Феликс Гольт.
Глава XI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Феликс Гольт. Глава XI. (старая орфография)

XI.

В воскресенье вечером, Феликс Гольт отправился в Спрокстон. Он очень любил такую прогулку; кратчайший путь в эту заброшенную деревушку лежал сначала парком сэра Максима Дебари, затем по общественному выгону, пересекаемому здесь и там межами, поросшими диким терновником и наконец до самого Спрокстона по берегу канала. Воскресный покой, о котором свидетельствовала безмолвная окрестность, только изредка нарушался одинокой лошадью, которая плелась по бичевнику, да баркой, тихо скользившей следом за ней по гладкой поверхности канала, выпуская из своей узенькой трубы струйки синеватого дыма. Феликс еще живо помнил свои детския впечатления, когда каждый день, проведенный в лодке на канале, казался ему праздником.

Канал этот был небольшая ветвь другого большого канала и оканчивался у соседних угольных копей. Миновав целую сеть почерневших рельсов, Феликс достиг цели своего путешествия, - известного общественного учреждения в Спрокстоне, официальное название которого было "Сахарная голова" или "Новые копи". Это последнее название было заимствовано от позднейшого и более оживленного центра этой разбросанной деревушки. Впрочем, у обычных посетителей он никогда не слыл под этим именем; направляясь туда или зазывая приятеля, они по просту говорили: "а пойду-ка я к Тшубу" или "зайдем к Тшубу". Другой центр населения также имел подобное "учреждение", именуемое "Старые копи", но оно представляло грустную картину покинутой столицы, а третий конкурент, "Голубая корова", был убежищем менее избранного общества, т. е. общества таких людей, которые, не отставая от остального человечества в способности поглощать спиртные напитки, уступали ему в способности платить за них.

Феликс застал великого Тшуба в дверях его заведения. Это была замечательная личность. Он не был из числа тех веселых, краснощеких, вечно острящих толстяков, из которых составился литературный тип трактирщика. Напротив, он был худ и бледен и, по единогласному свидетельству своих гостей, мог пить, как губка, - вино не имело на него никакого действия: он не становился ни скучнее, ни веселее. Как у солдат бывають поверья, что их военачальник неуязвим, потому только, что у него есть такое слово, так и у посетителей Тшуба было глубокое убеждение, что м-р Тшуб обладает какою-то чудодейственною трезвостью, что не смотря ни на какие наркотические приемы, он сохраняет способность неукоснительно следить за своими интересами. Даже в его снах, как он уверял, была какая-то систематичность, какой-то метод, недоступный другим людям и на яву. Все исторически известные сны, по его словам, были ничто в сравнении с его снами, и потому эти последние служили прекрасным предметом для бесконечных рассказов в долгие воскресные вечера, когда соседние угольщики, умытые и в праздничных платьях, внимали ему с торжественным, сосредоточенным вниманием. М-р Тшубь решился снять "Сахарную голову", на основании самых строгих экономических разсчетов. Обладая бойкими способностями и питая глубокое отвращение к физическому труду, он долго соображал, какое ремесло могло бы принести ему возможно более барышей, при возможно малых усилиях с его стороны, и пришел к заключению, что открыть "заведение" близь угольных копей, где рудокопы получали большее жалованье, было бы на первый случай очень выгодно. Результаты оправдали его ожидания; вскоре от сделался уже землевладельцем, обладающим голосом в графстве. Он не был из числа тех простоватых людей, которые как-то стеснялись пользоваться своим правом и были не прочь вовсе от него отделаться, напротив, м-р Тшуб смотрел на свой избирательный голос, как на часть приобретенного капитала и намеревался извлечь из него возможную выгоду. Он всегда говорил о себе, что он человек прямой и, при удобных случаях, открыто развивал свои политическия воззрения; впрочем, у него все мнения подходили под две категории^- "мое мнение" и "вздор".

Когда Феликс подошел к дому, м-р Тшуб стоял, по обыкновению, на пороге, нервно перебирая руками в карманах, озирая проницательным взором грустную, однообразную окрестность и шевеля своим стиснутым, безгубым ртом. При поверхностном взгляде, такая безпокойная, нервная личность, казалась здесь вполне неуместною, но на деле выходило иначе - она только подстрекала пить. Как пронзительный голос сварливой жены, эта фигура подмывала "хватить немножечко", чтобы притупить свои чувства.

Не смотря на то, что Феликс очень мало пил, м-р Тшуб обходился с ним весьма учтиво. Наступавшие выборы представляли ему прекрасный случай применять свои политическия "мнения", а эти мнения можно было выразить в двух словах: "общество существует для личности, а эту личность зовут Тшуб". Но, по стечению нелепых обстоятельств, кандидаты, домогавшиеся голосов, обращали очень мало внимания на Спрокстон. Директором общества, разработывавшого угольные копи, был м-р Литер Гарстин, а то же общество отдавало в аренду "Сахарную голову". Таким образом никто не мог наделать м-ру Тшубу столько неприятностей и причинить ему столько убытков, как м-р Гарстин. Понятно, что этот м-р Гарстин, и никто другой, был кандидат, за которого подавал голос м-р Тшуб. Но эта решимость торжественно и открыто, по великобританскому обычаю, услужить человеку в день выборов, нисколько не мешает при случае поломаться перед ним, прикинуться колеблющимся или даже сторонником противной партии. Но, к сожалению, за последнее время не представилось к тому удобного случая. Во всем околодке, умственным и нравственным центром которого был Спрокстон, было всего три сомнительные голоса; рудокопы, само собою разумеется, не имели голосов, и потому не нуждались в задабривании. Вследствие этого кандидаты соблюдали интересы Спрокстона тайно, в глубине своих сердец. Но как только разнесся слух, что радикалы выставили кандидата, что вследствие того м-р Дебари соединился с м-ром Гарстином, а сэр Джемс Клемент, бедный баронет, вовсе уклонился от выборов, м-р Тшуб начал раскидывать своим умом, как бы извлечь из этих обстоятельств поболее существенной пользы для "Сахарной головы".

У него был брат в соседнем графстве, также содержатель кабака, но на более широкую ногу и в довольно крупном местечке; от него-то м-р Тшуб набрался тех политических сведений, которых не могли сообщить ему местные ломширския газеты. Он теперь знал, какое содействие могут оказать в день выборов безгласные рудокопы и работники. Этот способ вполне согласовался с "его мнением", он одобрял его, он, пожалуй, был бы не прочь распространить избирательное право и на этот класс, по крайней мере, в Спрокстоне. Еслиб кто-нибудь заметил ему, что нужно же где-нибудь положить границу для избирательных прав, он не запинаясь ответил бы - на разстоянии двух миль от его выручки.

С первого же воскресного вечера, когда Феликс появился в "Сахарной голове", м-р Тшуб решил, что этот тонкий человек, никогда не пьющий лишняго, должен быть агент одного из кандидатов. Что он нанят с какою нибудь целию, в том нет сомнения; человек не пьющий не стал бы даром приходить сюда. Он должен питать какие нибудь глубокие замыслы, когда сам Тшуб их не может проникнуть. Это убеждение так вкоренилось в уме Тшуба, что он в последний раз даже намекнул своему таинственному посетителю, что не мешало бы угостить компанию - так, между прочим. Феликс раскусил его и позаботился скрыть от него до времени, что настоящая цель его посещений была сойтись с самыми толковыми рабочими и подговорить их собраться к нему в один из субботних вечеров в сборную комнату, в которой м-р Лайон или один из его диаконов проповедывал по средам. На эти проповеди являлись только женщины и дети, два-три старичка, поденьщик, портной, да какой-то чахоточный юноша. Эти проповеди не отвлекли ни одного рудокопа от доброго пива "Сахарной головы", даже ни одного работника от мутной бурды "Голубой коровы". Феликс питал большие надежды на успех, не даром увидел он несколько честных лиц, умытых в воскресенье, он надеялся научить их затрачивать свои деньги с большею пользою. Но всяком случае, он хотел попытаться, он разсчитывал на свое красноречие, на уменье убеждать и, действительно, где бы он ни говорил, он привлекал всеобщее внимание. В деревушке была жалкая маленькая школа, которую содержала одна женщина. Феликс полагал, что еслиб он успел уговорить отцев семейств, - которых почерневшия от угля лица и замасляные фуражки внушали ему более уважения, чем всякия кургузые франтовския одежды, - уделять часть тех денег, которые они теперь пропивали, на наем учителя для их детей, то этим принес бы им гораздо более пользы, чем еслиб убедил м-ра Гарстина и компанию основать для них школу.

- Я затрону отцовскую любовь, говорил Феликс, - я поставлю посреди их одного из их детей. До тех пор, пока они не покажут, что могут любить что нибудь более водки, до тех пор распространение избирательных прав будет только распространением пьянства. Надобно же с чего-нибудь начать: я начну с того, что у меня под носом. Я начну с Спрокстона.

Феликс Гольт увлекался, как и всякий молодой человек, слишком полагающийся на свои силы, хотя это увлечение имело самобытный характер, это не была самоуверенность франта, знающого, какое впечатление производит на окружающих его уменье одеваться, его мастерская посадка на лошади; это не было даже увлечение художника, полагающого, что ему стоит только дать волю своему таланту, чтобы расквитаться с своими должниками. Выбор его пал на некоего Майка Бриндля, т. е. рябого (это была его кличка: все рудокопы имели свои клички), он хотел пригласить его пройдтись вместе в этот же вечер и подбить его - привести с собою в будущую субботу несколько товарищей. Бриндль был один из первых работников; он отличался смышленым, открытым, добродушным лицом и с особенным вниманием смотрел на опыты с магнитом, которые Феликс как-то раз им показывал.

М-р Тшуб, который, с своей стороны, также увлекался, милостиво улыбнулся, когда его загадочный посетитель подошел к дверям.

- Так и знал, сэр, воскресенье ваш день. Как только воскресенье, я ужь высматриваю вас.

- Да, я человек рабочий; воскресенье мой праздник, - ответил Феликс и остановился в дверях, примечая очевидное желание трактирщика удержать его и завязать с ним разговор.

- Эх, сэр, работа работе, рознь. На мой взгляд, вы из тех, что работают мозгами. Вот хоть бы и я, например.

- Можно и мозгами работать, не все же сидеть сложа руки.

- Эх, сэр, - продолжал м-р Тшуб с оттенком горечи в улыбке: - у меня ужь такая голова, что я не раз сожалел, зачем я не поглупее. Я слишком проницателен, я все вижу наперед. Я, так сказать, обедаю прежде завтрака. Потому я и не курю. Только возьму трубку в зубы, как и пошел дымить, глядишь, ужь и докурил, а другие только еще закурили. Ну и что же тут хорошого. Словно бы и вовсе не. курил. Нет не хорошо быть слишком умным. Да впрочем, сами изволите знать.

- Ну, не скажу, - отвечал Феликс, делая гримасу и почесывая в затылке. - Я скорее думаю, что я туповат. Свет велик и я еще далеко не все в нем произошел.

- Это по глубокомыслию вашему. Я вижу, что мы понимаем друг друга. Вот хоть бы к слову об этих выборах, я готов поручиться, что мы одинакового с вами мнения.

- Ну! - сказал Феликс.

- Вы не тори, сэр, не правда ли? Вы не дадите вашего голоса за Дебари. Я это с первого раза сказал, Говорю я: нет, это не тори. Что жь, ведь я прав сэр?

- Разумеется не тори....

боюсь, я свободный человек; такого свободного человека, как я - поискать. Я за того, кто даст мне больше, за того, кто ведет себя, как настоящий джентльмен, - вот мое мнение. И дураки те, кто мной пренебрегают.

Как жалки, как неудачны бывают иногда наши попытки рисоваться. Мы можем быть глубоко убеждены в своих достоинствах и, однако, как мало мы подозреваем впечатление, которое производим на зрителя. Татуированные, по самым изящным образцам, мы можем вертеться и выказывать себя со всех сторон и, однако, не возбуждать ожидаемого восторга. Так было и с Тшубом.

- Да, - сухо ответил Феликс: - есть дела, на которые вы очень пригодны.

- Ну, вот, не прав ли я? Я вижу, что мы понимаем друг друга. Мы с вами не тори. Будь у меня хоть четыре руки, я бы не поднял ни одной за Дебари в день выборов. По моему мнению, они напрасно пихают везде, где их о том не просят, всякие гербы да памятники в Треби. И какой толк в их гербах! Вывески, за которыми нет товара. Вот как выходит по моему. Ни одна живая душа в Треби не объяснит вам, что они значат.

Эти философствования Тшуба о значении исторического элемента в обществе были прерваны появлением новых гостей, приближавшихся в двух отдельных группах. Передняя группа состояла из знакомых рудокопов, в их праздничных меховых шапках и пестрых шейных платках с развивающимися по ветру концами. Вторая группа представляла невиданное дотоле зрелище. М-р Тшуб стиснул губы более обыкновенного и как-то нервно задергал личными мускулами.

Впереди ехал франтовски одетый человек; его распахнутый сюртук обнаруживал обширный, безукоризненно белый перед его рубашки и вышитый атласный галстух, а вся его плотная, плечистая фигура бросалась в глаза массой толстого сукна, которое было на ней надето. Дикая мысль блеснула в голове м-ра Тшуба: "ужь не сам ли это Гарольд Трансом?" Но не осуждайте его: двоюродный брат, просвещавший его по части политических известий, писал ему, что в одном месте кандидат радикальной партии доходил в своем заискивании до того, что ел хлеб с патокой с детьми одного честного работника, уверяя, что предпочитает это простое лакомство всяким изысканным сластям. По понятиям м-ра Тшуба, радикал был ничто иное, как новый и весьма приятный вид кандидатов, которые ухаживали не за богатыми, а за бедными, и потому увеличивали практику содержателей кабаков. Допустив эти посылки, должно согласиться, что заключение, к которому он пришел, было совершенно верно.

Человека верхом сопровождали несколько взрослых людей, очень бедно одетых, и толпа спрокстонских мальчишек, любопытство которых было возбуждено неслыханною щедростию. Незнакомый человек верхом, бросающий ребятишкам мелкия деньги - да это было небывалое явление, которое нельзя было и предвидеть. Самые маленькие из его свиты в тюленьих шапках были вполне убеждены, что на земле начался совершенно иной порядок вещей.

Никто не осмеливался войти, ожидая, пока незнакомец сойдет с лошади, а м-р Тшуб выступал вперед, чтобы подержать лошадь за узду.

- Ну-с, м-р Тшуб, - молвил великий человек, очутившись на земле, - я наслышался о вашем пиве и приехал к вам отведать его.

- Милости просим, милости просим, - отвечал м-р Тшуб, передавая лошадь мальчику при конюшне. - За честь почту угостить вас. Если мое пиво похвалили, оно постоит за себя.

Все вошли вслед за незнакомцем. Ребятишки прильнули к окнам.

- Не угодно ли вам пожаловать в гостиную - предложил Тшуб, стараяясь подслужиться.

- Нет, нет, я сяду здесь. Вот что мне любо видеть, - возразил незнакомец, окидывая взором рудокопов, которые робко на него посматривали; - яркий огонь, вокруг которого честные работники собрались повеселиться. Однако, я выйду на минутку в ту комнату, чтоб сказать вам несколько слов.

М-р Тшуб отворил настежь двери в гостиную и потом, отступив на один шаг, уловчился спросить шопотом у Феликса:

- Знаете ли вы этого джентльмена?

- Нет.

С этой минуты Феликс упал во мнении м-ра Тшуба. Дверь в гостиную затворилась, но никто не решался сесть или потребовать пива.

- Слушай-ка, господин, - сказал Майк Бриндль, подходя к Феликсу, - ведь это никак один из выборных.

- Очень может быть.

- Я слыхал от одного парня, что они всюду стали рыскать, - продолжал Бриндль, - теперь, говорят, будто можно угоститься на их счет, только не глазей.

- Это все реформа, - заметил плечистый работник, с рыжими бакенбардами, но прозванию Дрсдлс. - Как началась реформа, тут и пошли выборы да попойки.

- Ну ужь не бывать реформе в Спрокстоне, - вступился седоватый, но еще могучий человек, по прозванию Старый Слек. - Не верю я ничему, что о ней болтают. Ни, ни.

- Будто ужь и не веришь? с некоторым презрением отозвался Бриндль. - А я вот верю. Есть люди, которые не видят дальше своего носа. И не вобьешь им ничего в голову, хоть тресни. Я слыхал от одного молодца, из извощиков, что ему дали и денег, и водки, чтобы он только кричал. А что вы, господин, на это скажете? добавил он, обращаясь с некоторым почтением к Феликсу.

- Еще бы, еще бы! спасибо, разскажи, - разом заговорили несколько голосов.

- Только на это нужно время и не нужно шуметь. Ктотиз вас потолковее, пусть соберутся ко мне в будущее воскресенье, часов в семь, после сумерек, в дом Пегги Леттон. А ты, Бриндль, приведи с собой своего сынишку; и всякий из вас, у кого есть мальчик - такой маленький, что не понимает, что говорят, пусть приведет его с собой. Только не болтайте об этом. Нам не нужно дураков. Всякий, кто меня слышал, пусть приходит; я буду у Пегги Леттон.

- Я приведу своего Джэка к Пегги в воскресенье. Мать вымоет его. Ему всего четыре года, а он такой у меня бедовый, выпучит на меня глаза и начинает ругаться, коли я только примусь за него.

- Ну, пошол молоть! - заметить Бриндль тоном дружеского замечания.

Этот разговор, начинавший переходить на почву личностей, был прерван появлением в дверях торжественного незнакомца и м-ра Тшуба, лице которого как-то необыкновенно сияло.

- Присядьте вот сюда, м-р Джонсон, сказал Тшуб, пододвигая кресло. - Этот джентельмен угощает все общество, продолжал он, озираясь, - и более того, он хочет сам распить кружку пива с вами, и я думаю, что всякий из вас понимает, какая это честь.

Но общество не имело понятия о принятом в подобных обстоятельствах восклицании: "слушайте, слушайте", что однако не мешало им тем живее ощущать нетерпеливое ожидание, не находившее исхода в словах. Все сознавали, что туманная, призрачная реформа была теперь в плоти среди их. Феликс отказался от угощения, но остался, чтобы послушать и допить свою обычную пинту.

- Знатное пиво, знатное пиво! - заговорил м-р Джонсон мягкой, плавной скороговоркой. - И мне весьма приятно встретить подобное почтенное заведение близь рудников, продолжал он с некоторым пафосом, поглядывая на м-ра Тшуба, поместившагося прямо против него, - потому что какой прок рабочему человеку в большом жалованьи, если он не может достать ничего хорошого за свои деньги. Право, господа, - и он окинул взором собрание, - я видал заведения, в которые честные работники несли свои трудовые деньги за пиво, которым я и свиней-то своих не стал бы поить!

При этих словах м-р Джонсон тряхнул головой, подался всем туловищем вперед, упираясь обеими руками в колени и растопырив локти.

- Все равно, как у "Голубой коровы", - густым басом отозвался неугомонный Дредж, но он тотчас же был остановлен строгим взором со стороны Бриндли.

- Ну вот, вот, сами знаете, сказал м-р Джонсон, взглянув на Дреджа. - Но этому скоро положат конец. Дурное пиво, как всякий дурной товар, будет строго преследоваться. Торговля будет процветать, - а что торговля без пару? А что пар без угля? А заметьте, господа, ни один человек, какой он ни будь важный, ни одно правительство не может сделать угля.

Единодушное "так, так"! облетевшее толпу, показало, что этот факт был оценен по достоинству.

- И плиты также, заметил сухопарый, широкоротый человек, по имени Динльс, ремеслом каменотес.

- Конечно, и плиты также, иначе бы честным работникам английского населения не пришлось бы ползать на корячках в поте лица шесть дней в неделю. Нет, господа, чем более страна процветает, тем более она нуждается в вас. Она может обойдтись без ничего не делающих ленивых дармоедов, но плохо было бы ей без честных, трудящихся рудокопов. А наша страна должна и будет процветать, и всякий человек будет иметь свою долю в барышах и будет побрякивать денежками в кармане, стоит нам только постараться, чтобы в парламенте сидели настоящие люди, - люди, которые бы стояли за рудокопа и за каменотеса, и за... (м-р Джонсон при этом благосклонно помахивал рукою) и не допускали бы никаких пустяков. Теперь наступил кризис, и мы должны постараться. Мы уже добились реформы, - остается пустить ее в ход, извлечь из нея выгоды. Я вам говорю, это кризиз - вот вам слово, что кризис.

М-р Джонсон откинулся на спинку кресла, как бы потрясенный могучим словом. Он не сомневался, что ни один из присутствующих не понимал, что такое кризис, но он знал из опыта силу непонятного слова. И на этот раз, как и всегда, он успел вселить в своих слушателей смутно сознаваемое, но твердое убеждение, логическим следствием которого была необходимость "потасовки" или какой нибудь подобной последовательной выходки в день выборов.

Феликс на силу сдерживал себя. Он боялся прийдти в бешенство. Едва ли какие муки могут сравняться с теми нравственными истязаниями, которые испытывает человек, слыша свои глубоко-продуманные мысли, свои заветные убеждения изуродованными, обезображенными в устах шарлатана или продажного негодяя. Он уже ощупывал острый край своей пивной кружки, его так и подмывало швырнуть ею в оратора.

М-р Джонсон решительно обладал ораторскими способностями. После этой эффектной остановки он снова подался всем туловищем вперед и проговорил, понизив голос и озираясь вокруг:

- До нас, конечно, дошли хорошия вести?

В публике заметно было движение: кто переступил с ноги на ногу, кто двинул креслом, но ответа не было.

- Я разумею весть о том, что отличный человек м-р Трансом из Трансом-Корта предлагает быть вашим представителем в парламенте. Я говорю вашим представителем, потому что ему наиболее дороги интересы рабочих - всех честных молодцев, владеющих киркою, молотом или пилой. Он богат - побогаче Гарстина, - только он не хочет один пользоваться своими богатствами. Он хочет употребить их с пользою. Он возвратился из чужих краев с карманами, набитыми золотом. Он бы мог купить всех этих Дебари, еслиб захотел, но он этого не захочет, - найдет лучшее употребление для своих денег. Он хочет употребить их на пользу рабочого люда в этом околодке. Я знаю, бывают люди, которые, желая попасть в парламент, говорят медовые речи. Они говорят, например, что хотят облагодетельствовать рудокопов. Но я бы задал им один вопрос, я бы спросил их: "Каких рудокопов? Есть рудокопы вверх до Ньюкастля, и есть рудокопы вниз до Валлиса. Разве честному человеку, голодающему в Спрокстоне, легче от того, что Джон в Ньюкастле набиваег себе брюхо говядиной и пудингом?"

- Должно быть легче, вмешался Феликс своим громким, отрывистым голосом, образовавшим такой резкий контраст с ровным текучим голоском Джонсона. - Если он сам испытал, как тяжело голодать, он должен радоваться, услыхав, что другой такой же труженик не страждет, как он.

а если от нея можно ждать какой нибудь прок, то, конечно, в том только случае, если она проявится в надбавке жалованья, - или, другими словами, в избытке пива и нескольких прогульных днях в неделю. Эти "честные" спрокстонцы любили Феликса, как своего же брата рабочого, только более образованного, видевшого много на своем веку, но считали его бедняком, так как он никогда не пил более одной пинты. Они были готовы слушать его во всякое другое время, но теперь они были раздражены его вмешательством. М-ра Джонсона очевидно покоробило, но он продолжал прежним спокойным голосом с небольшим оттенком презрения.

другой человек ест. Я думаю, что это ясно, как день. Не так ли, господа?

В толпе пробежало одобрительное: "так, так!" Слышать и понимать слышанное было такою умственною роскошью в этом обществе, что сам м-р Тшуб часто хлопал глазами. Он бросил на Феликса подозрительный змеиный взгляд; тот почувствовал, что остался в дураках за все свои труды.

- Ну-с, добавил Джонсон: - я полагаю, что я могу продолжать. А впрочем, если между вами есть люди сведущее меня, я готов уступить. Я готов уступить.

- Сэр, начал м-р Тшуб, тоном предержащей власти, - никакой человек в этом доме не перебьет вашей речи. - И, глядя почти в упор на Феликса, добавил: публика, не имеющая более требований и мешающая остальной компании, лучше бы очистила свое место. Любовь и согласие - девиз "Сахарной головы" Вильяма Тшуба. Люди, с ним несогласные, могут искать другое заведение.

- Очень хорошо, сказал Феликс, выкладывая на выручку деньги и взявшись за фуражку. - Я ухожу.

Когда он исчез за дверью, м-р Джонсон спросил окружающих:

- Как зовут этого человека?

- Знает ли кто его? с своей стороны спросил м-р Тшуб.

В публике послышалось несколько: "нет."

- Что-то подозрительно, что его никто не знает, сказал Джонсон. - Это, вероятно, тори - шпион. Остерегайтесь, господа, людей, которые говорят, что они радикалы, а сами ничего для вас не делают. Они наговорят вам с три короба - на слова они не скупы, но что такое слова? - ветер. А такой человек, как Трансом, прямо говорит всем рабочим: "Вот я, смотрите на меня, я готов служить вам и говорить за вас в парламенте и стараться, чтобы законы писались в вашу пользу; а пока, если кто из вас, мой сосед, хочет погулять в будни или распить кружку-другую с приятелем, или получить портрет короля на память, - я готов к его услугам. Я не ходячая афиша, в которой только одни слова, а не дела, - у меня также не одна только тема. У меня есть и земли, есть и мешки с золотом. Я полагаю, вы знаете, что я разумею под королевским портретом?

И, говоря это, м-р Джонсом вынул из кармана полъсоверена и повернул его грудным изображением короля к публике.

- Ну-с, господа, я вам скажу, что на свете слишком много людей, которые любят беречь эти безделки про себя. Не знаю, прав ли я, но случалось слышать, что даже здесь, совсем не вдалеке, живет один такой человек. Кажется, он управляет какими-то копями и зовут его Спрат.

- Спрат, Спрат и есть! отозвалось вдруг несколько голосов, нетерпеливый аккомпанимент толстых подошв и передвигаемых стульев.

пакость этому негодяю.

В толпе произошло движение и глухой ропот, который м-р Тшуб пояснил так: "Уж я за них поручусь".

- Ну, слушайте же. Вот, положим, Гарстин, он один из компанейских, у которых вы работаете. Что он вам? Кто его когда видит? а если и увидит его, так не на что посмотреть, - худой, мизерный человечишка, который постоянно держится за свой карман. Он виг только на словах; он готов подавать голоса с тори и наверно пойдет вместе с Дебари. Я, господа, имею голос и если бы кто-нибудь спросил меня, за кого я подам его, я не задумываясь отвечал бы: "за Трансома". Вы не имеете голосов, - это стыд и срам. Но у вас будут голоса, если вы позаботитесь, чтоб в парламенте были такие люди, как Трансом, и тогда вы будете наравне с первыми джентельменами в стране; а если они захотят попасть в парламент, они придут к вам и низко поклонятся, чтоб вы им позволили. Но пока у вас нет голосов, вы можете дружно гаркнуть в день выборов за того, кто вам люб, а Трансом не чета Гарстину: если вы потеряете дневное жалованье, он вас вознаградит. Вот таким-то манером, человек, не имеющий голоса, может сослужить службу себе и своей родине - он только поднимет руку и крикнет: "Трансома хотим ура, Трансом!" Пускай только все рабочие люди - рудокопы, каменотесы, которые, меж нами будь сказано, имеют незавидную долю при теперешних порядках, - пускай, говорю, они сомкнутся, подадут друг другу руку и крикнут за кого следует, тогда напляшутся все эти важные господа. И помните, что когда вы кричите за Трансома, вы кричите за прибавку жалованья, за новые права, за избавление от всяких Спратов и подобных им мелких людишек, которые только орудие в руках богатых для того, чтобы пользоваться трудом бедного.

- Пусть бы отведал он моего кулака! отозвался Дредж, обладавший особым дарованием говорить прямо к делу.

в рожу чем нибудь мягким - это ничего, только потеха. Коли человек хочет говорить, а тебе это не нравится, совершенно справедливо поподчивать его чем нибудь таким, что ему не понравится, или, точно так же, если он имеет голос и не употребляет его на пользу страны, я не вижу, почему бы, не говоря дурного слова, не оборвать ему фалдочки его сюртука. Если человек не знает, что справедливо, что нет, его надо учить. А драться не следует; зачем драться; нет нужды драться.

- А ведь лихая была бы потеха, коли бы пошло на то, заметил старый Олек, позволяя себе это мысленное удовольствие.

"Гарстин"! а вы будете кричать: "Трансом"! Я вот как смотрю на дело. Вас много народу, такой дружной, сомкнутой кучки поискать, да поискать; а по моему мнению, все честные люди, неимеющие голосов, не должны пропускать случая показываться толпами на выборах. Вы знаете, господа, что на каждого тори, имеющого голос, приходится пятьдесят пять человек, которые должны молчать да ушами хлопать. А я говорю, пусть они его освищут, пусть они ему не дадут слова выговорить, вот ему и станет стыдно. Люди, имеющие голоса, не умеют ими пользоваться. Сколько их есть дураков, что даже не знают, за кого подавать голос: за Дебари, за Гарстина или за Трансома: куда пахнет ветром, туда и он. Пусть же он знает, чего вы хотите, если ужь он не знает, чего сам хочет. Отчего Дебари всегда выбираются? Оттого, что их боятся. А вам что до того? Какое вам дело до Дебари? Если люди боятся ториев, мы повернем дело и запугаем самих ториев. Мы ведь знаете, что такое тори: это люди, которые хотят обходиться с рабочими, как со скотом. А виги не лучше, они все похожи на Гарстина. Они хотят свернуть шею всем ториям, чтобы самим забрать в руки плетку - вот и все. Но Трансом ни виг, ни тори: он друг работника, друг рудокопа, друг каменотеса, и если только он попадет в парламент - ваша взяла. Я не говорю, что от этого будет лучше всяким Спратам и тому подобной твари, но зато будет лучше всякому честному человеку, пьющему свою кружку пива в "Сахарной голове".

Похвальные заботы Джонсона о политическом развитии, спрокстонцев этим и ограничились, и это было тем более безкорыстно с его стороны, что он не предполагал когда-нибудь с ними встретиться. Он мог только пустить в ход маленькую организацию, которая должна была преподавать его политический катихизис в его отсутствии. И в этом он имел полный успех. В эту минуту к обществу присоединился человечек, известный между рудокопами под именем Пак и о котором Тшуб уже упоминал. Он был принят Джонсоном в частной аудиенции и поставлен им пастырем этой новой паствы.

- Вот так настоящий джентельмен, заметил Пак, помещаясь на вакантное место уехавшого оратора.

- Ремесло? ответил м-р Тшуб. - Он из тех, что ворочают всем в государстве, - из тех, что головой работают. Сам по лицу видишь.

- А не закурить ли трубочку, заметил старый Слок. - Я уморился, слушая его.

- И я также, подхватил Дродж. - Это не легкая работа. Даже во рту пересохнет. Я бы не совсем в толк взял, колиб не угощение.