Бедные и несчастные.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бедные и несчастные. (старая орфография)

Парижские скицы.

2. Бедные и несчастные.

Это было в августе месяце нынешняго года. Мы сидели перед одним из кафе-ресторанов "итальянского бульвара", смотря на пестрые народные волны. Мой знакомый был в первый раз в Париже. Мы целый день бегали по городу, обозревая произведенные в нем опустошения и наслаждались теперь нашей "demi-tasse" с сознанием, что это подкрепление вполне заслужено нами.

Пробило девять часов... Тут к нашему столу подошел какой-то старик. Все его тело дрожало, как бы от нервного потрясения. Он попросил у нас милостыни; мой знакомый подал ему два су. Полминуты спустя, молодой парень положил подле наших чашек лист бумаги, на котором было напечатано несколько анекдотов и т. п., а на обороте стояла надпись:

"Милостивые государи и государыни! Сделайте одолжение, купите это сочинение у бедного глухонемого. Это стоит всего двадцать сантимов. Ваш покорнейший слуга".

Вслед за этим подошла какая-то женщина в лохмотьях, которая несла ребенка, а другого, постарше, вела за руку.

"Бедная вдова!" бормотала она жалобным тоном. "Сжальтесь, милостивые государи!.. Мои дети два дня ничего не ели". И она взглянула на небо с видом христианской мученицы. Мой знакомый подал и ей какую-то безделицу.

- Какая, однакоже, должна быть страшная бедность в этом громадном городе! говорил он в раздумье, качая своею кудрявою головою. - Тут парии общества проходят перед нами сотнями...

- Так кажется, но наружность обманчива.

- Как это?

- Истинно-бедных и несчастных ты должен искать не здесь, при свете сверкающих канделябров.

- Что ты говоришь!

- Любезный друг, я знаю Париж как свои пять пальцев. Верь мне, твои нынешния благодеяния совершенно неуместны.

- Бедный дрожащий старик...

- Ходит днем так же бодро и такими же твердыми шагами, как гренадер. Я часто встречаю его, когда гуляю утром. Искусство, с каким он прикидывается дрожащим стариком, доставляет ему от пяти до шести тысячь франков ежегодного дохода.

- Невозможно! Но глухонемой...

- Превосходно играет свою роль. Это один из наиболее известных посетителей бульвара.

- А несчастная вдова?..

- Такая же вдова, как ты да я. Оба ребенка взяты на прокат. Она "заработывает" так много, что может платить родителям этих бедных крошек по четыре франка за день. Нет, друг мой, истинное несчастие прячется робко и боязливо, как будто бы бедность - преступление.

- Где же можно найти этих истинных страдальцев? Кто они? Работники предместий или солдаты коммуны?

"ouvriers", работников, конечно требует некоторых улучшений, но все-таки на десять случаев приходится девять таких, что работник может прокормить честным образом себя и свое семейство. Здоровые прилежные руки заработывают даже при неблагоприятных обстоятельствах столько, что о нужде собственно не может быть и речи. Положение парижского работника было бы даже очень хорошо, если бы он умел так же ограничивать свои потребности, как напр. немецкий работник. Но тем-то и губят роскошные города, что утонченные правы распространяются там повсеместно, вследствие чего и образуется мало-по-малу разлад между желанием и возможностью. Французский ouvrier хочет, чтоб у него за обедом всегда подавался дессерт, точь в точь также, как и любой petit crevé, ему нравятся дорогия любовные связи, как будто бы он знатный барин. При таких условиях, его плата конечно должна казаться ему скудной. Совсем не то трудолюбивый и бережливый отец семейства, который имеет в виду одни истинные нужды. В качестве работника ему нечего хлопотать о представительности; он носит по будням чрезвычайно дешевую блузу; живет где и как ему угодно; его жена и его дети помогают ему своими заработками, потому-что и они тоже могут работать и делать, что им угодно. Словом, ouvrier вовсе не принадлежит к настоящим "misérables". Нет, я назову тебе настоящих парий современного Парижа, это незамужния работницы и мелкие чиновники! О бедствиях, терзающих эти два разряда несчастливцев, наш легкомысленный свет, судящий только по наружности, не имеет и понятия.

Мой знакомый выразил желание узнать что-нибудь об образе жизни этих современных рабов. Я рассказал ему что знал - и предлагаю теперь эти рассказы нашим читателям, в надежде что они прочтутся ими не без интереса.

Года два тому назад, я ехал в одно прекрасное утро на верху омнибуса из Батиньоль-Клиши в Вейн-галлен. Мой сосед по правую руку был прилично одетый господин лет тридцати пяти. Его выразительное бледное лицо было обрамлено прекрасными темными бакенбардами, от которых блеклый цвет его щек казался еще поразительнее. Все его существо носило на себе следы невыразимого духовного гнета, оно говорило о безразсветном душевном мраке, о безотрадной покорности судьбе.

Этот человек заинтересовал меня. Через несколько минут я завязал с ним разговор. Он оказался сообщительнее, чем я ожидал. Я узнал, что он был чиновником (employé) в Hôtel de Ville, что он только за полгода перед этим оставил свою родину - он назвал один маленький нормандский городок - для того чтоб поселиться в Париже. Его голос поразил меня еще больше, чем его наружность. В его странно-дрожащих звуках лежало так много тайного горя, так много новысказываемой заботы, что я сразу ощутил истинное сострадание к этому сериозному бледному человеку, еще не разъяснив себе, в какой степени он заслуживал подобное чувство.

После поездки, длившейся около двадцати минут, он раскланялся со мной самым вежливым образом и исчез вблизи башни Св. Жака. Недели четыре спустя, я встретился с ним в сенях того дома, где была моя квартира. Я в одну минуту узнал его.

- Как поживаете, monsieur? спросил я.

- Ах, это вы, monsieur! возразил он с живостию. - Мне кажется, мы с вами теперь соседи.

- Вы живете в этом доме?

- О, этот Париж. Еслиб это было в каком нибудь другом городе, мы давно бы уже обменялись визитами.

Он покраснел.

- Мои обстоятельства не позволяют мне принимать у себя, отвечал он с видимым затруднением, - иначе я...

- Э, полноте! возразил я улыбаясь. - Я очень легко могу представить себе, что там под крышею вы не могли устроить у себя аристократического салона... Что за беда? У меня тоже вы не найдете особенной роскоши.

- Я женат, продолжал он, - и у меня пять человек детей. Моя квартира очень, очень не велика - я позволяю себе принимать в ней только самых близких друзей.

- О, если так, то сделайте одолжение, не безпокойтесь, я навещу вас только тогда, когда вы сами пригласите меня. Но вы, конечно, не откажетесь известить меня. Мы так приятно провели тогда время на верху омнибуса, что вы сделаете мне особенное удовольствие своим посещением. Этот визит не обязывает вас ни в каком отношении. Если вам не понравится бывать у меня, вы имеете полное право...

- О, вы слишком добры... Я постараюсь быть у вас.

И, вежливо поклонившись мне, он поспешно ушел; но мне несколько раз в день приходило на ум, каково-то ему там, на пятом этаже.... Мне довольно скоро пришлось узнать это.

Monsieur Эдуард, так назывался чиновник, пришел ко мне в следующее воскресенье. Я приглашал его отъужинать со мною, но он решительно отказался. Впрочем ему, по видимому, было очень хорошо у меня. Симпатия, которую я ощущал к нему, конечно, придала моему обращению с ним что-то особенно сердечное и искреннее. Словом, мы скоро сделались друзьями - и не прошло двух месяцев, как его прежняя сдержанность уступила место совершенно противуположному чувству. Он познакомил меня с своим семейством; он раскрыл передо мною свои обстоятельства с откровенностью ребенка, горе которого облегчается, когда он может безпрепятственно изливать его. А горя тут было вдоволь, горя, нужды и несчастия, которые отравляли почти каждую минуту жизни этого несчастного семейства и напоследок довели его до окончательной гибели.

Эдуард получал тысячу двести франков годового оклада. Он жил так скромно, как только мог; по из этой суммы надо было вычесть по крайней мере двести пятьдесят франков для найма квартиры. В качестве чиновника Hôtel de Ville, он должен был быть всегда прилично одет; точно так же и жена его не должна была нарушать в этом отношении требований приличия. Не смотря на всевозможные предосторожности, не смотря на весь разсчет, эти важные статьи не могли обойтись меньше ста восьмидесяти франков. Вместе с платою за квартиру это составляет четыреста тридцать франков. Прибавим к этому по примерному вычислению шестьдесят франков за стирку белья, восемьдесят для отопления, двадцать для освещения, восемьдесят на одежду и башмаки детям, сорок за ученье в школе, да девяносто франков на непредвиденные издержки, которых нельзя определить с точностию (все это в крайне меньших, почти невозможных размерах), то собственно на пропитание семи человек остается всего четыреста франков! Очевидно, что на эту жалкую сумму семейство, при всей экономии, может существовать много-что три месяца, а между тем Эдуард, его жена и дети должны были жить на нее впродолжения целого года. Не спрашивайте меня, каким образом. Сердце поворачивается при одном воспоминании об этой страшной, вопиющей к небу нищете!

от мокротной лихорадки, как думала мать, в сущности же от истощения.

Надобно отдать справедливость госпоже Эдуард, она умела отдалять этот вид смерти от своего семеiiства. Она успевала, по крайней мере два раза в неделю, удовлетворять ропщущие желудки. Конечно, обеды, которыми она угощала, были престранного свойства. Иногда она брала два фунта пшеничной муки и прибавив немного соли, варила ее в воде до тех пор, пока из этого выходило что-то в роде кашицы или киселя, - лакомое блюдо, поглощавшее три четверти их ежедневного бюджета. Отделив от него часть для завтрака на следующий день, его подавали за обедом. К этому прибавлялись микроскопическия порции хлеба, но ни одной капли вина, как ни доступен этот недорогой напиток даже при самых ограниченных средствах. Иногда она покупала на рынке испорченную рыбу, стараясь умерить несъедобность этого отвратительного товара приправой из лука. А не то она бросала немного капусты в большой котел и приготовляла из этого "суп", т. е. удовлетворяла голод своего семейства водою. Словом, даже в самом лучшем случае, это все-таки был обман в отношении повелительных требований природы - и для меня еще и теперь непонятно, каким образом удавалось этим несчастным противиться так долго опустошительным действиям голода. Двое из маленьких детей ходили от времени до времени без ведома родителей - просить милостыни Париж велик, а голод мучителен.... Все материнския проповеди, все внушения гордости изчезали перед мучительным чувством пустоты, которая вдвое тяжелее для молодого организма, желающого рости.

Жилище эдуардова семейства состояло из двух помещений: комнаты и кухни, которая впрочем была похожа больше на чулан, чем на кухню. Эта комната была меблирована самым жалким образом: три постели, стол, шесть стульев, дубовый шкап, - и только, Здесь-то хлопотала с утра и до поздней ночи госпожа Эдуард: шила, вязала, штопала, гладила и чистила до такой степени, что у ней не сходили с рук мозоли. Только этим способом можно было одеваться на упомянутые выше деньги. При таких обстоятельствах о заработках со стороны жены не могло быть и речи.

Но - спросят меня - разве господин Эдуард не мог в свободное время...?. Остановись, жестокосердый читатель! Господин Эдуард был занят с шести часов утра до двенадцати часов дня и от часа по полудни до шести часов вечера; а пообедавши, он опять шел работать в свою канцелярию. Иногда он возвращался оттуда в половине одинадцатого, а иногда и в одинадцать. Только по субботам отпускали его в полдень на волю, но эту отсрочку он должен был посвящать своему отдыху, если не желал заболеть.

Однажды Эдуард пришел ко мне в комнату и стал просить меня дрожащим голосом дать ему в займы несколько денег... Его жена уже три дня лежала в постели... Она нуждалась в уходе, в лекарствах, в медицинском пособии, а между тем у них нет и ста су в запасе...

только чтоб быть в состоянии положить к ногам этого несчастного человека один или два билета в тысячу франков. Я очень хорошо знал, что Эдуард едва ли будет когда в состоянии заплатить мне свой долг; но еслиб я был Гарпагоном, то и тогда, мне кажется, я не отказал бы этому несчастному. Более красноречивого воззвания, как грустный взор Эдуарда, не мог бы сделать сам Томась Гуд, автор потрясающей душу "Song of the Shirt" (Песня о рубашке).

Это случилось в июне месяце 1870 г. Два дня спустя я уехал в Швейцарию, где страшные июльския события застали меня так же мало приготовленным, как и всехь вообще. Мне не пришлось свидеться с Эдуардом. По возвращении в Париж я нашел его вдову в самом бедственном положении... В мое отсутствие случилось следующее:

В первые месяцы войны жизнь несчастного семейства шла так же грустно как и прежде. Даже осада в сущности не ухудшила их положения. Эти несчастные страдальцы давно уже привыкли ко всевозможным лишениям, а тут им давали даром те скучные средства для жизни, которыхь они не могли заработыьать сами. Но в марте месяце, когда версальское правительство, испугавшись мятежа, который однакожь так легко было подавить вначале, отдало Парижь на произвол черни, прежние порядки до такой степени изменились, что Эдуард потерял свое место и в буквальном смысле слова остался без хлеба. Еслиб не добродушные соседи по квартире, которые помогали ему чем могли, то он и его семейство конечно умерли бы с голоду. Он принимал эту дружески предлагаемую помощь с благодарностию, но сознание, что он живет милосгью посторонних людей, свинцом лежало у него на душе...

Коммуна образовалась. Она нуждалась в чиновниках. Господину Эдуарду дали знать под рукою, что он может просить места. Он медлил, но голод взял верх. Он поступил в одну городскую канцелярию на сто пятьдесять франков месячного жалованья. Семейство отдышало. Оно никогда еще не устроивалось таким блестящим образом.

на день. Уже гром версальских пушек предсказывал ослепленным властелинам Думы скорый и страшный конец...

и детей разстреливали тысячами безо всякого суда. Точно так же и Эдуарду пришлось поплатиться жизнию за его "государственную измену". Какой-то мошенник донес на него как на чиновника и помощника Шата, Асси, и т. д. Ватага пьяных мушкетеров вломилась в его жилище, вырвала его из объятий трепещущого семейства и поволокла его к ближайшей стене, где он и испустил дух, пронженный пятью пулами.

Сколько таких несчастных, как Эдуард, гибнет и без убийственного свинца, жертвою нищеты и отчаяния! Право, работники в рудниках едва ли больше подвергаются опасности телесного и духовного уничтожения, чем парижские мелкие чиновники. А Эдуард принадлежал еще к таким, которые гораздо меньше, подчиняются требованиям касательно внешней формы, чем, в сущности, разсчитывает высшее начальство. Многие из его товарищей стоят за то, чтоб иметь, по крайней мере, приличную приемную и вследствие этого урезывают еще на шестьдесят или семьдесят франков в год ту сумму, которая должна бы идти на стол.

Возможно ли было, при таких обстоятельствах, ожидать, чтоб на вновь-открывшуюся вакансию в одной из общественных канцелярий явилось триста шестьдесят девять искателей? Жалованья при этом месте полагалось всего девятьсот пятьдесят франков в год - а кандидатов явилось триста шестьдесят девять. Вот нищета-то!

Описание страданий молодой работницы (petite ouvrière, как называют не замужних работниц) мы отлагаем до другого раза.