Феликс Гольт.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава VI. (старая орфография)

VI.

Почти все жители Треби, при мысли о мистере Лайоне и его дочери, чувствовали тоже удивление в отношении Эстер, как и Феликс. Ее не очень любили в приходе отца. Люди не вполне серьезные замечали, что она слишком кокетлива и слишком задирает нос; самые же строгие полагали, что мистер Лайон поступил неосторожно, не отдав свою дочь на воспитание богобоязливым людям, а, увлеченный роковым тщеславием доставить ей блестящее образование, поместил ее в французскую школу. После этого он позволил ей, что еще было хуже, поступить в гувернантки в некоторые дома, где она набралась понятий, которые но только не согласовались с её положением в свете, но, по своей чрезмерной светскости, грозили опасностию всякому человеку, в каком бы он положении не находился. Но никто не знал, какого рода женщина была её мать, потому что мистер Лайон никогда не говорил о своей прошедшей жизни. Когда он был избран настором в Треби, в 1825 году, он, как всем было известно, был уже несколько лет вдовым и жил один с единственной прислугой, слезливой Лиди; дочь его тогда была еще в школе. Только два года тому назад Эстер возвратилась домой, чтобы постоянно жить с отцом и давать уроки в городе. В этот промежуток времени она возбудила пламенную страсть в двух молодых диссентерских сердцах, облеченных в самые модные жилеты, дававшие знать как о безукоризненном качестве самой материи, так и о высоком вкусе их обладателей; с тем вместе она снискала восторженное уважение к своему уму в девочках, своих ученицах; действительно, по общему мнению, её знание французского языка придавало Треби большее значение в сравнении с другими подобными же ярмарочными городками. Но как мы уже сказали, в людях пожилых она приобрела мало сочувствия. Благоразумные диссентерскии матроны питали к ней злобу из боязни, чтобы их сыновья не захотели на ней жениться и из мести за то, что она обходилась с этими, вполне достойными молодыми людьми с таким презрением, которого нельзя было допустить в дочери пастора, не только потому, что её родственные связи обязывали ее выказывать в высшей степени смирение, но и потому, что с светской точки зрения бедный пастор должен быть ниже достаточных граждан, которые его содержат. В те времена прихожане смотрели на проповедника, которому платили по подписке, с такими же смешанными чувствами уважения и недоверия, как и на духовное лицо господствующей церкви, которое все еще пользовалось десятиной. Его способностями восхищались, проливали слезы на его проповедях, но слабый чай по общему мнению был для него достаточно хорош и даже, когда он отправлялся в соседний город сказать проповедь в пользу какого нибудь благотворительного учреждения, его подчивали домашним вином и отводили ему самую маленькую каморку. Подобно тому, как уважение церковных прихожан к их пасторам сопровождалось ворчаньем и относилось большою частью к отвлеченной личности, так и добрые диссентеры часто примешивали к своему одобрению пасторских проповедей порицание того человеческого сосуда, который вмещал в себе уважаемый ими дар духовного красноречия. М-сс Мускат и м-сс Нутвуд, применяя на практике принцип пуританского равенства, замечали, что мистер Лайон имел свои странности и что ему не следовало позволять дочери делать такие неприличные, большие расходы на перчатки, башмаки и духи, даже если она употребляла на это свои заработанные деньги. Что же касается до церковных прихожан, приглашавших мисс Лайон давать уроки своим дочерям, то они были совершенно поражены нелепым, невозможным в их глазах, соединением в одном лице диссентерства и блестящих способностей; еженедельного присутствия на молитвенных беседах и короткого знакомства с таким легкомысленным и светским языком, как французский. Эстер отчасти сознавала совершенное несогласие между её наклонностями и её положением. Она знала, что на диссентеров смотрели свысока те классы, которые она считала самыми образованными; её любимые подруги во Франции и в английской школе, где она была учительницей, смеялись над тем, что её отец был диссентерским пастором; когда же одна из её товарок убедила своих родителей взять Эстер в гувернантки к младшим детям, все её природные наклонности к роскоши, брезгливости и презрению к фальшивой чопорности только окрепли вследствие всего, что она видела и слышала в богатой и знатной семье. Но то рабство было для нея тяжело, она с радостью возвратилась домой к отцу; хотя сначала она желала избежать этой необходимости, однако же последующий опыт жизни научил ее отдать преимущество сравнительной независимости её нового положения. Но она не была довольна своей жизнию; все окружающее казалось ей низким и неинтересным; выхода же ей не было никакого, ибо еслиб она и захотела нанести страшное горе отцу и, отвернувшись от диссентеров, стала бы ходить в требийскую церковь, то это не принесло бы ей решительно никакого удовлетворения. Не религиозные, а общественные условия тяготили Эстер, и общество Кэсов не более удовлетворило бы её честолюбивому вкусу, чем общество Мускатов. Кэсы говорили неправильно по английски и играли в вист; Мускаты говорили тем же языком и подписывались на "Евангелический Магазин". Эстер не нравилось ни то, ни другое препровождение времени. Она имела одну из тех особенных организаций, живых и чувствительных, которые в то же время нисколько не болезненны; она понимала все тончайшие оттенки в манерах и разговоре; у ней был свой собственный кодекс для всего, что касалось света, духов, материй и обращения и по этому-то кодексу она обвиняла и оправдывала всех людей. Она была очень довольна собой, особенно за свой слишком разборчивый вкус и никогда не сомневалась, что её мерило было самое высшее. Она очень гордилась тем, что самые хорошенькия и знатные девочки в школе всегда называли ее образцом природной леди. Сознание, что у нея хорошенькая ножка, обутая в шелковый чулок и тоненькую кожаную ботинку, безукоризненные ногти и прелестные ручки, - доставляло ой много удовольствия; она чувствовала, что именно её превосходство над другими не позволяло ей глядеть без отвращения на кембриковые платки и на заштопанные перчатки. Все её деньги шли на удовлетворение её деликатного вкуса и она ничего не откладывала. Я не могу сказать, чтоб она в этом отношении чувствовала укоры совести, она была вполне уверена в своей щедрости; она ненавидела всякую низость, с готовностью опорожняла свой кошелек, когда чувство жалости было в ней неожиданно затронуто и с радостию делала отцу сюрприз, когда узнавала случайно, что он в чем нибудь нуждался. Но добрый старик очень редко в чем нибудь нуждался; что-же касается до его желаний, то он имел только одно, которому она никогда не могла удовлетворить: желание увидеть свою дочь истинно верующей и достойной сделаться членом его церкви.

Однако мистер Лайон любил свою нераскаянную и не хотевшую исправиться дочь, восхищался ею, даже боялся ее более чем приличествовало отцу и пастору; он горячо томился наедине в своей комнате, пламенно упрекал себя в её недостатках и просил небо помиловать ее; и после таких-то молитв он сходил вниз и смиренно подчинялся всем её малейшим желаниям, ибо он боялся строгостью испортить дело её исправления, к которому он постоянно стремился. Царицы всегда были и будут, не смотря на Салические и другие законы; и тут в маленьком, скромном домике пастора Солодовенного Подворья была грациозная, сладкозвучная царица Эстер.

Сильный всегда будет повелевать, говорят иные с уверенностью, похожей на риторику адвокатов, не знающую ни исключений, ни добавлений. Но что такое сила? Слепой ли это произвол, который не видит ни ужасов, ни многообразных последствий, ни ран, ни увечья тех, которых он давит? Узкость ли это ума, который не может сознать других нужд, кроме своих собственных, который не смотрит на последствия, а лишь на минутные интересы и для которого великая сила пожертвования кажется глупой слабостью? Есть особый род подчинения другому, который составляет удел лишь большого ума и пламенной любви; и сила - часто только другое название добровольного, рабского подчинения, неисправимой слабости.

Эстер любила своего отца; она сознавала необыкновенную чистоту его характера, силу умственных его способностей, которые вполне соответствовали её собственной живости. Но его старое изношенное платье пахло дымом и она не любила гулять с ним по улицам, потому что, при встрече с знакомыми, вместо того, чтоб поздороваться, сказать два слова о погоде и пройдти далее, он всегда пускался в длинные разсуждения и споры на теологическия темы или рассказывал какое нибудь событие из жизни знаменитого Ричарда Бакстера. Эстер боялась более всего на свете показаться смешной даже в глазах грубых требийцев. Она воображала, что могла бы более любить свою мать, чем любила отца и очень жалела, что так смутно помнила ее.

Она как бы в тумане вспомнила то время, когда ей еще не было пяти лет, когда слово всего чище ею произносимое было "мама," когда тихий голос ласкал ее, произнося французския нежные слова, которые она в свою очередь повторяла своей кукле; когда очень маленькая белая ручка гладила ее по головке, причесывала, одевала и когда наконец она сидела с куклой на постеле, где мама лежала, сидела до той минуты, как отец уносил ее из комнаты. Когда воспоминание делалось яснее, то уже исчез и тихий, сладкий голос и маленькая ручка. Она знала, что её мать была француженка, что она когда-то находилась в большем горе и нищете и что её девичье имя было Анета Ледрю. Это было все, что говорил ей отец о покойной матери; и когда однажды, в детстве, она спросила у него что-то о маме, он отвечал: - Эстер, пока ты не выростешь и не сделаешься женщиной, мы будем только думать о твоей матери, когда же ты будешь выходить замуж, то мы поговорим с тобой о ней, я отдам тебе её кольцо и все, что осталось после нея; но без крайней необходимости я не могу терзать свое сердце разговором о том, что было и чего уже нет. - Эстер никогда не забывала этих слов и чем она становилась старше, тем невозможнее казалось ей разспрашивать отца о прошедшем.

Его неохота говорить ей об этом прошедшем основывалась на многих причинах. Частию это происходило от тайны, которую он старательно скрывал до сих пор. он не имел довольно мужества, чтоб сказать Эстер, что он ей не отец; он не имел довольно твердости, чтоб отказаться от той любви, которую он, как отец, должен был ей внушить; он не решался подвергнуться неприязни, которую она могла почувствовать к нему за этот долгий постоянный обман. Но было кое-что другое, о чем нельзя было говорить - глубокое горе, тяготевшее над ним, как над христианским служителем алтаря.

Двадцать два года перед тем, когда Руфусу Лайону было тридцать шесть лет от роду, он был всеми уважаемым пастором бывшей конгрегации индепендентовь в одном из южных портов Англии; он был не женат и на все советы друзой, которые убеждали его, что епископ т. е. глаза Индепендентской церкви и конгрегации должен быть мужем одной жены, он отвечал, что слова эти были сказаны в смысле ограничения, а не приказания, что пастору позволялось иметь одну жену, но что он Руфус Лайон не хотел воспользоваться этим позволением, находя, что его занятия слишком поглощали его время и что женам израильским было довольно мужей и без тех, кто были призваны на важнейшее дело. Его единоверцы и прихожане гордились им; к нему посылались издалека депутации, и он ездил в различные города проповедывать на праздники. Где ни заходила речь о замечательных проповедниках, имя Руфуса Лайона всегда было упоминаемо, как пастора, который делал честь всем индепендентам; его проповеди, по общему мнению, были полны ученого знания и пламенного красноречия; выказывая более человеческого знания, чем многие из его братий пасторов, он в тоже время был в высшей степени осенен вдохновенной благодатию. Но неожиданно, этот лучезарный светоч потух; мистер Лайон добровольно отказался от места пастора и уехал из своего города.

Ужасный кризис настал в его жизни: приблизилась минута, когда религиозные сомнения и внезапно пробудившияся страсти хлынули одним общим потоком и парализировали его вдохновение. До тех пор, в продолжении тридцати шости лет, вся его жизнь была посвящена религии и научным занятиям; страсть, пылавшая в его сердце, была страсть к религиозным теориям, к прениям и борьбе словом за истину; грехи, за которые ему приходилось вымаливать прощение, были честолюбие, (в такой форме, какую честолюбие может принять в уме человека, посвятившого себя поприщу проповедника индепендентской церкви) и слишком живой ум, который постоянно задавал себе новые вопросы. Даже в то время, когда сравнительно он еще был молод, его отчуждение от света и простота то есть во всем что касалось мелочей, в крупных же делах мира сего он принимал большое участие) придавали его манерам и наружности что-то странное; и хотя его умное лице было очень красиво, вся его фигура, казалось, так мало согласовалась со всеми светскими понятиями, что прилично одетые леди и джентельмены постоянно над ним смеялись, подобно тому как смеялись над Джоном Мильтоном. Руфус Лайон самым странным невзврачным проповедником собрания улицы Шкиперов. Вероятно ли было, чтобы в жизни такого господина могло случиться что нибудь романтическое? Может быть, и нет; но все таки случилось с ним преоригинальное происшествие.

Однажды, в зимний вечор 1812 года, мистер Лайон возвращался с проповеди в соседнем селении. Он шел по обыкновению очень скоро и был погружен в глубокую думу; он вовсе не обращал внимания на дорогу, окаймленную кустарниками и полуосвещенную бледным лунным светом; вдруг ему пришло на мысль, не оставил ли он своей памятной книжки, в которой он записывал пожертвования прихожан. Он остановился, растегнул свое пальто, пошарил во всех карманах и потом, сняв шляпу, осмотрел всю её внутренность. Книжка нигде не находилась и он уже хотел продолжать свой путь, как неожиданно услышал тихий нежный голос, говоривший с сильным иностранным выговором: - Сжальтесь надо мною, сударь!

Устремив глаза в темноту, он увидел какую-то черную массу на краю дороги и, подойдя ближе, убедился, что это была молодая женщина с ребенком на руках. Она снова произнесла, но голосом гораздо слабее: - Я умираю с голода; возьмите Христа ради ребенка!

Невозможно было подозревать в чем-либо дурном это бледное лицо, этот нежный голос. Не задумавшись ни на секунду, мистер Лайон взял ребенка на руки и сказал: - Можете-ли вы идти рядом со мною, молодая женщина?

Она встала, но, казалось, едва могла передвигать ноги. - Облокотитесь на меня, сказал мистер Лайон. И таким образом они пошли по дороге. Пастор в первый раз в жизни нес ребенка на руках.

Он не придумал ничего лучшого, как отвести эту женщину с ребенком к себе домой; это был простейший способ подать ей немедленно помощь и тем временем обдумать, как впоследствии устроить её судьбу; поэтому он и остановился на этой мысли, не думая ни о чем другом. Женщина была слишком слаба, чтоб говорить; и они оба молчали до тех пор, пока он не усадил се перед своим пылающим камином. Его старую служанку не могли удивить ни какие добрые дела её господина, и она, как ни в чем не бывало, взяла на руки ребенка, пока мистер Лайон снимал с бедной женщины мокрую шляпку и шаль. После этого он дал ей выпить теплого и, дожидаясь пока она совершенно очнется, он, от нечего делать, как бы невольно стал смотреть на её прелестное лице, которое ему казалось ангельским, и небесное спокойствие, которое было очаровательнее всякой улыбки. Мало-по-малу она стала приходить в себя, заслонила своей нежной рукой глаза от света и взглянула с любовью на ребенка, который, лежа на руках старой служанки, с видимым удовольствием всасывал в себя теплое питье и протягивал к огню свои голые ноженки. Когда сознание совершенно возвратилось к ней, она подняла глаза на мистера Лайона, стоявшого подле нея и произнесла своим прелестным отрывочным голосом:

- Когда вы сняли шляпу, я тотчас узнала, что вы добрый человек.

В благодарном взгляде этих голубовато-серых глаз, осененных густыми ресницами, было что-то совершенно новое для Руфуса Лайона; ему казалось, что в первый раз в жизни ему пришлось встретиться с таким взглядом женщины, но тут же он подумал, что это бедное создание очевидно было заблуждающейся католичкой и очень нежного сложения, судя по рукам. Он был в каком-то странном волнении; он чувствовал, что было бы грубо теперь со разстраивать, и удовольствовался тем, что предложил ей поесть. Она согласилась с видимой радостью и принялась за еду, постоянно поглядывая на ребенка. Потом под влиянием нового порыва благодарности она схватила руку служанки и промолвила: - О! как вы добры! - Через секунду она снова взглянула на мистера Лайона и, указывая на ребенка, воскликнула: Не правда ли, нет на свете лучше этого малютки?

Вечер прошел; для странной женщины постлали постель, и мистер Лайон не спросил даже об её имени. Он сам не ложился целую ночь. Он провел ее в волнении, в страданиях; дьявол подвергал его страшным искушениям. Ему казалось, что он находился в каком-то бешеном изступлении. Дикия видения невозможного будущого теснились в его голове. Он боялся, чтоб эта женщина не была замужем; он жаждал назвать ее своею и боготворить её красоту, он жаждал, чтоб она его любила и осыпала ласками. И то, что для большинства людей было бы одной из многих очень извинительных глупостей, минутным видением, разсееваемым дневным светом и столкновением с теми обыденными фактами жизни, которых отражением служит здравый смысл - было для него духовным преображением. Он походил на съумасшедшого, который знает, что он съумасшедший. Его безумные желания не соответствовали тому, чем он был и должен был быть, как служитель христианской церкви; более того, проникая в его душу, как тропический зной проникает в тело человека и изменяет его зрение и обоняние, оне были непримиримы с тем представлением о мире, которое составляло неотъемлемую часть его ума. Все сомнения, которые до тех пор кружились прозрачными тенями вокруг его убеждения, твердой незыблемою силою нравственных начал, теперь облеклись в кровь и плоть. Вопрошающий дух сомнения стал вдруг смелым; он уже более не подстрекал к скептицизму, а прямо вызывал на бой; это не был более голос любознательной мысли, но голос страсти. Однако он ни на минуту не забывался и постоянно помнил, что это был голос страсти; убеждения, бывшия законом всей его жизни, стали в нем как бы его совестью.

Борьба этой ночи была только образцом той долгой постоянной душевной борьбы, которую суждено было ему перенести; ибо пламенные души переживают в первую минуту, когда оне сознали свое положение, все то, что случится впоследствии или может лишь случиться.

англичанином, с которым она познакомилась в Везули, где он содержался военно-пленным и за которого вышла замуж против желания своего семейства. Муж её служил в ганноверской армии и, взяв отпуск, отправился в Англию по делам, когда был задержан на дороге французскими властями, подозревавшими в нем шпиона. Вскоре после их сватьбы он, с некоторыми другими товарищами пленными, был переведен в другой город поближе к берегу и она долго оставалась в неизвестности на счет его судьбы, пока наконец получила от него письмо, в котором он извещал, что после размена пленных, он возвратился в Англию, где и ждет ее. При этом он умолял со приехать как можно скорее и известить по приложенному адресу, когда она выйдет на английский берег. Боясь, что родственники ее не отпустят, она отправилась тайно от всех и с очень небольшой суммой денег; испытав много трудностей и горя в дороге, она наконец достала себе место на маленьком коммерческом корабле и прибыла в Соутгэмптон совершенно больная. Прежде чем могла написать мужу, она родила и для прокормления ребенка должна была заложить почти все, что было у нея ценного. В ответ на её уведомление о случившемся, муж отвечал, что он находится в очень затруднительных обстоятельствах и не может приехать к ней, а ждет ее в Лондоне в трактире "Belle Sauvage", откуда они при первой возможности уедут в Америку. Прибыв в "Belle Sauvage", несчастная женщина тщетно прождала мужа три дня, и на четвертый получила, письмо от какого-то неизвестного ей человека, извещавшее о кончине её мужа, который в последния минуты своей жизни просил, чтобы ее известили об его смерти и посоветывали возвратиться к родственникам во Францию. Ей действительно не оставалось ничего другого делать, но ей пришлось идти пешком, чтоб сохранить грош на кусок хлеба. В тот вечер, когда она обратилась к мистеру Лайону, она заложила последнюю вещь, с которой могла разстаться. При ней остались только: венчальное кольцо и медальон с именем и волосами её мужа, которые она решилась не отдавать до последней крайности. Медальон походил, как две капли воды, на тот, который носил её муж на часовой цепочке, с тою только разницею, что его медальон был с её именем и с её волосами. Драгоценность эта висела на её шее на простом снурке, потому что она продала принадлежавшую ему золотую цепочку.

Единственное доказательство истинности её рассказа, кроме чистосердечной искренности, блестевшей в её глазах, заключалось в кипе бумаг, которую она вынула из кармана. Это были письма её мужа, уведомление об его смерти и свидетельство о свадьбе. Конечно история эта была не очень обыкновенна и не совсем вероятна, но мистер Лайон ни на минуту не сомневался в её истине. Ему казалось невозможным подозревать женщину с таким ангельским лицем, но он возъимел сильное подозрение на счет действительной смерти её мужа. Он был очень рад, что она потеряла адрес, присланный ей мужем, ибо это отнимало всякую возможность навести о нем справки. Но за то можно было справиться о ней самой в Везуле, куда следовало обратиться к её родным. Совесть, не совершенно в нем усыпленная, громко говорила, что это был единственный путь оказать помощь несчастной женщине; но это стоило бы ему сильной борьбы с самим собой; к его удовольствию, от этой необходимости избавило его нежелание самой Анеты - так звали молодую женщину - возвратиться к родственникам, если только можно было обойтись без этого.

Он страшился, и это чувство превозмогло все другия, - чтоб она как нибудь не покинула его и чтобы таким образом не возникли между ними преграды, которые отнимут от нея всякую возможность полюбить его и когда нибудь выдти за него замуж. Однако он видел совершенно ясно, что если он не вырвет с корнем эту страсть, то мир в его сердце будет на веки нарушен. Женщина эта была неисправимая католичка; довольно было наслушаться её болтовни, чтоб в этом убедиться; но еслиб даже её положение было не столь двусмысленно, то все же жениться на такой женщине будет падением с духовной точки зрения. Он уже и то низко пал, сожалея, что его удерживал долг от бегства в уединенные места, где никто не мог бы упрекнуть его, и где он мог жить счастливо с этой женщиной. Эти нежные, страстные чувства, которые обыкновенно бушуют в сердцах молодых людей, вдруг заговорили в душе мистера Лайона подобно тому, как у иных людей гений просыпается очень поздно, благодаря особому стечению обстоятельств. Его любовь была первою любовью свежого, юного сердца, полного изумления и обожания к предмету своей любви. Но то, что для одного человека есть добродетель, для другого путь к потере его духовного венца.

Кончилось тем, что Анета осталась в его доме. Он до того боролся сам с собою, что представил все дело на разсуждение нескольким из самых важных своих прихожанок, моля Бога и в тоже время боясь, чтоб оне взяли ее на свое попечение и тем заставили бы его разстаться с нею, на что он сам никак не мог решиться. Но оне взглянули на дело очень хладнокровно; несчастная женщина была для них бродягой и оне находили, что ревность мистера Лайона в этом случае была слабостью и доходила даже до неприличия; эта молодая француженка, не умевшая сказать хорошенько двух слов по-английски, была в глазах почтенных матрон и их мужей, также не интересна, как все двусмысленные, красивые создания. Оне были готовы пожертвовать ей несколько денег на дальнейшее её странствие или, если она наймет себе в городке квартиру, оне согласны давать ей работу и употребят все старания, чтоб обратить ее из католичества. Однако, если она действительно была приличной особой, то единственный достойный путь был - возвратиться как можно скорее к её родным. Мистер Лайон вопреки своей воле был вне себя от восторга. Теперь была причина удержать Анету у себя. Он полагал, что не сделает ей никакой действительной пользы, если наймет особую квартиру и там будет содержать ее, между тем это разстроит его небольшие средства. Она же сама была по видимому так безпомощна, что было бы безумием предполагать, что она может прокормить себя работой или чем нибудь заниматься, кроме ухаживания за ребенком.

Но ею решимость не разставаться с своей странною гостьею была очень строго осуждаема его прихожанами. Были явные признаки, что пастор находился под каким-то злым влиянием; в его проповедях не доставило прежнего вдохновенного пламени; он, казалось, избегал общества братьев и самые мрачные подозрения возникли против него. Наконец ему было сделано формальное замечание, но он принял его так, как будто давно уже к этому приготовился. Он признал, что внешния обстоятельства вместе с особенным настроением его ума, по всей вероятности, мешали ему с пользою исполнять обязанности пастора и потому он отказался от своего звания. Многие сожалели, многие возражали, но он решительно объявил, что не может объясниться подробнее в настоящую минуту; он только желал заявить торжественно, что хотя Анета Ледрю была слепа в духовном отношении, но в светском это была чистейшая, добродетельнейшая женщина. Нечего было более говорить, и он уехал в какой-то отдаленный город. Там он содержал себя и Анету с ребенком на остатки своей стипендии и тем скудным жалованьем, которое он получал как типографский корректор. Анета была одна из тех ангельских, безпомощных женщин, которые принимают все, как манну небесную; ей казалось, что небо благословило её пребывание у мистера Лайона и она более ничего не желала. Однако в продолжении целого года мистер Лайон не осмелился сказать Анете, что он ее любит; он дрожал перед этой женщиной; он ясно видел, что ей и в голову не приходила мысль о том, что он может ее любить и что ей не следует жить с ним. Она никогда не знала, никогда не спрашивала о причине его отказа от звания пастора. Она, казалось, также мало заботилась о странном мире, в котором она жила, как птичка в своем гнезде; её прошедшее было уничтожено обрушившейся лавиною, но она была невредима, жила сыто и тепло, а ребенок её процветал как нельзя лучше. Она даже не выказывала желания видеться с патером или крестить свою дочь. Мистер Лайон так же не решался говорить с нею о религии, как о своей любви. Он боялся всего, что могло возбудить в ней неприязненное к нему чувство. Он боялся нарушить благодарность и сочувствие, которые она к нему питала.

взял тотчас ребенка на руки и начал его убаюкивать, не смотря на то, что после неусыпных трудов нуждался в отдыхе. Ребенок почувствовал себя в мощных руках Лайона и, слыша его нежный голос, вскоре успокоился и заснул. Добрый Руфус, боясь его обезпокоить каким нибудь движением, осторожно опустился на стул и терпеливо ждал, пока малютка не проснется.

- Мы отлично ухаживаете за детьми, сказала Анета с нежным одобрением, - хотя, как я думаю, вы не занимались этим до тех пор, пока я не поселилась у вас.

- Нет, отвечал Лайон: - у меня не было ни братьев, ни сестер.

- Потому что до сих пор и не любил ни одной женщины. Я думал, что я никогда не женюсь. Теперь же я желаю жениться.

её душу, и она как бы очнулась от тяжелого сна.

- Вы думаете, что мне глупо желать жениться, Анета?

- Я не ожидала этого. Я не знала, что вы об этом думаете.

- Вы знаете, на ком я хочу жениться?

- Я знаю? произнесла она вопросительно и яркий румянец покрыл её щеки.

Мистер Лайон остановился; ему казалось низким требовать того, в чем ему не могли отказать после всех его благодеяний.

- Можете ли вы полюбить меня, Анета? согласны ли вы быть моей женой?

Молодая женщина снова вздрогнула и бросила на него умоляющий взгляд.

- Не говорите... забудьте мои слова... воскликнул мистер Лайон, неожиданно вскакивая с места: - нет, я этого не хочу, я этого не желаю.

На другой день мистер Лайон очень рано отправился на работу и возвратился домой очень поздно; на третий день было то же самое, так что им не было случая говорить между собой. На четвертый мистер Лайон занемог. Его натура была совершенно надломлена неусыпными трудами, недостатком хорошей пищи и разсеянием той надежды, которой он до сих пор себя поддерживал. Они были слишком бедны, чтоб иметь постоянную служанку и только нанимали старуху топить печи и готовить обед; таким образом Анета, по необходимости, должна была сделаться сиделкой при больном. Эта неожиданная потребность в её помощи заставила ее несколько выйдти из своего оцепенения. Болезнь мистера Лайона была серьезная и однажды доктор, слыша как он в бреду произносил цитату за цитатой из библии, неожиданно взглянул с любопытством на Анету и спросил: жена ли она, или родственница больного?

- Нет, не родственница, сказала Анета качая головой: - он был очень добр ко мне.

- Давно ли вы с ним живете?

- Более года.

- Да.

- Когда он перестал проповедывать?

- Вскоре после того, как он принял меня к себе.

- Это его ребенок?

- Сэр! отвечала Анета покраснев от негодования, - я вдова.

Когда больной стал поправляться, он, однажды, с наслаждением принимая пищу выздоравливающого, пристально устремил глаза на Анету, которая стояла подле него; его невольно поразило какое-то новое выражение в её лице, резко отличавшееся от прежней пассивной нежности, которая составляла главную её черту. Взгляды их встретились и она сказала, положив свою руку на его: - Я стала гораздо умнее; я продала несколько книг - меня научил доктор - и взяла работу из модных магазинов, и нам будет чем жить. А когда вы совсем выздоровеете, мы пойдем в церковь и обвенчаемся, не правда ли? Малютка (у ней еще не было другою имени) будет называть вас папой - и мы никогда не разстанемся.

Мистер Лайон вздрогнул. Его болезнь, или быть может что другое, сделала великую перемену в Анете. Чрез две недели после этого разговора они обвенчались. Накануне он спросил - сильно ли она придерживается своей религии несли нет, то не согласится ли она окрестить и воспитать малютку в протестантской вере. Она покачала головой и отвечала очень просто: - Мне все равно; если бы я была во Франции, то этого бы я не сказала, но теперь все изменилось. Я никогда не была очень привязана к католической религии, но понимала, что следует быть набожной. J'aimais les fleurs, les bals, la musique, et mon mari, qui était beau. Но все это прошло. В этой стране нет и следов моей религии. Но Бог должен быть везде потому что вы такой добрый, хороший. Делайте как знаете; я полагаюсь во всем на вас.

Ясно было, что Анета смотрела на настоящую свою жизнь как на отречение от мира, - она была словно мертвая или выброшенная бурею на необитаемый остров.

вскоре уступили место прежней апатии ко всему, исключая её ребенка. Она блекла, как цветок, в чуждом для него климате и три года, которые она прожила после своей свадьбы, были только медленной, тихой смертью. В эти три года мистер Лайон всецело жил в другом существе и для другого. Подобную жизнь испытывают редкие люди. Странно сказать, что страсть к этой женщине, которая, он чувствовал, свела его с прямого пути, - ибо для него прямой путь и истина были лишь то, что он считал лучшим и возвышеннейшим, - страсть к существу, которое не могло даже постигнуть его мыслей, повлекла за собою столь полное отречение от самого себя, на какое он не был способен во времена всецелого служения своему долгу. Никто теперь не питал его гордого честолюбия - ни он сам, ни свет; он сознал, что пал низко и что его бдительность за каждым безмолвным знаком привязанности в том существе, которое ему было дороже всего на свете.

Наконец настал день последняго прости и он остался один с маленькой Эстер, бывшей единственным видимым знаком этого четырехлетняго перерыва в его жизни. Спустя год, он снова сделался пастором и жил очень скромно, сберегая все, что мог, на воспитание Эстер, которой он хотел доставить все средства, чтоб жить самостоятельным трудом после его смерти. Легкость, с которой она научилась французскому языку, естественно дала ему мысль послать ее во французскую школу, что должно было увеличить её будущия достоинства, как гувернантки. Это была протестантская школа и французский протестантизм имел то огромное преимущество в глазах Лайона, что не имел никаких епископальных тенденций. Поэтому он надеялся, что Эстер не пропитается никакими католическими предразсудками. Его надежда совершенно исполнилась, но, как мы видели, она напиталась многими некатоличеекими суетными мечтами.

Слава мистера Лайона, как красноречивого проповедника и преданного своему делу пастора, возникла с новым блеском, но лет через десять его конгрегация неожиданно выказала некоторое неудовольствие к его слишком легкому, по их мнению, взгляду на некоторые пункты диссентерского учения. Тогда мистер Лайон нашел лучшим удалиться и принял предложение быть пастором в гораздо меньшей церкви Индепендентов, в большом Треби. И с тех пор в продолжении семи лет он жил, как мы видели, в скромном пасторском домике Солодовенного подворья.

Вот история Руфуса Лайона, в то время никому неизвестная, исключая его одного. Мы, быть может, в состоянии отгадать, какие воспоминания заставляли его ослабить строгость диссентерской доктрины.