Паутина жизни.
Глава XXIII

XXIII

После семимесячной ссылки Эмма снова увидела Лондон в конце марта. Мать сопровождала ее и должна была жить с ней, а ребенок остался у бабушки в Гавардене.

Во время своего одиночества Эмма полюбила хорошенькое веселое созданьице и обратилась к Гренвиллю с просьбой позволить ей взять дочь с собой. Он категорически отказал ей в этом. В его тихом, посвященном научным занятиям гнезде не было места для беспокойной жизни ребенка.

Эмме пришлось подчиниться желанию Гренвилля. Но в ее душе осталось легкое недовольство. Однако в тот момент, когда почтовая карета тяжело загромыхала по лондонской мостовой, все неприятное было забыто. Сердце отчаянно билось у Эммы; она не могла усидеть на месте, вскочила и открыла окно, чтобы увидеть того, кому отныне должна была принадлежать ее жизнь.

А вот и он! У почтовой станции стоял Гренвилль в стороне от толпы остальных встречающих. Эмма показала его матери, стала хвалить его красоту, благородный образ мыслей, доброту. Она и плакала, и смеялась, махала ему носовым платком, была счастлива, что он узнал ее и слегка приподнял шляпу.

Когда карета остановилась, Эмма бросилась в его объятия:

-- Гренвилль! Возлюбленный!

Она только и могла выговорить лишь эти слова. И она видела, что он тоже был взволнован.

Гренвилль мягко высвободился из ее объятий:

-- Не будем устраивать представление для посторонних, дорогая! Позднее мы будем принадлежать всецело друг другу, когда останемся наедине.

Он кивнул ей и поспешил к карете, чтобы помочь матери Эммы выйти. Его глаза со строгой пытливостью окинули всю ее фигуру. Казалось, он остался доволен. Стоя сейчас перед ним, она казалась просто красивой старушкой, вид которой нисколько не говорил о ее низком происхождении.

-- Как вы еще молоды, - любезно сказал он, - и как Эмили на вас похожа! Вас можно было бы принять за сестер!

Миссис Лайон ответила на эту любезность старомодным поклоном, сделавшим ее похожей на провинциальную дворянку.

-- Сэр Гренвилль, вы очень любезны, и я надеюсь...

-- Прошу вас не называть меня по фамилии, - резко перебил он старушку, провожая ее и Эмму к стоящей вблизи карете. - Люди любопытны; совершенно не нужно, чтобы они знали, кто вы такие. В Эдгвер-роу, Паддингтон-Грин! - приказал он кучеру и опустил занавески каретных окон. При этом он пошутил: - Ты ведь знаешь, Эмили, что я ревнив. Я никому не желаю дать любоваться тобой, даже самому последнему уличному метельщику!

Сердце ее мучительно сжалось. Он стыдился ее?

В Эдгвер-роу Гренвилль снял маленький домик. Эта деревушка находилась в городской черте на краю Гайд-парка. Далеко раскинулись тут поля, где хлопотали люди, свозившие плоды своих трудов на лондонские рынки. Дома, тонувшие в больших садах, были разбросаны далеко друг от друга. Острогорбые крыши с почерневшими балками и соломенным покрытием, поросшим мхом, придавали им своеобразный вид. Так вот где будут они жить!

Летом, когда все зеленеет, здесь еще возможна идиллическая жизнь, о которой говорил Гренвилль, но теперь... Не слышно было собачьего лая, не видно ни единого человеческого существа. Вымершей казалась деревушка, и только шум колес их кареты нарушал мертвенную тишину. Эмме стало жутко, в бессознательном порыве она нащупала руку Гренвилля...

Он ответил ей крепким пожатием, и ей сразу стало светло, радостно и тепло. Он любил ее, он был с ней, что могло случиться?

Их дом стоял в громадном саду, калитка которого выходила прямо в поле. В одной из комнат нижнего этажа был накрыт легкий ужин. Эмма ела очень немного, ее сжигало нетерпение осмотреть дом.

Она спустилась в погреб, где были заготовлены дрова и уголь. Здесь же поблизости были прачечная и комната для прислуги. В нижнем этаже они осмотрели кухню, где должна была хозяйничать мать Эммы и где сама Эмма должна была учиться домоводству. Рядом была комната матери. Кроме кровати, стола и нескольких стульев, здесь стояли платяной шкаф и большой диван. По другую сторону входа дверь вела в "гостиную дам", где только что закусывали. Рядом располагалась столовая. Она была велика, как зал; на стене красовалась деревянная панель, на которой были изображены четыре стихии - земля, вода, огонь и воздух, - покорно склонившиеся к ногам богини красоты, окруженной гениями. Когда Эмма взглянула на лицо богини, у нее вырвался возглас изумления; с картины на нее глядело ее собственное лицо.

-- Ромни? - крикнула она. - Ведь это нарисовал Ромни?

-- Да, он не мог отказать себе в удовольствии немного приукрасить жилище своей Цирцеи. Дивное украшение, к тому же ничего не стоившее мне.

Гренвилль засмеялся. Эмма была в волнении. Ей вспомнились тихие дни в мастерской на Кавендиш-сквер; слезы стояли у нее в глазах.

-- Ромни! - пробормотала она. - Милый друг Ромни! Значит, он не забыл меня?

-- Забыл? Да он все время только и говорил что о тебе и до тех пор не оставлял меня в покое, пока я не разрешил ему прийти завтра, чтобы приветствовать тебя!

-- Завтра? Уже завтра? Как ты добр, Чарльз, как добр! - Эмма в восторге схватила руку Гренвилля и наградила его сияющим взглядом; в течение долгого времени это был единственный счастливый момент ее жизни. - Ты давно уже знаешь его? Ты его любишь?

-- Очень люблю! Это большой художник и достойный человек. Я знаком с ним уже много лет. Чистая случайность, что мы не встретились с тобой в его мастерской!

Она стала припоминать.

-- Гренвилль? Ну конечно, я слышала от него это имя! Только не обратила ни малейшего внимания. Ведь я не подозревала, кто такой Гренвилль! - Ее лицо опять стало серьезным. - Но как странен этот Ромни! Почему он не ответил на мое письмо?

Гренвилль сделал вид, что не слышит вопроса, и повел дам на верхний этаж.

Комната Эммы была расположена как раз над кухней. Она была обставлена совершенно так же, как комната матери, только не было дивана, но зато стоял письменный стол с книгами и тетрадями. Над столом красовалась латинская надпись, значившая: "Пользуйся днем". Больше не было ни малейшего украшения. Строгостью и холодом веяло от комнаты, которая производила впечатление классного помещения.

Казалось, что Гренвилль угадал мысли Эммы.

-- Здесь мы будем работать вместе, - сказал он, обращаясь к ее матери. - Эмили знает, что ей еще нужно учиться!

Затем он провел дам далее. В соседней комнате он зажег все свечи, отчего помещение наполнилось мягким светом.

Вдоль стен стояли массивные шкафы, полные книг. В высоких стеклянных шкафах сверкала коллекция минералов и кристаллов; на двух столиках около небольшой плавильной печи лежали тигли, колбы, реторты и другие предметы для испытания минералов.

Глаза Гренвилля сверкали, когда он показывал все это Эмме и ее матери. Их невежество вызывало у него снисходительную улыбку, и он тщательно подбирал слова, чтобы сделать понятными свои объяснения.

Следующая комната напоминала лавку антиквара. Стены были покрыты старинными картинами, на столах, постаментах и консолях лежало старинное оружие. В трех шкафах красовались древнеримские сосуды, откопанные сэром Уильямом Гамильтоном в Помпее и сданные им племяннику на хранение. А между этими полуразрушенными останками былой культуры и рядом картин аскетического характера сверкало в дивной наготе пышущее жизнью тело прекрасной женщины. Это была "Венера" Корреджо. Гренвилль нашел ее в полуразрушенном виде у какого-то антиквара, приобрел за бесценок и реставрировал. Гренвилль не сомневался, что эта картина была написана великим итальянцем, и был уверен, что, если ему удастся добиться признания, картина будет представлять собой маленькое состояние.

Эмма почти не понимала его слов, но все же внимательно слушала, наблюдая за каждым его движением.

Как она мало знала его! Теперь он казался ей совершенно чужим, отнюдь не похожим на тот образ, который она некогда создала себе. И теперь она старалась из окружавшей его обстановки, из его симпатий и занятий, из всего, что он говорил, представить его внутренний облик.

Почему он запретил матери при встрече на станции называть его по имени? Почему во время переезда по городу он опустил занавески? Он боялся людских пересудов? Он был трусом? А его радость, что украшение столовой Ромни ему ничего не стоило?.. Нищенская обстановка в комнатах Эммы и ее матери, явное удовольствие, с которым он упоминал о дешевой покупке "Венеры"? Он был мелочно расчетлив? А потом, эта резкость, с которой он вечно указывает Эмме на ее необразованность... Что, если он высокомерен? Или педант?

После осмотра верхнего этажа Гренвилль повел дам вниз, чтобы поговорить о порядке ведения дома. Лучше всего сразу же выяснить это, чтобы каждый знал, что нужно делать. Он заявил это отрывистым, твердым тоном, который доказывал, что он действовал по определенному плану.

Затем он стал говорить о своем положении и совместной жизни с дамами, как он себе представлял эту жизнь.

"делателей королей", игравшего исключительно большую роль в истории Англии. Покойная мать Гренвилля была Елизавета Гамильтон, графиня Уорвик, дочь лорда Арчибальда Гамильтона, губернатора Ямайки и Гринвичского госпиталя. Дядя Гренвилля, сэр Уильям Гамильтон, был молочным братом и интимным другом короля Георга III, посланником при неаполитанском дворе, покровителем искусств и наук, очень богатым человеком. Он был женат, имел дочь, которая умерла, и вследствие болезненности жены должен был отказаться от мысли иметь потомство. С того времени он обратил всю свою любовь на Гренвилля: старался поддержать племянника, передал ему главный надзор за своими уэльскими поместьями и обходился с ним, как с другом-сверстником. Поэтому Гренвилль старался быть ему полезным, чем мог. Уже четыре года сэр Уильям не навещал Англии, но теперь надеялся на длительный отпуск. Гренвилль с большим нетерпением ждал этого приезда, так как очень рассчитывал на улучшение своего положения при помощи дяди.

Ведь сами по себе доходы Гренвилля были очень мизерны. Как младший сын он не имел касательства к наследственным богатствам семьи и должен был довольствоваться маленькой рентой. Жалованье по министерству было так мало, что о нем и говорить не стоило. Но чтобы не закрывать себе пути к лучшему будущему, сейчас нельзя было отказываться от многого. А ведь все его доходы составляли всего-навсего двести пятьдесят фунтов в год.

Сто фунтов было назначено на ведение дома. Сюда должно было входить все: стол, белье, отопление, освещение, платье дам. Жалованье обеим прислугам будет платить Гренвилль. Те получали семнадцать фунтов. Мать будет иметь на карманные расходы тринадцать фунтов, Эмма - тридцать. Таким образом он оставил для себя девяносто фунтов, которыми должен оплатить платье, ученые занятия и развлечения.

-- И расходы по приему гостей тоже будут лежать на мне, - заключил он. - Как бы скромна ни была наша жизнь, я должен принимать родных и влиятельных друзей, если не хочу отказаться от видов на лучшее будущее!

-- Вы ни от чего не должны отказываться, сэр Гренвилль! - воскликнула мать Эммы, внимательно слушавшая его. - Вы уж только предоставьте все это нам! Я знаю людей, живущих на более скромные средства и, несмотря на это, а может быть, именно поэтому пользующихся всеобщим уважением! - Она встала с дивана, подошла к Гренвиллю и застенчиво взяла его за руку. - Я удивляюсь вам, сэр Гренвилль! Знатный лорд, умеющий рассчитывать! Когда мы ехали сюда... ах, как тяжело было мне на сердце! Я считала вас одним из тех, которые воображают, будто все сотворено лишь для их удовольствия. И я боялась, что моя бедная Эмми... ах, простите, но, когда матери приходится видеть своего ребенка в таком положении... без венца, без имени... Но когда я узнала вас... Теперь я вижу, что вы не сделаете мою Эмму несчастливой. Я совершенно успокоилась и сделаю все, чтобы вы были довольны нами!

Миссис Лайон вернулась к дивану, тихо всхлипывая. Какое-то время царила полная тишина; затем Гренвилль подошел к Эмме и заглянул ей в глаза.

-- Ну а Эмили? Что скажет моя Эмили относительно нашего бюджета? Есть еще время отступить!

Она продолжала сидеть в той же позе, в которой выслушивала, как он открыто признавался в своей бедности. Себе на горе взвалил он заботы о ней и матери. А она еще сомневалась в нем, осуждала его образ действий, критиковала его характер... Она почувствовала глубокий стыд и в то же время - громадную, теплую радость. Что из того, что он не мог окружить ее богатством и комфортом! Он давал ей больше: он любил ее.

Эмма тихо покачала головой, затем наклонилась к Гренвиллю и поцеловала его руку.

Они попрощались с матерью и вместе поднялись по лестнице. Поднимаясь, Эмма прислонилась к плечу Гренвилля. От этого прикосновения все ее тело пронизало блаженное тепло.

Забвение покрыло все, что было с нею в прошлом. Сэр Джон, Геба Вестина, ребенок - ничего этого не было никогда. Она была молоденькой девушкой, девственницей. Стыдливо переступала она, чистая, об руку с возлюбленным порог брачной ночи...

-- Ну а ты? - смущенно спросила она. - Где ты спишь?

Он не поднял на нее взора; казалось, он был смущен не менее ее.

-- Я... за залом... в маленькой пристройке...

Там спал он? Отделенный от нее всем домом?

Не дожидаясь согласия, она взяла свечку и пошла через свою комнату, лабораторию и зал. Она прошла мимо "Венеры" Корреджо, и в колеблющемся пламени свечи казалось, будто губы богини насмешливо улыбаются. Эмма тоже улыбнулась, с той же иронией. Пусть Гренвилль учен, мудр и силен - все-таки она имеет перевес над ним. Женщиной была она, знающей женщиной!.. И над самой собой улыбнулась она, над грезой о нетронутой девственности. Далеко ли ушла бы она с этой грезой! Перед картиной Венеры эта греза рассеялась!

Маленькая комнатка, выходившая в сад. Через открытое окно виднелось кружево черных ветвей, колебавшихся в порывах ветра. Слабое сияние на востоке возвещало приближение нового дня. Летом в этой комнате должно было быть очень хорошо. Но теперь она казалась неприветливой. Обставлена она была скудно - кровать, стул, умывальник. А ведь комната достаточно велика для разных удобств и для второй кровати тоже.

И опять в Эмме вспыхнуло недоверие. Она была любовницей Гренвилля, хотела быть ею; почему же он не брал ее?

Она обернулась и скользнула по нему взглядом.

самосознания, от властной воли: словно молоденькая девушка, стоял он там, дрожал и краснел.

Теперь она поняла его удивительный образ мыслей, его манеру говорить и действовать. Несмотря на свои тридцать три года, он никогда не приближался к женщине.

Какое-то странное чувство охватило Эмму, слезы выступили на глазах. Ах, почему не может она отдать ему дивный бутон девственности!..

Смущенная, опечаленная, она склонилась к окну и оттуда еще раз посмотрела на Гренвилля. Между ними на стуле горела свеча; темной массой громоздилась у стены высокая кровать. Уйти ли ей, как того ждет Гренвилль?

Ворвался порыв ветра... пламя свечи взметнулось... погасло...