Литературные бродяги.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Литературные бродяги. (старая орфография)

ПАРИЖСКИЕ СКИЦЫ.

Соч. Эрнста Экштейна.

I. Литературные бродяги.

Нет на свете ремесла, легче ремесла журналиста и писателя. Прельщает меня звание северо-германского ассесора губернского правления, не получающого никакого жалованья, - я должен выдержать ряд страшных экзаменов, требующих громадного запаса учености. Соблазняет меня положение лейтенанта, с двадцатью талерами месячного оклада, - я должен или пробыть целых семь лет в каком нибудь кадетском корпусе, питаясь потрохами и математическими формулами, или же подчинить свой непокорный ум тискам какого нибудь отставного капитана, который, после страшных усилий с своей и моей стороны, дает ему наконец надлежащее устройство. Чтобы быть башмачником, слесарем, портным или перчаточником, человек должен учиться и трудиться целые годы. Но журналистом и писателем делаются без дальнейшей подготовки, без специальных сведений, даже без таланта, в один день. Чернильница, не слишком заржавевшее перо, да несколько дестей бумаги, - вот все что требуется для этого. Как бы по манию волшебного жезла, вчерашний комми, цирюльник, экспедитор превращается сегодня в писателя. В одно мгновение ока, Виктор Гюго и другия литературные знаменитости делаются его товарищами. Есть целые дюжины маленьких газеток, где новичок может дебютировать. Правда, весь его гонорарий будет состоять из одного только дарового экземпляра, но что за беда! Он все-таки получает возможность обратить на себя внимание публики... сделаться известным... знаменитым... Со временем ему станут делать самые блестящия предложения - и новый рыцарь пера уже хватается в воображении за золотой лавровый венок, составляющий предмет его пламенных стремлений.

Эти иллюзии в таком ходу, что в Париже журналистика сделалась последним прибежищем всех неудавшихся существований. Обанкрутившийся купец, промотавшийся франт, чиновник лишившийся места, доставлявшого ему средства для пропитания, - все они, дойдя до последней крайности, набрасываются на авторство. Страсть к чтению так колоссальна в парижской публике, что сколько ни ниши и ни печатай - для нея все будет мало. Как же после этого не, увлечься и, воспользовавшись этой страстью, не сколотить себе кругленького капитальца?

Бывали примеры, и даже вовсе нередкие, что даже посредственность (в особенности, если она умела интриговать) успевала приобрести себе довольно хорошее положение. Так, например, я знаю одною молодого человека, который променял прилавок магазина на бюро фельетониста и заработывать теперь 10,000 франков в год. Его деятельность простирается исключительно на так-называемые "Faits divers" (разные разности), которые вошли так быстро в милость у парижского читающого мира. Большая часть его статеек чистая выдумка, да и остроумия-то в них мало! Но он пишет - как большая часть французов - прекрасным, игривым и изящным слогом и постоянно приводит номера улиц и домов, где будто бы случилось такое-то и такое-то происшествие, - обстоятельство, придающее его выдумкам подобие правды, - и вот один из самых уважаемых журналов всемирного города платит ему большие деньги за его, между нами сказать, никуда не годные безделки.

У молодого человека, о котором я рассказываю, нельзя однако же отрицать некоторых достоинств. Он получил кой-какое образование, т. е. знаком в главных чертах с историей своего отечества и знает, что Фридрих Великий жил в прошлом столетии. Он умеет приводить с величайшей самоуверенностью, где следует, имена Канта и Шекспира. Он мастер рыться в энциклопедическом словаре, а один его знакомый из Quartier latin был так любезен, что написал ему двадцать или тридцать превосходных цитат из Платона и Аристотеля, так что он может блеснуть под час и ученостью. К сожалению, он не знает ни одного иностранного языка, иначе его разносторонность привела бы в совершенный тупик ученых сотрудников "Gaulois" и "Figaro", которые до сих пор разсуждали только о шекспировском "To be or not to be" или о дантевском "Lasciate ogni speranza".

Импровизированные журналисты и писатели, которым не достает самых необходимых способностей, считаются тысячами. Тщетно прождавши в продолжении нескольких месяцев "блестящих предложений", которые, но их предположениям, должны были появиться на страницах какой нибудь неизвестной газетки, они сочиняют одноактную комедию для театра Бобино или для Тот же результат. Или их произведение заранее отвергнуто, или же оно падает при первом представлении с таким шумом и гвалтом, что директор и слышать не хочет о повторении такой дряни. Роман из времен Людовика XIV испытывает такую же участь. Нет ни одного книгопродавца, который был бы настолько невежествен, чтоб решиться напечатать подобную глупость. Ни одна газета не решается пачкать свой Rezde-chaussée подобною гадостью. Несчастный лжеавтор бегает от Гинца к Кунцу, от Понтия к Пилату. Все напрасно. Тут встречают его вежливым пожатием плечь, а там и вовсе указывают на дверь. По прошествии нескольких лет не находится в Париже ни одной газеты, ни одной сцены, ни одного издателя, где бы наш автор не зарекомендовал себя с самой дурной стороны. С горем пополам влачил он тем временем свое существование. Тайным образом он был так снисходителен, что переписывал на бело рукописи своих более счастливых товарищей, списывал ноты или же давал уроки по одному франку за час. Наконец терпение его лопнуло. Ему надоело ждать и надеться. Его гордость сломилась; он решился сделаться литературным бродягой.

На остающияся у него деньги, он прежде всего покупает себе на аукционе черный фрак, белый галстук и цилиндрическую шляпу. Он платит за эти вещи наличными деньгами, так как ему давно уже никто не дает в долг. Вслед за этим он отправляется к букинисту и покупает у него пять или шесть книг в четвертую долю листа, чрезвычайно мудреных с виду. Портфель, карманная книжка и академическая чернильница дополняют вооружение истого и совершенного литературного бродяги.

этого искателя приключений - почти пять лет добивался лавров, которые повидимому росли вовсе не для него. Однажды утром он вооружился вышеописанным образом и написал одному из немногих своих друзей следующее письмо:

"Мой толстый пес! *)

*) Ласкательное слово, чрезвычайно любимое в Quartier latin.

Атмосфера столицы начинает возбуждать во мне страшное отвращение. Тут везде партии, шайки, интрига. Истинное достоинство не в состоянии пробиться через эту обстановку. Поэтому-то я и решился искать другой, более благоприятной местности. - Я дебютирую лекциями о драмах Виктора Гюго, именно в Руане. - Здравомыслящие жители этого провинциального города еще не заражены предразсудками парижской черни. - Они принесут мне непредубежденный ум, белый лист, на котором я могу писать и рисовать что мне угодно. - Я надеюсь занять в Руане в скором времени почетное положение и тогда уведомлю тебя без малейшого замедления, для того чтоб побудить к переселению и тебя. Тем временем ты чрезвычайно обязал бы меня, еслиб предоставил в мое распоряжение несколько наполеондоров. Я страшно издержался на мою экипировку, а тебе во мне нечего сомневаться. До свидания.

"Толстый пес", к которому были обращены эти строки, должно-быть не питал особенного доверия к будущности своего друга, потому-что оставил это письмо без ответа, - а когда Глуглу, незадолго до отъезда зашел повидаться с ним, то оказалось, что никого не было дома. Это вероломство еще более укрепило решимость писателя; добыть себе денег во что бы то ни стало - вот единственная мысль, овладевшая с этих пор великою душою Глуглу. Отныне он не обращал уже никакого внимания на различное предразсудки касательно приличия, и чести, - он, отвергнутый Парижем, - он, которому изменил друг молодости, - он, которого судьба систематически так-сказать оскорбляла. Чем - скажите пожалуйста - лучше его этот Вильмесан, что его, главного редактора "Фигаро", гладили по головке все парижане и парижанки, цитировали все французские и иностранные газеты, - этот Вильмесан, которому завидовали все журналисты и весь свет, тогда как он, Глуглу, обедал вареным картофелем и, не смотря на свои неусыпные труды, остался неизвестным, как какой нибудь работник из предвестья? "У Вильмесана талант", говорил сам себе Глуглу, "но вряд у него его столько, сколько у меня. У Вильмесана есть сведения, но я готов клясться, что он не выдержит экзамена! Вильмесан написал пару плохих повестей - у меня приготовлено три культурно-исторических романа, и только одна ограниченность издателя виновата в том, что мое имя не гремит в обоих полушариях! Нет! При такой явной несправедливости судьбы, я был бы просто трусом, еслиб стал еще хоть секунду колебаться. Вперед!"

Окончив этот монолог, Глуглу купил себе билет третьяго класса в Руан, а три дня спустя тамошняя местная пресса объявляла следующее: "Историк литературы Глуглу, пользующийся в литературном мире чрезвычайно лестною известностью, будет читать в субботу, 12-го апреля, в восемь часов вечера, в большом зале господ Гертевана и Шлезингера, свою первую лекцию о драматических произведениях Виктора Гюго". Само собою разумеется, что к этому не забыли прибавить: "Г. Глуглу приехал прямо из Парижа, где его лекции о стихотворениях Ламартина пользовались самым блестящим успехом". За вход новоиспеченный профессор назначил по три франка, а с детей и отставных военных половину.

Идея сделать драмы Виктора Гюго предметом популярных лекций была, с точки зрения Глуглу, очень смела, потому что он очень плохо был знаком с драмою, эстетикою и историею литературы и сверх того у него не хватало дара слова. За то его проэкт заключал в себе что-то честное и благородное, - а что до последняго, то разве он один брался не за свое дело? Разве профессор Б. в Мюнхене не издал в свет различных сочинений о краниологии, не имея о ней ни малейшого понятия? Разве Гейбель и Наполеон III не являлись в качестве историков? Почему же не взойти и Глуглу на кафедру в качестве теоретического драматурга! Самыми необходимыми вспомогательными средствами он запасся. Сколько драгоценных сведений дал ему Вильмен, а между тем у него было еще собрание биографий Ваперо. Таким образом он мог, согласно с принципами новейшей системы популяризированья, предстать на суд руанской публики, не делаясь виновным в обмане.

Читатель конечно заранее угадывает, что Глуглу потерпел поражение. Число посетителей на первой лекции было сносно; за уплатой издержек у лжепрофессора осталось ровно двести франков. Но второй опыт окончательно не удался. В "" от 13-го апреля появилась убийственная критика, в которой говорили о нем не только как о плохом лекторе, но еще обличали его в шарлатанстве. По этому-то на вторую лекцию явилось всего только три человека, именно: сам лектор, приставленный к залу слуга и отставной кавалерийский офицер, так что Глуглу пришлось покрыть дефицит в семьдесят восемь франков. Прочие нормандские журналы перепечатали "предостережение" "Journal de Rouen", так что отважный авантюрист так и уехал ни с чем из Гавра, который он избрал-было театром своей деятельности. Не прошло и трех недель, как в северозападной Франции не было ни одного читателя газет, который не знал бы об этом деле. Для посещения других частей Франции у Глуглу не было денег. Он с удовольствием отправился бы в Бордо; тамошнее народонаселение считается легковерным; но с двадцатью франками в кармане не купишь даже собачьяго билета на такое большое разстояние, а так глубоко Глуглу еще не успел упасть...

Теперь-то, как он думал, наступило время взяться за те средства, которые употреблялись с успехом еще до него.

города. Приняв чрезвычайно важный вид, он дал везде понять, что он приехал для того, чтоб изучить Каен и Нормандию. Фразы в роде: "этот в высшей степени интересный город", "эта благословенная страна", "это оригинальное, способное народонаселение", так и сыпались у него изо рта. "Конечно", говорил он г. Блуму, второму городскому нотариусу, "конечно о Нормандии уже много писали... но, сознайтесь сами, больше в виде приятной фельетонной болтовни... а красоты здешней природы, историческия воспоминания, своеобразие городских зданий - все это отодвинули на задний план, разсчитывая больше всего на поэтическое, цветущее изложение..."

Г. Блум кивнул головою в знак согласия.

"Но я", продолжал с важностию Глуглу (или как он назвал себя теперь, Шарль М....), "но я гляжу на дело с практической, и поэтому с гораздо высшей точки зрения, и решился представить Нормандию, а в особенности Каен со стороны их производительности. Мое сочинение будет национально-экономической монографией. Я думаю обратить особенное внимание на производства хлопчатой бумаги и сидра... Я обращаюсь к снисходительности знатнейших граждан Каена... Только с помощию их благосклонной поддержки и надеюсь достигнуть желанных результатов. Я приму с величайшею благодарностию всякое, даже повидимому самое незначительное замечание. Разъясните мне все, что только касается вашей торговли, ваших фабрик, вашего земледелия, свойств вашей почвы. Никакая подробность не может быть тут лишнею..."

Нотариус Блум обещал содействовать ему но мере сил и возможности. То же самое сделали мэр, monsieur Jîuc de Commerce, владетель сидрового завода Вабонтрен из Place da Prince; словом, вся каэнская "аристократия". Везде Глуглу успел намекнуть почтительным образом, какую выгоду может извлечь деловой человек из задуманного им сочинения... Рекламой никогда не следует пренебрегать - а тут еще такая реклама, какую предлагает Глуглу! Сочинение, написанное для всей Европы, конечно будет иметь в первые годы но три, по четыре, издания. Это было соблазнительно...

"А что", думал Вабонтрень, "как я возьму да и утащу из-под носа моих соперников г. Шарля М...? Писатели не нечувствительны к деньгам и ласковым словам... Какое торжество, когда мое имя будет осыпано в книге всевозможными похвалами, тогда как сосед Базер и толстый Жобар, что вон там, будут фигюрировать как незначительные или даже и не совсем честные торговцы мелочным товаром? Какая великолепная идея! "...

Сказано, сделано. Отныне Вабонтрень стал до нельзя вежлив. Он пригласил Глуглу "почтить его низменную кровлю"; он отдал ему в распоряжение три лучших комнаты и просил его быть у него как дома. Глуглу не заставил его повторить этого... Он расположился как можно удобнее и старался привлечь к себе все семейство лестью и всевозможною угодливостью. Он играл с девочками и резвился с мальчиками; он щипал за щеки служанку, а хозяйке дома держал при разматывании ниток моток. Даже домовую собаку он гладил с непреодолимою нежностию. Даже самого г. Вабонтрена, побудительные причины которого он очень скоро открыл, он с каждым днем все более и более располагал в свою пользу. Временами он читал ему небольшие замечания, которыми по его словам, он думал воспользоваться к своем будущем сочинении. Вабонтрень улыбался и кричал: "браво, брависсимо", потому-что эти замечания всегда были направлены к известной цели, и, как замечал владетель сидрового завода, всегда справедливы и верны. Так проходил месяц за месяцем. Дети Вабоитрена начали уже называть г. Шарля М. дядюшкой. Год подходил к концу.

Тут хозяин попросил своего гостя позволить ему наконец заглянуть в рукопись, которой до сих пор никто еще не видал. Как друг, он имел право просить об этой милости. Ему кажется, как будто бы Шарль отдает предпочтение наблюдению в ущерб изложения. Надо же ему положить мало-по-малу конец собиранию материалов и проч.

Глуглу возразил, что через три месяца он положит к ногам семейства Вабонтрен все сочинение, но до тех пор он просит Вабонтренов потерпеть. Это ужь такое правило у литераторов, не показывать рукописи до тех пор, пока не засохнет самая последняя черта пера. Впрочем, он благодарит дорогих друзей за их живое, постоянно-продолжающееся участие.

Hotel d'Angleterre один молодой человек, который стал распрашивать хозяина о местных журнальных и литературных делах. В особенности же интересовался он г. Шарлем М.... который живет с некоторого времени в Каэне для изучения края, и записал адрес владетеля сидрового завода Вабонтрена. На другой день garèon подал ему книжку, в которую записываются имена приезжих, и молодой человек к величайшему удивлению всего дома, росписался: "Шарль М... журналист, и проч."

своего двойника. Тем временем Глуглу разбил свою палатку где-нибудь в другом месте - потому-что глупцы есть везде, а Франция велика. Он долго может еще шарлатанить, пока не закроет себе доступа во все департаменты.

Подобное этому происшествие случилось незадолго до открытия войны с известным писателем Жюлем Нориаком. Нориак также не преследовал самозванца и пожимал плечами.

Еслибы Глуглу пришло в голову явиться под своим собственным именем, ему удалось бы еще несколько месяцев есть устрицы и пить шампанское на счет семейства Вабонтрена. Владельцу сидрового завода было все равно, кого он приютил у себя: человека составившого уже себе литературную известность или нет; лишь бы только он поносил соседа Базэра и толстого Жобара, что вон там... Все другое для него дело второстепенное.

Таким-то или подобным же образом живет довольно-значительное число неудавшихся литераторов на счет легковерных провинциалов... Несмотря на все предостережения прессы, это ремесло превосходно вознаграждается, как прежде так и теперь, перо - последний якорь спасения для погибающих существований, - потому ли что они действительно употребляют его в дело, или потому только что они пользуются им в виде вывески, для того чтоб обманывать и кормиться на чужой счет.