ближайшимъ и лучшимъ путемъ къ спасенiю своей души"; едва ли эти слова могла произнести на самомъ деле воспитанница Игнатiя Лойолы. Въ особенности удалось поэту изобразить женственность, которая весьма счастливо проглядываетъ изъ мужественнаго по существу характера герцогини и одушевляетъ светомъ и тепломъ холодный государственный интересъ, воплощенный, по необходимости, въ этомъ типе; это придало герцогине известную индивидуальность и жизненность. Мы трепещемъ передъ герцогомъ Альбою, какъ онъ изображенъ въ пьесе, не отвращаясь отъ него съ гадливостью: это твердый, неподвижный, недоступный характеръ, "железная башня безъ воротъ; осаждающiй ее долженъ иметь крылья". Умныя меры, какiя онъ предпринимаетъ для арестованiя Эгмонта, вызываютъ въ насъ изумленiе, которое возмещаетъ недостатокъ нашего расположенiя къ герцогу. Искусство, съ какимъ поэтъ вводитъ насъ въ интимную глубину замысловъ Альбы и заставляетъ насъ напряженно следить за исходомъ ихъ, какъ бы делаетъ насъ на время соучастниками всехъ этихъ козней; мы такъ интересуемся ими, какъ будто симпатизируемъ имъ.

которое онъ всегда втайне питалъ къ нему! "Твое имя, какъ небесная звезда, сiяло мне въ дни ранней моей юности. Какъ часто я прислушивался къ разсказамъ о тебе и самъ разспрашивалъ! Мечта дитяти есть юноша; мечта юноши - мужчина. Всегда ты шествовалъ передо мною - всегда впереди. Безъ зависти следилъ я за тобою и следовалъ за тобою, все дальше и дальше. Наконецъ то явилась возможность увидеть тебя; я увидалъ - и сердце мое бросилось тебе навстречу. Наконецъ то стало возможнымъ быть съ тобою, жить съ тобою, обнять тебя... И вдругъ, все надежды разбиты, - и я вижусь съ тобою въ этой тюрьме!"--на что Эгмонтъ отвечаетъ: "Если жизнь моя была зеркаломъ, въ которомъ ты съ удовольствiемъ гляделся, пусть же будетъ этимъ зеркаломъ и моя смерть! Люди не только тогда близки другъ другу, когда они вблизи; также и далекiй, разлученный съ нами можетъ быть живъ для насъ. Я буду жить въ тебе; довольно жить въ самомъ себе. Одно лишь радовало меня ежедневно" и т. д. Остальные характеры въ пьесе метко обрисованы немногими словами. Хитрый, скупой на слова, все приводящiй въ связь и всего боящiйся Оранскiй изображенъ въ рамкахъ единственной сцены. Альба, какъ и Эгмонтъ, какъ бы отражаются на людяхъ, окружающихъ ихъ; этотъ прiемъ характеристики превосходенъ. Чтобы направить всю силу освещенiя на Эгмонта, поэтъ изолировалъ его; поэтому изъ пьесы исключенъ графъ фонъ Горнъ, разделившiй одну судьбу съ Эгмонтомъ. Совершенно новый характеръ - Бракенбургъ, влюбленный въ Клерхенъ и оттесненный Эгмонтомъ. На этомъ изображенiи меланхолическаго темперамента, смешаннаго со страстною любовью, стоитъ остановиться. Клерхенъ, покинувшая Бракенбурга для Эгмонта, отравилась и уходитъ, отдавъ остатокъ яда Бракенбургу. Бракенбургъ остается одинъ. Какая страшная красота въ его монологе!

Сама Клерхенъ изображена съ неподражаемою прелестью. Въ величайшемъ благородсте своей невинности она остается обыкновенною мещанкою, и притомъ нинидерландскою, она облагорожена единственно своей любовью. Она восхитительна въ состоянiи покоя, увлекательна и великолепна въ состоянiи аффекта... Но можетъ ли кто-нибудь вообще сомневаться въ томъ, что авторъ неподражаемъ тамъ, где самъ для себя является образцомъ.

Чемъ полнее достигнутая авторомъ гармонiя между образною и идейною стороною пьесы, темъ непонятнее кажется, зачемъ авторъ своевольно уничтожаетъ эту гармонiю. - Эгмонтъ сделалъ все свои последнiя распоряженiя и, осиленный усталостью, наконецъ, засыпаетъ. Раздается музыка; за ложемъ Эгмонта раскрывается стена; на облаке показывается сiяющее виденiе - свобода, въ образе Клерхенъ... Короче говоря, изъ искреннейшей и трогательнешей ситуацiи, посредствомъ salto mortale, насъ выбрасываютъ на оперную сцену, чтобы мы могли... видеть сонъ! Смешно было бы доказывать автору, что онъ насилуетъ наше чувство; это ему известно лучше, чемъ намъ самимъ. Идея аллегорически соединить въ представленiи Эгмонта оба главныхъ кумира его - Клерхенъ и свободу - казалась автору достаточно содержательною для того, чтобы оправдать такую вольность. Идея эта_ можетъ нравиться кому угодно; пишущiй же эти строки сознается, что онъ съ охотою пожертвовалъ бы замысловатою затеею, лишь бы могъ безпрепятственно наслаждаться единствомъ настроенiя.

"Allgemeine Litteratur Zeitung" 20 сентября 1788 года. Черезъ месяцъ Шиллеръ писалъ Кернеру: "Моя рецензiя объ Эгмонте" наделала, много шуму въ Іене и Веймаре... Гете говорилъ о ней съ большемъ уваженiемъ и удовлетворенiемъ".

Стр. 441. Нашъ авторъ "Геца" - Гете.

Стр. 443. известная возлюбленная Генриха IV Gabrielle d'Estrées.

1. въ изд. Гербеля.

2. Переведено для настоящаго изданiя.